Валери Перрен
Трое
20
12 декабря 2017
Двадцать семь лет спустя я во всех деталях помню события того апрельского утра. Остановившееся мгновение. Мы смотрим на Пьера Бо, замерев от ужаса. Он бьет Нину по щекам, никто ничего не понимает. Что это, сон или явь? Сцена длится минуту, не больше. Маленькая темноволосая голова грозит оторваться. На Нине черный свитер с серыми бабочками, они напоминают увядшие цветы. Она извиняется перед дедом, не защищается, не выглядит обиженной. Каждый спрашивает себя: «Что она натворила?» Хорошо разглядели сцену все и, разойдясь по домам, домысливали, строили предположения, экстраполировали:
«Она наверняка с кем-то переспала. В точности как мать. Старик узнал и не стерпел. С Больё или с Бобеном? С обоими сразу? Она беременна. Подумать только, в четырнадцать лет! Да, точно залетела. Ужас какой…»
После бегства Пьера Бо во дворе коллежа из уст в уста передавался один и тот же вопрос: «Кто этот старик?» Ответ был: «Ее дед…»
Смущение на лицах, натужные смешки, кто-то пожимает плечами. «Что у тебя после перерыва? – «Час самоподготовки. Физкультурник заболел. А у тебя?» – «Английский. Сдвоенная математика и контрольная…» Девочки спрашивают Нину: «Ну ты как?» – стоя сантиметрах в десяти от нее, как будто боятся покинуть некий периметр безопасности, перейти границу. Всем известно, что право первенства у Этьена Больё и Адриена Бобена. Нина неприкосновенна.
Что было дальше? Адриен повел Нину в медкабинет, а Этьен, как полный болван, остался стоять посреди двора. Потом они с сестрой отправились в столовую. Две пощечины подорвали единство троицы.
Нина обвинила во всем свою мать. Она рассказала Адриену, что накануне чуть глаза не сломала, изучая фотографии, которые прислала Мари-Лор. Она хотела их припрятать, а дед нашел все у нее под подушкой. Адриену была известна тайна писем. Только ему.
Мать всегда будет приносить ей одни несчастья. Нужно все бросить, больше не искать доказательств ее существования, не пытаться понять, какой она была и почему бросила Нину на отца, как узел грязного белья. Дед полюбил ее – сразу, а она его разочаровала.
Я готовлю рождественский конверт для приюта Нины. Кладу внутрь деньги. Надписываю: «Нине Бо – лично, в собственные руки» – большими печатными буквами, чтобы она не узнала мой почерк. Смешно, откуда ей знать, что я – это я?
По ассоциации в голову приходит мысль о выдавшем Нину анонимном письме. Исток драмы. Вряд ли она узнала, что ее дед сделал с найденными конвертами, выбросил или доставил по адресам. Мне известно одно: Жан-Люк Моран и его предполагаемая вдова живы, здоровы и участвуют во всех турнирах по белоту.
Я всегда отправляюсь в приют как воровка, поступаю как все трусы, что привязывают своих псов к решетке забора под покровом ночи, вместо того чтобы посмотреть людям в глаза при свете дня.
С начала этого месяца я уже третий раз еду к Нине на работу. Такого раньше не было. Никогда. Конверт с деньгами лежит на пассажирском сиденье.
Зимой я не выхожу из дома после девяти вечера. У меня образовались новые привычки. Совсем незначительные. Привычки ведь всегда незначительные. Моя работа, мои сериалы, мои передачи, соцсети, еда, стопка романов на тумбочке у кровати.
Фары высвечивают пластиковых Пер-Ноэлей перед домами, еловые венки на дверях, гирлянды, мерцающие вокруг окон, Рождество на прилавке.
Рождество без снега. Здесь оно наступает только в середине января.
Я еду вдоль пустыря, где еще месяц назад доминировал коллеж Вьё-Коломбье. Всеми покинутый. Исчезли даже предметы, которые мы любим, – музыка, рисование и труд.
Наш старый коллеж «ушел под воду».
Нужно сбросить скорость, иначе в такой туман и гололед того и гляди слетишь в кювет. Выезжаю на узкую дорогу к приюту, вижу два или три отдельно стоящих дома. На одном горят красные и зеленые огоньки.
Рождество. Дней через десять Этьен приедет к родителям, он поступает так каждый год. Как послушный мальчик, всегда вовремя возвращающийся домой. Раз в год Этьен появляется на улицах Ла-Комели, заходит в табачную лавку за сигаретами. Его большая машина стоит на площади рядом с церковью. Там он ждал Нину с Адриеном на скейте, чтобы вместе идти в бассейн.
Интересно, он думает о них? А об этом? Если окажется, что останки в машине принадлежат Клотильде, его это встревожит?
Я дважды видела его и оба раза пряталась. Пряталась, ждала, когда он исчезнет, как сквозняк, как ливень, как солнечный удар.
Этьен Больё парализует меня, лишает дара речи.
В прошлом году мы едва не столкнулись в церкви. Я этого не ожидала, хотя знала, что встретить его можно только между 23 и 26 декабря. Время было 18:20. Мессу в Ла-Комели служат в 18:30. Я шла ко входу, закутанная в длинное пальто, и вдруг узнала его силуэт, его походку. Он был в метре от меня. Один. В толстой куртке на меху, в капюшоне. У меня мурашки побежали по коже. Это он. Он меня не видел, затянулся сигаретой, выдохнул дым. Всегда забываю, до чего он высокий! Я обернулась и увидела спину Этьена, он шел к центру города. Ну, к тому, что от него осталось.
Потом я долго не могла справиться с дрожью, поэтому снимки маленького Иисуса для газеты, сделанные в тот вечер, получились нечеткими. Я все время вспоминала, что Этьен прошел мимо и был так близко, так близко…
Стоянка у приюта пуста. Вокруг очень тихо, даже собаки спят. Я не выключаю ни двигатель, ни фары, иду к проржавевшему почтовому ящику. Клапан скрипит, когда я поднимаю его. Мне не по себе, как человеку с нечистой совестью.
– Это ты?
Я вздрагиваю. Замираю с конвертом в руке.
– Это ты? – снова спрашивает она как о чем-то очевидном. Подобным тоном задают вопрос супруги, прожившие вместе лет двадцать: «Это ты? Хорошо прошел день? Садись поудобнее, я налью тебе выпить». – «Дети вернулись? Твоя мать звонила? Что у нас на ужин?»
Силуэт Нины, похожий на призрак, колышется за решеткой. В свете фар я вижу ее бледное лицо, иней блестками сверкает на волосах.
– Да, я.
21
Апрель 1990
Пьер Бо вернулся домой в помраченном состоянии ума, запечатал украденные Ниной конверты, убрал их к остальным, в свою сумку, постирал белье, застелил постели чистым и больше ни разу не заговорил о случившемся. Даже с Ниной. Вечером она явилась пристыженная, понурая, мечтающая стать невидимкой, лечь живой в могилу и присыпаться сверху землей. Дед подал ей два горячих бутерброда с сыром, ветчиной и зеленым салатом и велел все съесть, пока не остыло. След его пальцев на каждой щеке внучки побледнел, но совсем не исчез. Она не решилась признаться, что не голодна, молча проглотила ужин, приправленный слезами, и ушла к себе. Стоя перед кроватью, Нина машинально сунула руку под подушку, чтобы достать анонимку, но листка там, конечно же, не оказалось. Она досадливо поморщилась, вынула из ящика стола конверт с фотографиями матери и приоткрыла окно, потом щелкнула зажигалкой, которую забыл Этьен, подожгла уголок конверта и выбросила его на козырек крыши, несколько раз повторив про себя: «Ты во всем виновата, грязная шлюха!»
Накануне Нина до рези в глазах вглядывалась в снимки, пытаясь представить себе, как выглядела Марион наяву. О чем она думала? С кем дружила? С матерью Этьена? Дружба передается по наследству? Она доверяла Мари-Лор? Знала уже тогда моего отца? У меня ее глаза? А нос? А улыбка? Какой у нее был голос? Куда подевалась одежда, которая была на ней в тот день?
Нина смотрела, как догорает в водосточном желобе бумага, и думала, думала, думала…
Через несколько дней она нашла на кухонном столе адресованное ей письмо, проштемпелеванное накануне в Ла-Комели. Адрес был написан знакомым почерком, и она решила прочесть его в своей комнате, за закрытой дверью.
Милый мой зайчонок! Это письмо тебе не придется тайком забирать из моей сумки. Оно твое по праву. Читать чужую почту – серьезный проступок, но я все равно прошу у тебя прощения. Я не должен был поднимать на тебя руку. Никогда. Но я испугался – как суетливый старик. Ты совершила ужасный поступок, это бесспорно, а я не имел права на рукоприкладство в присутствии твоих товарищей. Ты моя малышка, и я не имел права. Ты – беззащитная, ты – зеница моего ока, и мне стыдно. Я всегда буду мучиться из-за того, что сделал, и надеяться, что ты когда-нибудь простишь меня.
Любящий тебя дед.
Неуверенный, детский почерк Пьера перевернул душу Нины, и она ответила открыткой с Синей птицей в память о сказке, которую Пьер читал ей в детстве.
«Дедуля, я прочла и снова прошу у тебя прощения.
Я искала любовные письма, думала, они есть в твоей сумке, и зарвалась. Постараюсь никогда больше такого не делать.
Еще раз – прости меня!
Твой зайчонок».
22
15 июля 1990
Нина отпразднует четырнадцатый день рождения на морском побережье, в Сен-Рафаэле. Она уже собрала чемодан. Коричневый, из картона и дерматина, совсем не модный, он когда-то принадлежал Одили и лежал на шкафу в комнате деда. «Пусть теперь будет твоим…» – сказал Пьер Бо, расставаясь с реликвией.
Нина позвонила Адриену.
– Как выглядит твой чемодан?
– Как торба хиппи – он мамин, в розовых цветочках… Вудстокская штучка!
– Моему сто лет, он воняет нафталином.
– Хочешь, поменяемся?
– Не могу… Бабушкино сокровище… У деда будет сердечный приступ, если он узнает.
Пьер Бо подарил внучке десять банкнот по 100 франков. Впервые в ее маленьком кошельке лежит такая куча денег. Еще он собрал ящик овощей, чтобы Нина ела их с друзьями на каникулах. Ей неловко тащить с собой помидоры и зеленую фасоль, но она не посмела перечить деду, потому что понимала: Пьер делает для нее все, что в его силах, и ему горько, что он не мог сам устроить внучке путешествие мечты.
3 часа утра. Нина лежит на кровати с открытыми глазами и слушает удары своего сердца. Через час дед постучит в дверь – она будет готова! – и повезет ее к Больё. Она сядет на заднее сиденье «Рено Эспас» вместе с Адриеном, Этьеном и Луизой.
А в конце пути появится море. Как в «Голубой бездне». Они смотрели фильм трижды. «По разу на каждого из нас…» – пошутил тогда Адриен.
Нина раз двадцать встает, открывает чемодан, проверяет содержимое и снова захлопывает крышку. Ей жалко бросать дома Паолу и котов, но море есть море, ради него можно пожертвовать и этим. Ненадолго. Она ждет встречи с незапамятных времен. Это будет свидание с мечтой.
Чем занять еще час? Заснуть не получится.
В соседней комнате не спит Пьер Бо. Он думает о чемодане Одиль, который так и не решился выбросить. Последний раз Пьер открывал его, когда вернулся из больницы. Одиль умерла так быстро, что вещи ей не понадобились.
Они слишком поздно приехали в больницу.
Если бы можно было все изменить…
Они купили чемодан в 1956-м, на Большом базаре в Отёне. Одиль понадобилась сушилка для белья, а на чемодан была большая скидка, и она сказала: «Давай купим, а? Поедем с ним в отпуск!»
Они ни разу не были в отпуске. Одиль ушла от него – одна.
Летом они по воскресеньям купались в Лесном озере, ходили на танцы и городские праздники, а иногда ездили на Сеттонское озеро, катались на катамаране, устраивали пикник под деревьями. Но никогда не пересекали границу Морвана[47].
Как-то раз Пьер и Одиль уснули в одном спальнике, прижавшись друг к другу, как сардины в банке.
Этой ночью Пьер Бо словно наяву слышит смех жены, считающей звезды на небе.
Нина покидает родной дом впервые с того дня, как Марион принесла ее сюда. Пьер готовится к пустоте, мысленно перебирает дни без внучки. Дни отпуска без отдыха в июле. Он займется садом, будет выгуливать Паолу, прокрасит каждую заклепку. Сделает летом весеннюю работу. Короче, найдет, чем занять руки.
Ему немножко совестно, что он ни разу не свозил девочку на море. Профсоюзный комитет помогает недорого снять жилье на юге, так что дело не в деньгах, а в нежелании ломать стереотипы, рулить по улицам Ла-Комели, ехать долго, далеко, в неизвестность, путаться в дорожном атласе, встречать новые лица, облачаться в плавки…
Когда он в последний раз их надевал? Как минимум тридцать лет назад.
Пора. Все прощаются у машины. Нина смотрит, как Жозефина обнимает сына. Дед неловко касается губами ее щеки. Плевать, что неловко и сухо! Считается только любовь. У Нины перехватило горло – они расстаются впервые. Пьер спрашивает шепотом:
– Лекарство от астмы не забыла?
Каждый занимает свое место, пристегивается. Марк Больё сидит за рулем, Мари-Лор – рядом, на штурманском сиденье, иногда она тоже будет пересаживаться назад. Отъезжающие машут остающимся.
«В жизни всегда так, – думает Нина. – Одни остаются, другие уезжают. А еще есть те, кто бросает…»
23
12 декабря 2017
– Я подозревала, что денежные конверты от тебя… – говорит Нина.
Я чувствую себя почти виноватой, как будто меня застукали на месте преступления. Сажусь в машину, выключаю двигатель, фары и возвращаюсь к ней.
Она поворачивает ключ в замке калитки.
– Ты знала, что я вернулась?
– Да.
Нина наливает мне кофе в чашку с надписью I love La Comelle[48].
Кабинет освещают три бледные неоновые лампочки.
На стенах – плакаты на тему стерилизации.
Портрет одноглазого кота с подписью: «Здесь всем дают шанс на усыновление!» К доске прикноплены фотографии собак и кошек. У всех есть имена. Диего, Роза, Белянка, Нуга… «Интересно, это Нина их крестит?» – думаю я.
В Инженерном коллеже имелся словарь имен. Нина подчеркивала карандашом те, что собиралась в будущем дать своим детям.
Я чувствую ее взгляд, но глаз поднять не смею, смотрю на руки. В юности она красила ногти красным лаком, он быстро облезал, и пальцы выглядели неопрятно. Меня это до ужаса раздражало.
Хочу вскочить и крепко обнять Нину, но не решаюсь – после того, что сделала при нашей последней встрече.
Спасибо уже за то, что она пустила меня внутрь и напоила этой бурдой!
Когда тишина становится невыносимой, я спрашиваю:
– Почему ты еще на работе в столь поздний час?
– Ждала тебя. Во всяком случае, так мне кажется, – отвечает она.
* * *
15 июля 1990
Сен-Рафаэль.
«Подъезжаем…» Каждый произнес это слово на свой лад. Мари-Лор – радостно. Марк – с облегчением. Луиза – застенчиво. Этьен – обращаясь к Нине.
Она ищет глазами синь воды, замирая от счастья, сердце сбивается с ритма.
В кабине пахнет чипсами. Пустыми пакетами. Часами дороги за спиной. Они делают остановку недалеко от Валанса, чтобы заправиться, выпить кофе, размять ноги. От долгого сидения ноют все мышцы, но терпеть осталось немного.
В приоткрытое окно видна лазурная линия: море напоминает небо, усевшееся на землю. Совсем как в песне Алена Сушона, которую обожает Адриен.
Однажды, прекрасным усталым утром
Ты увидишь, что я присел
На тротуар в двух шагах от тебя…
Этьен шепчет:
– Смотри, Нина, вот оно, твое море.
Адриен кладет ей руку на плечо, как будто хочет подбодрить: «Мечта сбылась, оно рядом…»
– Идите на пляж, ребята, и ждите там, пока мы раздобудем ключи, – говорит Мари-Лор.
Луиза решает остаться с родителями в машине, она знает: троица – стенка, непреодолимое препятствие.
Адриен, Этьен и Нина выходят и слепнут от слишком яркого полуденного света. Солнце уже раскочегарилось на полную катушку, на песке лежат полотенца, формочки, детские игрушки. Море перед ними – огромное, бескрайнее, сверкающее, живое. «Море – это трепещущая вода, – думает Нина. – Оно дышит. Вдох – выдох, вдох – выдох…» Цвет у него просто невероятный, Нина никогда ничего подобного не видела. Ни открытки, ни экран телевизора не передают его красоты – парадоксальной, колдовской, тревожащей душу. Именно так Нина представляет себе свободу. «Козочка господина Сегена»[49]. Самая страшная история на свете, которую она тем не менее часто перечитывает. В прошлом году дед собрал ее детские вещи для «Народной помощи», и она в последний момент успела вытащить из мешка «Сказки для послушных детей».
Дедушка… Вот бы он сейчас оказался рядом, увидел то, что видит она, надышался запахами ветра, гонящегося за солнцем, сахара и мускуса.
Этьен сажает Нину на правое плечо и мчится по песку, стараясь не наступать на чужие полотенца. Она хохочет, вскрикивает, как маленькая. Адриен следует за ними по пятам, с любопытством поглядывая на зонтики и загорающих топлес женщин. Он впервые в жизни видит обнаженные женские груди не в журналах и фильмах, а воочию. Каждому свое, Нине – море, ему – сиськи. Адриен похотливо улыбается.
Этьен сбрасывает кеды, снимает обувь с Нины, она отбивается, вопит: «Нет, не надо, перестань!»
Он заходит в море и через несколько метров бросает ее в воду прямо в одежде. Соленая влага щиплет кожу, попадает в глаза, подплывает Адриен, они брызгаются, барахтаются, смеются во все горло, донельзя возбужденные и счастливые. «Я – властелин мира!» – орет Этьен, снова закидывает Нину на плечи, и она летит в воду головой вперед.
Он отпустил вожжи и как будто ничего больше не контролирует. Давненько такого не бывало! Плевать на внешний вид, на прическу, на кожу, на хорошие отметки!
Постепенно троица успокаивается, впускает истому через все поры, они набирают в рот соленой воды, выплевывают ее. Мокрая одежда, похожая на крылья попавшей под дождь бабочки, стесняет движения. Они держатся за руки, образуют звезду – новую, неведомую, единственную в своем роде.
Нина то и дело начинает петь «Твои черные глаза», нарочно меняя слова:
Иди сюда, иди со мной, больше не уходи без меня…
Ну же, иди сюда, останься здесь, не уходи больше без меня…
И мы будем видеться каждый день, когда вернемся…
Сверкают твои черные глаза…
Куда ты исчезаешь, когда уходишь в никуда…
Ты достаешь свои шмотки, одеваешься…
Плавать в небе.
* * *
Из вежливости допиваю отвратительный кофе. «Кошачьи письки…» – мысленно ворчу я, глядя на снимок пастушьего пса. Банджо, семь лет.
– Увидела твою фамилию в «Журналь де Сон-э-Луар», – сообщает Нина.
– Подменяю отпускников… сейчас тоже… Знаешь про Лесное озеро?
– О машине? Да… Думаешь, это она? Была там все эти годы?
– Они пока не уверены… Нашли ведь только скелет…
– Кошмар…
– К угнанной тачке Клотильду привязывает только дата.
– 17 августа 1994-го… день похорон, – едва слышно произносит Нина.
Мы долго молчим. Она наверняка думает об Этьене, но имени его не произносит. Я тоже о нем думаю.
– Случайно, не хочешь взять кота? – спрашивает Нина.
– Случайно?
Нина нагибается, приподнимает одеялко: в коробке из-под мужских ботинок 43-го размера спит крошечный черный котенок.
Я пользуюсь моментом, чтобы полюбоваться руками Нины, ее тонкими изящными пальцами с короткими ногтями, притворяюсь, что очарована зверьком, а сама вдыхаю запах человека. Пытаюсь уловить исчезнувший аромат ванили. Хочу закрыть глаза и провести остаток дней рядом с Ниной. Иногда ностальгия оборачивается проклятием, отравой.
– Его нашли в мусорном баке. Может, заберешь? Черных кошек трудно пристраивать. Древние суеверия живучи…
– Согласна.
– Будешь хорошо о нем заботиться?
– Да.
– Лучше меня?
– …
– А что Этьен? – Она резко меняет тему. – Вы виделись?
– Нет.
Нина задумывается. Смахивает пушинку со свитера и все-таки задает вопрос:
– Как поживает Адриен? У него все в порядке?
– Надеюсь.
Нина поднимает глаза, смотрит, не отводя взгляда. Совсем не изменилась.
– Я по нему скучаю, – говорит она и, как будто пожалев о своей откровенности, пихает мне в руки коробку. Котенок открывает один глаз, тут же закрывает и засыпает. Я утыкаюсь носом в шелковистый мех, пахнущий соломой.
– Его отняли от кошки, молоко ему больше не требуется. Я дам тебе несколько пакетиков корма. Несколько дней держи его взаперти, нечего ему делать на улице, тем более зимой. Никогда не забывай наливать в миску свежую воду. Переноску и лоток получишь сейчас.
– Как ты узнала, что я приду сегодня вечером?
– В конце года, в декабре, ты появляешься между 15-м и 20-м… Разве нет? Спасибо за деньги.
– Ты знала, что это от меня?
– Ну а от кого еще?
Она надевает пальто.
– Подвезешь меня до дома? Кристоф взял нашу машину, поехал к ветеринару и до сих пор не вернулся, а я так вымоталась, что хочу одного – рухнуть в постель и заснуть.
– Кристоф твой муж?
– Нет, он сотрудник приюта, тот самый бородатый верзила, который забирал у тебя корм.
– Ты и про корм знаешь?
– Да.
– Понятно… Ладно, поехали.
Нина забирается на пассажирское сиденье, я поворачиваю ключ в зажигании, и мы слышим «Жизнь прекрасна»[50] группы Indochine. Тянусь выключить радио, но она меня останавливает:
– Оставь, обожаю эту песню.
– Не разлюбила за столько лет?
– С чего бы?
Мы отправляемся делать жизнь, пробуем суметь хоть это…
Мы отправляемся делать ночь – так далеко, как захочешь…
Жизнь и прекрасна и жестока, иногда похожа на нас…
Но я родился только затем, чтобы быть с тобой…
Нина мурлычет, глядя на дорогу, как будто машину ведет она, а не я.
– Как ты его назовешь?
– Кого?
– Кота.
– Это девочка или мальчик?
– Вроде мальчик, но он слишком маленький, так что утверждать на все сто не возьмусь.
– Николя. В честь Николя Сиркиса.
Она улыбается – впервые за вечер.
