Валентина Бекетова
Тайна замка Бельвуар
Гилилов
Продолжение 3
– Что ж в третьей части вы расскажете о Гилилове? – спросил граф у идущего рядом Нортона.
– А вот что. Умные люди, а они всегда были, есть и будут, поняли, что шекспировские произведения написал другой или другие люди, но только не безграмотный человек из Стратфорда-на-Эйвоне. Кстати, у Шакспера вся семья, как я уже говорил, была неграмотна, а в его завещании не упомянута ни одна книга, хотя наличие библиотеки у Титана слова, Логодедала можно предположить; не оказалось в нём ни рукописей якобы писателя, ни его собственных, уже изданных произведений. В завещании распределялись только бытовые объекты, вещи, деньги, проценты. Это завещание, найденное сто лет спустя после смерти якобы великого драматурга, произвело на его почитателей и исследователей своей убогостью столь гнетущее впечатление, что оно даже незримо вьётся и кусается здесь, в этом парке. К слову сказать, и книги, и рукописи великих английских поэтов, писателей, драматургов, а Шекспир среди них уже тогда был первой величиной, стояли больших денег. И получается, драматургу в лице Шакспера-актёра эти честные деньги, заработанные якобы его собственным талантом, были не нужны, а ростовщические, шейлокские, грели душу, и над ними он трясся, торгуя домами, пивом, сеном, соломой, отдавая деньги в рост знакомым или незнакомым людям, а при случае задержки, неуплаты ссуды тащил их в суд. Вот такая разнонаправленная картина выявилась, когда настоящий отец бросил свои творения. Добавлю, что некоторые знатные особы, например, из семейства Сидни, на публикациях своих творений имели неплохой доход, – сказал Нортон и посмотрел на графа; тот молчал, прикусив губу.
Ещё бы! Ведь его жена и была из этого семейства. Но Нортон не стал особо заострять на этом внимание, достаточно было показать графу, что Гилилов многое знает.
– Продолжайте, – сказал граф, помедлив ещё с минуту.
– Хорошо, – ответил Нортон, – теперь вы понимаете, что за подставной фигурой в лице Шакспера стали искать истинного создателя творений драматурга; возможно, даже нескольких авторов или соавторов.
– Ну и что же, нашли? – как-то буднично спросил Роджер.
– Нашли, – ответил Нортон, – нашли пятьдесят претендентов.
– Ого! Ничего себе! – граф рассмеялся как-то облегчённо и свободно. – Но неужели в пьесах Шекспира, в его поэзии нет хоть каких-то указаний, зацепок, объясняющих, кто их написал?
– Почему же нет? Есть, такие указания есть. Их обнаружил и систематизировал Гилилов, – ответил Нортон.
– И что? Он их отыскал по пятидесяти кандидатурам?! – воскликнул граф.
– Нет, конечно. Понимаете, Роджер, люди умеют искать – они научно обосновали из пятидесяти только десять, из них Гилилов оставил семь наиболее вероятных претендентов. Но отсеивали не просто так, а изучали, исследовали каждую кандидатуру, её творчество, биографию. Изучали, по существу, целую эпоху. Это обогащало знания человечества в целом. Работы было немало, она продолжается до сих пор, то есть до моего времени. Теперь за дело взялись математики, информатики, статистики, инженеры, экономисты, люди других профессий и просто любители, исследуя данный вопрос. Выстроены целые школы приверженцев того или иного претендента на роль подлинного Шекспира. Всё это очень хорошо проанализировал и оценил Гилилов. Приведу два примера, чтобы вам, Роджер, была более ясна картина изучения и раскрытия шекспировского вопроса, сущность которого состоит в том, чтобы научно определить, кто им действительно был. Ведь он укрылся от человечества, как Протей в своих текучих легендах, а люди с этим не могли согласиться. Большой вклад в раскрытие тайны Шекспира внесла в XIX веке шекспировед из Америки Дэлия Бэкон (1811–1859), однофамилица Френсиса Бэкона (1561–1626), который в юные годы учёбы графа Рэтленда в университете патронировал, занимался воспитанием последнего по поручению канцлера лорда Берли (1512–1598), то есть участвовал в вашей учебе и воспитании, Роджер. Прошли годы, случился мятеж Эссекса. В судилище над ним особо усердствовал Бэкон, видимо, расчищая себе дорогу в фавориты королевы. Он требовал казни мятежника, обосновывая это как философ и ученый. Можно представить, как его выступление подействовало на королеву, не чуждую ученым теориям и аргументам. Затем Бэкон стал канцлером, он и сейчас занимает этот пост, но науку не бросил: часто проводит опыты по замораживанию растений в своей лаборатории, – проговорил Нортон.
– Лучше бы он заморозил себе мозги и память, – мрачно сказал граф.
– Может это и случится, но позже, а сейчас я свяжу американскую исследовательницу с этим английским ученым и канцлером. Изучив суть шекспировского вопроса и написав по нему несколько работ, Дэлия Бэкон обосновала имя Фрэнсиса Бэкона в качестве подлинного Шекспира, то есть отца брошенных детей-пьес. Свою теорию, довольно стройную и убедительную в философском плане, она решила подтвердить эмпирическим путем и, приехав в городок, на родину Шакспера, тайно проникла в церковь Святой Троицы – место захоронения этого человека, где попыталась сдвинуть могильный камень, полагая найти за ним рукописи драматурга, подтверждающие её теорию. Изнуренная творческими поисками, а теперь ещё и задержанная стражей, она попала в психиатрическую больницу, сойдя с ума, – Нортон остановился, он просто устал.
– О боги! – воскликнул граф. – Это невозможно, немыслимо! Как серьёзно и глубоко всё зашло!
Нортон продолжил:
– Ещё одну могилу обыскивали. И если не рукописи искали, то, наверняка, тело захороненного в ней человека.
– Чью же? – с тревогой спросил Рэтленд.
– Могилу талантливого, популярного и самого вспыльчивого на свете драматурга – Кристофера Марло (1564–1593), – ответил Нортон.
– Но ведь он был убит в 1593 году в городе Дептфорд в какой-то потасовке и там же похоронен! – воскликнул граф.
– Да. Но сегодняшние исследователи, то есть моего времени, считают, что это была имитация убийства и что Марло продолжил свою жизнь и творчество под именем Шекспира и под крылом начальника полиции сэра Томаса Уилсингэма, чьей креатурой, оказывается, он был. К тому же стиль некоторых пьес Марло и Шекспира, как установили ученые, очень совпадает.
– Всего этого я не знаю, – промолвил граф, нахмурив брови и сжав губы.
Нортон, помедлив, сказал:
– Вот ещё один весомый аргумент в пользу Марло. Он исчезает в 1593 году, и в этом же году свою литературную деятельность почти официально объявляет Шекспир, объявляет в посвящении поэмы «Венера и Адонис» вашему другу юности графу Саутгемптону, – Нортон скосил глаза на графа и мягко улыбнулся.
Последний был в полном смятении. Во-первых, сэр Томас Уилсингэм по материнской линии был родным дедом его жены Елизаветы Сидни; во-вторых, известие о том, и это самое главное, что потомки объявляют Марло Шекспиром, не только смутило, покоробило всю душу Рэтленда, оно её чуть не разорвало и, не выдержав, он горячо, почти с вызовом спросил у Нортона:
– А что же Гилилов? Кого он определил Шекспиром?
– Вас, – просто и твёрдо ответил Нортон.
Бедный граф! При этих словах он споткнулся, повернулся в сторону скамейки и Ниобеи, стал смотреть по сторонам, как бы чего-то или кого-то испугавшись, и, вообще, растерялся и даже сник; снял шапку, стал её мять. Нортону было жаль его до глубины своего мягкого и прекрасного сердца. Он водрузил шапку на каштановые кудри графа, взял его под руку, и они пошли к кустам форзиции и к плачущей Ниобее. Оба молчали. Наконец, граф тихо, но уверенно глуховатым голосом сказал:
– Хорошо. Пусть так. Но как я, именно я попал в поле зрения Гилилова и оказался в числе главных претендентов на имя подлинного Шекспира? Есть ли для этого основания, доказательства?
– Безусловно, есть, – ответил Нортон, – и я приведу несколько.
В поле зрения Рэтленд
Они замедлили шаг и остановились. Набежали облака. Подул довольно прохладный ветерок, но собеседники словно не заметили перемен в природе. Стоя друг против друга, безмерно взволнованные, они как будто ожидали чего-то особенного от тех слов и признаний, которые должны уже в ближайшие минуты произнести. Нортон пояснил графу, что он попал в поле зрения шекспироведов ещё в ХIХ веке. «И произошло это, во-первых, потому, что по сумме своих знаний вы, пройдя, кроме домашнего, ещё несколько университетов, могли обладать тем феноменальным лексиконом, который особо отмечен в произведениях Шекспира: общий насчитывает до 30 тысяч, а активный – 22 тысячи слов; повторю: этим мог обладать гений и человек необыкновенного ума, начитанности и учености со знаниями нескольких иностранных языков. Это утверждают учёные нашей эпохи. Таким требованиям более всего из претендентов соответствуете вы, Роджер.
Второе фундаментальное основание считать вас подлинным Шекспиром, – продолжил Нортон, – вытекает из вашего путешествия по континенту в 1595–1597 гг. Всё, что вышло из-под пера Шекспира в ранние годы и позже, связано с этим путешествием. Совпадения потрясающие – не только общие, но и в деталях. И они обнаружены исследователями. Почти каждое место пребывания лорда Рэтленда в Италии, во Франции отмечено пьесами Шекспира. Поговорим об этом подробнее. Прибыв в Италию через Бреннерский перевал, вы оказались в Вероне, затем – в Мантуе. Почти как истовый учёный сразу стали изучать историю этих городов, архитектуру, жизнь людей, литературные предания. В результате мир знакомится с такими произведениями Шекспира, как „Ромео и Джульетта“, „Два веронца“, оба связаны именно с этими городами, с их особенностями, что нашло отражение в пьесах. И Гилилов это показал и доказал. Вас влечёт Венеция, где вы утонули в многоязычности и в многоликости людских толп, в безумной их красочности, в легендах этого города. Вы изучаете её историю, посещаете ярмарки, театры, карнавалы. И вот из-под пера Шекспира выходят „Венецианский купец“, „Отелло“.
Но ещё больше вас влечёт Падуя, где ваш прекрасный портрет был написан французским художником Исааком Оливером. Здесь создаётся одна из лучших комедий Шекспира – „Укрощение строптивой“. Всё действие происходит в Падуе, а один из главных героев, Люченцио, сюда, в „наук питомник“, прибывает из Венеции. Он прибывает учиться, как и вы. Ибо ваша, Роджер, страсть к знаниям, учёбе резко выделяется на фоне ваших же современников. Об Уильяме Шакспере, который в это время прибивается к каким-то актёрам в Лондоне в качестве Джона-фактотума, то есть умельца и дельца, мы просто молчим. Здесь даже нет поползновений к учёбе, к знаниям, здесь только требуется выжить около кого-то или чего-то, что естественно для этого человека в его жизненной ситуации.
Возникают ещё восхитительные комедии Шекспира: „Двенадцатая ночь“, „Много шума из ничего“, которые прямо связаны с любимой Рэтлендом Италией. А вот и „Буря“! Просперо – Миланский герцог, в образе которого Шекспир предстаёт перед зрителем в эпилоге своей творческой деятельности. Все эти пьесы связаны с вами, с вашим путешествием по северной Италии! Не так ли? Нужно полагать, что Шакспер из Стратфорда-на-Эйвоне об этих городах, их истории, культуре ничего не слышал. Вряд ли он знал, что на белом свете есть Италия и где она находится. Вот главное основание, в результате которого вы попадаете в поле зрения учёных, литераторов, ищущих подлинного отца брошенных детей-пьес. Но у Гилилова, – продолжил Нортон, – есть и другие прочные основания, теоретически и эмпирически подтверждающие рэтлендианскую теорию в шекспировском вопросе. Об одной обмолвлюсь: он, единственный в мире, раскрыл тайну поэтического сборника „Жертва любви“, ведущую исследователей к хозяину замка Бельвуар как к подлинному Шекспиру, то есть ведущую к вам».
– Как! Неужели тайна «Жертвы любви» раскрыта и раскрыта им?! – почти вскричал граф. – Но в Феникс мы вложили много ума. Этого быть не может!
Слова Нортона просто потрясли графа. Александр Генрихович пожалел, что сказал об этом, поэтому постарался увести разговор в несколько иную плоскость:
– Роджер, то, что я вам скажу, крайне интересно и важно. Вы только послушайте и вдумайтесь. Рэтлендианскую теорию масштабно начали разрабатывать немецкие и голландские учёные в начале ХХ века. В этом они добились больших успехов. Позже к ним присоединились и русские. Англо-саксонский шекспировский «истеблишмент» всё это напрочь игнорирует: они даже не переводят работы этих учёных на английский язык, называя их ересью. У американцев, вы их не знаете, сложилась мощная школа по бэконианской теории, остальное они просто не слушают и не читают. Такие умные! В самой Англии, на вашей родине, Роджер, в качестве подлинного Шекспира признают графа Оксфорда (1550–1604). Конечно, был, остаётся и процветает традиционный Шакспер из Стратфорда-на-Эйвоне. Он тоже главный в учебниках, энциклопедиях и в Московии. Вот, в общих чертах, такая ситуация пребывает в решении шекспировского вопроса в мире литературы в моём времени, – этими словами Нортон заключил свой рассказ.
Граф был ошеломлён всем услышанным. И хотя информации было много, он быстро отреагировал на Оксфорда:
– Этот человек, который, как и другие, писал пьесы, стихи, но под своим именем, умер в 1604 году. Как же его могут считать подлинным Шекспиром?
Нортон засмеялся:
– С ним поступили, как и с Марло. Последнего после смерти воскресили в качестве Шекспира, а Оксфорд якобы до 1604 года, то есть до своей смерти, написал шекспировские произведения, которые после кончины графа выпускались его агентами и родственниками под именем Великого Барда, то есть Шекспира (Shake-Speare).
– Но сколько нелепостей во всём этом, – печально сказал граф, – сколько надуманного!
– Нелепостей предостаточно, – продолжил Нортон. – Взять хотя бы прямую и косвенные связи в творчестве Шекспира с графами Эссексом, Саутгемптоном и, конечно, с королевским двором. Как их объяснить? Откуда они? Начинают придумывать всяческие небылицы о великой дружбе то ли актёра, то ли драматурга Шакспера с всесильной титулованной знатью английского двора, с самой королевой, а потом и с королём, где и с кем якобы этот человек прошёл университеты и даже приобрёл феноменальный лексикон. Однако всё становится простым и естественным, а главное, правдивым и ясным, когда в Шекспире мы видим графа Рэтленда – друга, родственника названных лордов и человека английского королевского двора, человека великого образования и эрудиции, к тому же гения от природы.
Граф слушал всё это, поражённый в самое сердце. Он был настолько потрясён рассказом Нортона, что даже не знал, что ему говорить, что спрашивать, как возражать на услышанное. Да и стоило ли возражать? В раздумье, и отчасти в смятении, его светлость сказал:
– Я, конечно, всего этого не мог знать, предвидеть, хотя предполагать шекспировские игры в будущем можно было, но именно такие – нет. Теперь я многое понял и многое знаю. Но имеет ли Гилилов по этому вопросу свои книги, статьи?
– Да, имеет, – ответил его собеседник.
– О! Александр! Я должен немедленно, даже сию же минуту, видеть и говорить с Ильей Михайловичем! – горячо, с трепетной интонацией воскликнул Рэтленд.
«Блудный отец должен вернуться к своим детям-пьесам и поэзии, как вернулся Шакспер к своей семье в городке Стартфорд-на-Эйвоне», – подумал Нортон, но вслух не стал говорить этих слов графу, понимая, что творится в его сердце и в голове. С этими мыслями они незаметно подошли к исходной позиции, каждый ещё переживал сказанное и услышанное, думая, что должно произойти за случившимся объяснением. А произошло маленькое и милое, хорошее событие, которое разрядило напряженную обстановку в беседе двух мужчин. Просто за кустами послышались голоса, щебечущие на незнакомом для графа языке, а потом раздался такой прелестный девичий смех, что стал для возбужденных сердец собеседников своего рода успокоительной и музыкой, и микстурой.
Они быстро подошли к форзиции и увидели склонившиеся над букетом оставленных нарциссов головки трёх медицинских сестёр, которые так старательно выполняли свои обязанности в группе Гилилова. Не видя подошедших, девушки распределяли найденные цветы, а потом, заливаясь колокольчиками смеха, гадали на лепестках. Рэтленд стоял завороженный. Он забыл, что котируется у Гилилова в качестве Шекспира, это, конечно же, соответствовало действительности, но требовало объяснений с самим учёным-литератором. Нортон улыбался, так как среди девушек была его любимая племянница. Глядя на это чудо жизни, сердце Рэтленда билось, как у Ромео на свидании с Джульеттой в саду. Он был молод, красив, светился добротой и любовью к людям, был уже здоров. И он был гений! Гений слова! Такие люди не могут творить и жить в пустоте, им неотвратимо требуются источники эмоций, по существу, источники счастья! Нечто подобное у скамейки на цветочной поляне он и увидел.
Девушки подняли головки, засмущались и подошли к мужчинам. Граф их обнял, прижал к себе и каждую поцеловал в щёчку. Нортон не смог сдержать своего мягкого смеха: нет! Граф неисправим! Хорошо, что в замке нет его жены. Но всё это было невинно, мило, и больное сердце Рэтленда оттаивало, он отвлекался от прошлого: как Фауст видит прекрасную юность и сам хочет таким быть и жить в ней. Казалось, что этот чудный миг может ещё и ещё продлиться, что ничто группу улыбающихся и смущенных лиц не потревожит. Но нет! Послышались торопливые шаги и, обернувшись, все увидели почти бегущего человека. Вскоре он был перед ними. Нортон напомнил графу, что молодой человек – Дмитрий Евгеньевич, специалист по информационным системам и философ, поклонник Шекспира и Гилилова, а в группе девушек стоит его прелестная голубоглазая дочь Дарина. Она стояла с веточкой незабудки, держа ее у своего лица, словно воплощая «Весну» Боттичелли. Мужчины не сводили глаз с этого образа. Но суровая реальность взяла верх.
Дмитрий Евгеньевич передал графу письма, скрепленные печатями, и пояснил, что эту миссию ему поручил мистер Скревен, спешащий в парк и нечаянно подвернувший ногу; сейчас над ним трудятся врачи. Граф озабоченно вскинул брови, помрачнел, посмотрел на пакеты, и лицо его стало чрезвычайно озабоченным, губы сжались. Извинившись перед друзьями и сев на скамейку, он вскрыл и прочёл письма. Некоторое время сидел молча, затем, пройдя к отошедшей в сторону группе ждущих его людей, сказал, что получил важные новости: в конце февраля в Бельвуар приезжает король с наследным принцем, а через десять дней – родственники графа. «Есть о чём побеспокоиться, – сказал он, – да ещё Скревен незаменимый Скревен, сломал ногу». Тут раздался колокол, предварительно напоминающий об обеде, и все потянулись к замку. Нортон, как истинно русская душа, чувствовал, что везде и всегда заботы, неурядицы приходят одновременно. Стайка девушек, оторвавшись от мужчин, неслась к замку, наполняя теперь уже фаустовское сердце Рэтленда теплом и счастьем.
Ужин в замке
Нортон и Дмитрий Евгеньевич проводили графа до его покоев, где он их поблагодарил их за прогулку и сказал, что надеется всех увидеть за ужином. Граф теперь вечерами был со всеми. И это были не просто застолья, а почти ежевечерние светские вечера, где слушали музыку, пение, танцевали, вели споры, философские беседы, играли в шахматы. Инженеры Гилилова обеспечивали всех разнообразными аудиозаписями, даже иногда для интереса и тяжёлым роком. В красивом и огромнейшем зале столовой было тепло, уютно; здесь всем хватало мест, кресел, диванов, столиков, кофейных приборов и света. Придуманное инженерами меняющееся освещение с голографическими картинами, которое включали в конце ужина, всех не только восхищало, но и завораживало.
Конечно, к ужину все готовились – мужчины и женщины являлись в вечерних нарядах, принятых в светском обществе. Следует отметить, что в группе Гилилова были профессионалы, которые за всем следили. Граф полюбил эти вечера, он был чувствительной в восприятии действительности натурой, любитель тонкого юмора, желая участвовать в различных розыгрышах. Ведь всегда находятся выдумщики в этом деле. Часто был слышен его смех то в одной, то в другой группе гостей. Недаром все ранние комедии Шекспира блещут весельем, юмором, розыгрышами. Любил он также беседовать и слушать учёных, а ведь экспедицию Гилилова представляли учёные люди: кандидаты, доктора наук, различные лауреаты – люди умнейшие, начитанные, умеющие блестяще говорить и много знающие. Но когда рассказывал Рэтленд, то его слушали, что называется, застывая на месте. Он никогда не говорил о Шекспире, не упоминал его произведений, не цитировал их. Его любимой темой было путешествие на континент, и особенно по северной Италии. Он описывал в своих рассказах Венецию, Большой канал, мост Риалто, гондолы, безмерное разнообразие человеческих лиц, караваны купеческих судов, соборы, скромные базилики, театры, картинные галереи, музыку, зовущую в бездну либо в небо; и описывал он то, что видел в XVI веке!
Такие вечера были восхитительными; они преображали всех и самого хозяина замка. Вот где пригодилась учёба и тренинги по английскому языку! Слушать самого Шекспира! Врачи, лечащие графа, этому только радовались, но чётко всё контролировали: и отдых, включая дневной, питание, прогулки, приём ещё некоторых лекарств, витаминов, иммуноукрепляющих средств; каждую неделю контролировали состояние крови. И хотя он от этого подустал, но подчинялся беспрекословно. Вот и сейчас, говоря об ужине с Дмитрием и Александром, он рассчитывал там, в уютном уголке, поговорить с Ильёй Михайловичем на первых порах пока о книге. Уже открывая к себе дверь, граф попросил Дмитрия Евгеньевича зайти к нему в кабинет в восемь часов, если у того это время будет свободным; в ответ прозвучало безусловное: «Si, natürlich».