Протоиерей Валентин Свенцицкий
Интеллигенция
Вассо. Какие два слова – ви весь альфавит испробовали…
Пружанская. Ха-ха-ха… Это прямо очаровательно. Господин Таракан, если бы я была моложе – я бы обязательно в вас влюбилась, обязательно-обязательно-обязательно…
Вассо. Благодарю вас. (Хочет идти.)
Пружанская (удерживает его). Совершенно серьёзно. Ха-ха-ха… Такой смешной… В вас есть что-то восточное, господин Таракан, уверяю вас. Именно, восточное. Совсем как у Лермонтова… Ах, я всё болтаю, простите, умоляю вас. Но два слова, только два слова: что журнал?
Вассо (морщится и машет рукой). Тц-э… Какое мне дэле до жюрьналя – моё дэле на аленях ездить.
Пружанская. На оленях, что это такое? Но он преуморительный… Ха-ха-ха. Вы мне обязательно должны сказать, обязательно…
Вассо. Ви стойте здэсь, сама с собой говорите – я за катыхынским схожу. (Уходит.)
Пружанская. Ха, ха, ха… Вот дерзкий… (Быстро идёт в столовую.)
Сцена некоторое время пуста. Из столовой выходит Лидия Валерьяновна. Открывает рояль, не садясь, берёт несколько нот. Подходит к окну и долго смотрит в него. Входит Сергей Прокопенко. Нерешительно идёт к Лидии Валерьяновне.
Сергей Прокопенко. Лидия Валерьяновна…
Лидия Валерьяновна (вздрагивает). Ах… Как вы меня испугали…
Сергей Прокопенко. Почему вы ушли, Лидия Валерьяновна?..
Лидия Валерьяновна. Очень шумно. Я не люблю. Мне грустно делается.
Сергей Прокопенко. Я так рад, что могу поговорить с вами наедине.
Лидия Валерьяновна (удивлённо). Рады. Почему это?
Сергей Прокопенко. Сегодня такой особенный день, Лидия Валерьяновна, – сегодня всё как в сказке… И я наконец чувствую силы сказать вам о том, о чём себе говорить не решаюсь… И о чём, в другое время, никогда бы не решился сказать вам…
Лидия Валерьяновна (с возрастающим изумлением). Да что с вами, Сергей Борисович?
Сергей Прокопенко. Я хочу сказать вам, Лидия Валерьяновна, о любви…
Лидия Валерьяновна. То есть как – о любви…
Сергей Прокопенко. Я люблю вас, люблю нелепо, безумно, свято…
Лидия Валерьяновна (невольно улыбаясь). Меня? Сергей Борисович, да вы что!
Сергей Прокопенко. Смейтесь, смейтесь… Я знаю, что я смешон, жалок, отвратителен… Я достоин презрения…
Лидия Валерьяновна. Этого я не говорю. Презирать вас не за что. Отвратительного в вас тоже ничего нет. Но, право, всё это несерьёзно. И будет об этом.
Сергей Прокопенко. Несерьёзно! Нет, Лидия Валерьяновна, вы меня не поняли… Выслушайте, Лидия Валерьяновна! Вы замужем… И клянусь вам, что я никогда не осмелился думать… Я только хочу сказать вам, что в вас всё моё счастье, всё, о чём я говорю, пишу, всё, что я делаю, – в глубине души всё для вас…
Лидия Валерьяновна. Но я не понимаю, Сергей Борисович, что вы наконец хотите. Ведь вы же понимаете, что я не люблю вас. Ну что же мне делать?
Сергей Прокопенко. Сегодня такой день. И мне захотелось открыть вам свою тайну. Я хочу, чтобы вы поверили в мою чистоту и позволили любить вас.
Лидия Валерьяновна (невольно улыбаясь). А если я не позволю, вы всё равно меня не послушаетесь… Да нет, Сергей Борисович, я прямо не могу говорить об этом серьёзно…
Из прихожей в столовую проходит Вассо в пальто и в шляпе, с несколькими бутылками. Небольшая пауза.
Сергей Прокопенко. Да, не послушаюсь. Но я сгину с ваших глаз, и вы никогда больше не услышите обо мне ни слова.
Лидия Валерьяновна (сдерживая улыбку). Что же вы сделаете?
Сергей Прокопенко. Провалюсь сквозь землю.
Лидия Валерьяновна. Вот видите. Так лучше оставайтесь. Только дайте мне слово никогда больше со мной не говорить об этом.
Сергей Прокопенко. Никогда.
Лидия Валерьяновна. Никогда.
Сергей Прокопенко. А если… прорвётся…
Лидия Валерьяновна. Постарайтесь, по крайней мере.
Сергей Прокопенко. Хорошо. Я постараюсь. Я буду молчать. Но сейчас, Лидия Валерьяновна, дайте мне всё высказать… Я больше никогда не буду… Пусть это будет на прощание… Среди нас вы – точно ангел-хранитель: тихая, светлая, чистая. В вас душа тех святых русских женщин, образы которых изображали нам лучшие поэты…
Лидия Валерьяновна. Не надо… Перестаньте, Сергей Борисович, вы обещали…
Сергей Прокопенко. Только не гоните меня… Я буду молчать… Лидия Валерьяновна… Я не могу, не могу без вас! (Закрывает лицо руками.)
Лидия Валерьяновна. Сергей Борисович, это, наконец, невозможно!
Сергей Прокопенко машет рукой, идёт к двери и сталкивается с Подгорным. Андрей Евгеньевич молча смотрит на него и подходит к Лидии Валерьяновне. Сергей Прокопенко уходит.
Подгорный. Я думал, вы пошли играть. (Пристально смотрит на неё.) А вы грустная… как всегда.
Лидия Валерьяновна. Нет, что вы, Андрей Евгеньевич, мне так хорошо сегодня!
Подгорный. Значит, вы рады, что Иван Трофимович достал деньги?
Лидия Валерьяновна. Рада.
Подгорный. Значит, вы верите в это?
Лидия Валерьяновна. Верю… Я, кажется, ни во что по-настоящему не верю… Да и не я одна, никто вообще по-настоящему ни во что не верит…
Подгорный (неожиданно). Вы были когда-нибудь у меня наверху?
Лидия Валерьяновна (удивлённо). Наверху?
Подгорный. Да. В моей «башне», как зовёт её Иван Трофимович.
Лидия Валерьяновна. Нет.
Подгорный. Хотите, я расскажу вам одну удивительную историю?
Лидия Валерьяновна. Ну конечно, хочу!
Подгорный. Только вот что, я принесу вам вина, закусок – мы будем пировать здесь и разговаривать. Хорошо?
Лидия Валерьяновна. Хорошо.
Подгорный уходит. Лидия Валерьяновна садится за рояль и одной рукой берёт несколько аккордов. Подгорный возвращается с подносом, на нём вино, сыр, закуски. Лидия Валерьяновна встаёт.
Подгорный. Играйте, играйте…
Лидия Валерьяновна. Нет, после, сейчас я хочу слушать.
Идут к круглому столу.
Подгорный. Уж вы будьте за хозяйку.
Лидия Валерьяновна (принимается хозяйничать). Вам налить?
Подгорный. Немного. Так вот. Начну я издалека. Знаете ли вы, что своим признанием, что вы ни во что по-настоящему не верите, вы затронули самое моё больное место?
Лидия Валерьяновна. Да, смутно я это, пожалуй, чувствовала.
Подгорный. С самого первого дня своей сознательной жизни я только и делал, что заставлял себя во что-нибудь поверить: в литературу, в искусство, в жизнь, в народ, в прогресс… И в конце концов ничего по-настоящему не отрицаю и ни во что по-настоящему не верю…[18] Как это мучительно, вы знаете не хуже меня, я думаю… (Пьёт вино.) Я даже Священное Писание стал изучать… Вас это удивляет?
Лидия Валерьяновна. Нисколько.
Подгорный. Да. И там нашёл определение и осуждение своему душевному состоянию. Вот вам для примера несколько мест: «Блажен, кто не осуждает себя в том, что избирает…[19] Всё, что не по вере, грех»… «Человек с двоящимися мыслями не твёрд во всех путях своих»…[20] Я и все мы вообще – люди «с двоящимися мыслями», Лидия Валерьяновна: потому мы и бессильны, и нерадостны.[21] Я понял это. Но не знал и не знаю, как излечиться… Вы, может быть, подумаете, что, не веря, нечестно приниматься за такое дело, как наше.
Лидия Валерьяновна. Нет, я этого не думаю.
Подгорный. Но в том-то и дело, что иногда мне кажется, что я верю… А когда не верю, то тоже как-то не вполне, и бросить всё не хватает духу. Да кроме того, настоящий-то выход где-то смутно во мне мелькает уже… Но тут начинается моя история…
Лидия Валерьяновна. Налить ещё?
Подгорный. Нет, не надо. Вы сами что же?
Лидия Валерьяновна. После.
Подгорный. Я назвал эту историю удивительной, Лидия Валерьяновна, не потому, чтобы в ней были какие-нибудь удивительные факты, а потому… как бы это вам сказать… Если бы я был верующим человеком, я сказал бы: здесь участвовал промысел Божий… Вам не кажется смешным, что я говорю всё такие слова?.. У нас это не принято… Я только с вами и могу говорить так свободно…
Лидия Валерьяновна. Андрей Евгеньевич, да разве можно над этим смеяться? И потом… я сочувствую вам гораздо больше, чем, может быть, вы думаете.
Подгорный. Одним словом, дело в том, Лидия Валерьяновна, что ко мне наверх ходит странник…
Лидия Валерьяновна. В вашу башню?
Подгорный. Да. Однажды я пошёл далеко за город. Устал и сел на траву отдохнуть. Смотрю – идёт старик с котомкой. Поклонился и подсел ко мне. И стал говорить, как будто бы знал меня с детства. И я тоже слушал его и отвечал ему, как будто бы мы заранее уговорились о чём-то очень интимном и одним нам известном… Я узнал, что зовут его дедушка Исидор, что долгое время он был на Старом Афоне, а теперь живёт как птица небесная[22], или, по его выражению, на птичьем положении, и странствует по святым местам, по городам и сёлам. В молодости он был сначала простой крестьянин, потом богатый мясник и наконец бросил всё и поселился в монастыре. Старик просидел со мной недолго. Спросил, где я живу. И, уходя, сказал, что придёт ко мне.
У меня осталось от этой встречи впечатление сна или видения, что ли. Хотя всё в нём было удивительно реально и просто. И сухое доброе лицо, и борода белая, и корявые руки, и лапти на ногах…
Лидия Валерьяновна. И он, действительно, пришёл к вам?
Подгорный. Да. И опять-таки каким-то удивительным образом. Вечером, когда все ушли в сад и не могли его видеть. Я провёл его к себе наверх. Напоил чаем и разговаривал до глубокой ночи. И опять между нами как будто бы был какой-то взаимный уговор. Ни о чём особенном мы не разговаривали, он не мудрец какой-нибудь. Нет. Простой, совсем простой старик. Крестьянин. И в то же время всегда оставляет во мне впечатление сна. Никто в доме не знает, что он ходит ко мне. И я никогда не знаю заранее, когда он придёт. Но ни разу не было, чтобы он не застал меня дома…
Лидия Валерьяновна. И давно он ходит на вашу башню?
Подгорный. Больше года. Раз в два-три месяца. Самое удивительное то, Лидия Валерьяновна, что дедушка Исидор ничего не проповедует. Он всё рассказывает простые, иногда до смешного наивные вещи, и несмотря на это именно в нём я впервые почувствовал настоящую народную веру… Не то меня поразило, во что он верит, а как верит… И тот смутный выход, о котором я говорил, имеет какую-то связь с моими впечатлениями от дедушки Исидора.
Лидия Валерьяновна (с большим интересом). Давно он был у вас последний раз?
Подгорный. Давно.
Лидия Валерьяновна. Я обязательно хочу его видеть, Андрей Евгеньевич.
Подгорный (задумчиво). Мне кажется, он скоро должен быть.
Лидия Валерьяновна. Я его спрошу о том, о чём вас, помните, давно спрашивала: зачем люди живут?[23] Дедушка знает?
Подгорный. Он не знает – он верит: это выше.
Лидия Валерьяновна. Ну, а вот среди нас, интеллигенции, никто не знает. Хотя бы для самого себя.
Подгорный. По-моему – никто.
Лидия Валерьяновна. Зачем же вид делают, что знают? Зачем и себя обманывают, и других обманывают?
Подгорный. Нет, Лидия Валерьяновна, теперь уж и вида не делают… Спросите кого-нибудь, вот так просто и прямо, как вы меня спрашиваете: зачем жить? И всем это покажется неловким, неуместным, наивным… И главное, избитым, старым, надоевшим до тошноты…
Лидия Валерьяновна. Значит, так и жить без ответа?
Подгорный. Так и жить…
Пауза.
Мы плохо пируем, Лидия Валерьяновна.
Лидия Валерьяновна (улыбаясь). Я плохо хозяйничаю. (Наливает вино.)
Подгорный. А себе?
Лидия Валерьяновна. И себе. (Наливает.)
В соседней комнате шум и голоса.
За что же наш тост?
Подгорный. За будущую веру.
Входят Татьяна Павловна, Пружанская, Иван Трофимович, Лазарев, Ершов, Сниткин, Сергей Прокопенко, впереди всех Николай Прокопенко, сзади Вассо. У некоторых в руках стаканы с вином. Очень шумно.
Николай Прокопенко. Хороши, голубчики! Мы ждём музыки, а они, видите ли, выпивохом устроили!
Ершов (с бокалом). Я ещё не чокался с вами, почтеннейшая Лидия Валерьяновна.
Лидия Валерьяновна. Я не пью.
Ершов. Или только с избранными?
Николай Прокопенко. Просим тур.
Лидия Валерьяновна. Я не буду играть сегодня.
Иван Трофимович. Сыграла бы, голубчик.
Сергей Прокопенко. Сегодня такой изумительный день – не хватает одной только музыки, Лидия Валерьяновна…
Лидия Валерьяновна. Не могу…
Сниткин. Собственно говоря, музыка наводит грусть.
Николай Прокопенко. Тогда речи.
Ершов. Мы не говорили ещё речей!
Николай Прокопенко. Кой чорт праздник без речей!
Сергей Прокопенко. Речи, речи!
Иван Трофимович. Слово принадлежит Андрею Евгеньевичу.
Пружанская. Андрей Евгеньевич, мы вас умоляем! Несколько слов, произнесите, несколько слов. Я всегда говорю, Андрей Евгеньевич – гениальный оратор. Секретарь общества…
Николай Прокопенко. Любовь Романовна, вашу биографию вы расскажете после. Речи, просим, просим…
Подгорный. Простите, господа, я решительно не могу.
Ершов. Андрей Евгеньевич предпочитает прыгать через верёвочку.
Сергей Прокопенко. Господа, я скажу речь!
Татьяна Павловна. Только не кричите.
Николай Прокопенко. Караул!! Не надо! Прыгать через верёвочку! Господа, не надо речей – давайте верёвку.
Иван Трофимович. Да дайте вы ему сказать, голубчик.
Николай Прокопенко. Пусть лучше Таракан говорит.
Голоса. Таракан, Таракан…
Пружанская. Ха, ха, ха… Я умоляю вас…
Вытаскивают Вассо на авансцену.
Вассо (упирается). Что вы, господа… тут лидэры есть – какой я оратор…
Голоса. Речь, речь, речь!!
Пружанская. Я умоляю, умоляю вас…
Вассо. Татьяна Павловна – учёный женщина: материалы собирает, всегда сказать может… Аркадий Тимофеевич – ума палята…
Николай Прокопенко (берёт Вассо за шею). Говори, Таракан, или мы подвергнем тебя инквизиции!
Окружают Вассо.
Вассо. Двумя слявами скажу. Много нэ надо. У нас на Кавказ людэй много – дэнэг нэт. В Росыи дэнэг много – людэй нэт. Ваши бы дэнги нашим людям – хорошо будет.
Николай Прокопенко (кричит). Ого-го-го! Таракан…
Хохот.
Сергей Прокопенко. Качать Таракана, ура!..
Общий шум.
Действие третье
Картина первая
Небольшая комната в типографии. Входная дверь налево. Прямо стеклянная дверь, в неё видны типографские машины, рабочие, электрическая лампочка, в правом углу около окна небольшой стол, заваленный грудой корректур, около стола поломанный плетёный диван, старое мягкое кресло и два венских стула. В комнате обычный типографский беспорядок. Стены без обоев. На полу лоскутки бумаги, в левом углу кипы журналов, входная дверь часто отворяется и хлопает: проходят рабочие типографии. На диване сидит Ершов и курит. Сниткин читает корректуру и делает пометки карандашом. Сергей Прокопенко ходит из угла в угол.
Сниткин (не переставая читать). Да, собственно говоря, действительно… Туманно, и вообще, вещь неожиданная…
Сергей Прокопенко. Не туманно, а чорт знает что такое! Безобразие! Или Андрей Евгеньевич над нами издевается, или он рехнулся.
Проходят рабочие.
(К рабочим). Позовите, пожалуйста, метранпажа.
Ершов. И ни то, и ни другое. А просто – чего моя нога хочет. Андрей Евгеньевич воображает себя хозяином…
Сниткин. Ну, уж вы, так сказать…
Ершов. Безусловно. Разве можно иначе сдавать в типографию такую статью, не спросив нашего согласия?
Сниткин. Но ведь, Сергей Борисович, и вы читали.
Сергей Прокопенко. Да, уже сегодня утром, в типографии.
Ершов. Я с самого начала говорил – надо ввести коллегиальность, надо реформировать весь внутренний распорядок: дружба дружбой – а дело делай.
Сниткин. Это уж, собственно говоря, я не знаю, как и понять (читает): «Смешная, убогая деревенская старушка выше любого из нас потому, что она верит. И не нам её учить. А нам у неё надо учиться[24]. Учиться верить свято и ненарушимо до полнейшего душевного непоколебимого спокойствия, того спокойствия, которое даёт человеку силы нести самый тяжёлый жизненный крест с твёрдостью, с терпением, с любовью, научает в нужде и труде всё же любить и благословлять жизнь, а умереть – без тени ужаса, как бы отходя ко сну».
Ведь это, так сказать, защита религии… и вообще, народного невежества… Или мы не так понимаем, или с Андреем Евгеньевичем, собственно говоря, что-то случилось…
Сергей Прокопенко. Не так понимаем… это великолепно! Как же прикажете понимать?
Ершов. Сие надо понимать духовно.
Сергей Прокопенко. Вот разве что.
Входит метранпаж.
Скоро готов конец «Должников народа»?
Метранпаж. Верстаем.
Сергей Прокопенко. Как только кончите, немедленно пришлите корректуру.
Метранпаж. Хорошо. Сейчас тиснем.
Метранпаж уходит.
Ершов (курит). Я не понимаю, господа, чего мы комедию ломаем и притворяемся. Будто не видим, в чём дело.
Сергей Прокопенко. То есть?
Ершов. Полноте, пожалуйста.
Сергей Прокопенко. Говорите без загадок.
Ершов. Какие там загадки. Во-первых, Андрей Евгеньевич считает, что он один здесь настоящий талант и душа дела, а мы – так себе, с боку припёка. Он убеждён, что журнал без него провалится, и потому с нами не церемонится. Попробуйте, мол, фордыбачить – я уйду.
Сниткин. Ну, собственно говоря, это чушь! Андрей Евгеньевич всегда во всём по-товарищески…
Ершов. А по-моему, нечего нам его бояться: уйдёт – и пускай. Если он будет писать такие вещи, от которых деревянным маслом пахнет, – всё равно дело погубит. Отлично, по-моему, и без него можно обойтись.
Сергей Прокопенко. Будет вздор болтать! И вечно вы под Андрея Евгеньевича какие-то мины подводите. Не любите вы его. Уж не завидуете ли?
Ершов. Завидую? Чему?
Сергей Прокопенко. Успеху, разумеется.
Ершов (желчно). В моём возрасте он был не более известен, чем я.
Сергей Прокопенко. Однако, это всё пустяки… Вот со статьёй-то как быть?
Ершов. Так и скушаете. Уж коли самую большую оплеуху скушали, об этой и говорить не стоит.
Сергей Прокопенко. Какую оплеуху? Чего вы городите?
Ершов. Хы-хы-хы… Будто не знаете.
Сергей Прокопенко. Ну вас к чорту с вашей таинственностью – говорите прямо!
Входит метранпаж, подаёт корректуру и уходит. Сергей Прокопенко быстро берёт корректуру.
Вот я сейчас вам прочту. (Читает.) «Итак, русская интеллигенция должна соединиться с народом вовсе не для того, чтобы его чему-то научить, а прежде всего для того, чтобы у него научиться главному, без чего жизнь не имеет смысла, без чего и культура, и образование, и всё, чем мы привыкли гордиться, пустой самообман, – научиться у него умению веровать. В этом высшая правда жизни»[25]. Ну не ахинея ли? Мы объединились во имя просвещения народа. Мы дали торжественную клятву, не отступая, идти к заветной цели. Мы высоко подняли упавшее знамя честной русской интеллигенции. И вдруг человек, на которого мы возлагали столько надежд, считали своим вождём, достойным преемником великих вождей русского общества, – вдруг он провозглашает народное невежество, слепое народное суеверие, против которого мы прежде всего должны бороться, провозглашает какой-то «высшей правдой». Ну не ахинея ли это, я вас спрашиваю? (Бросает корректуру на стол.)
Сниткин. Да, собственно говоря, я не ожидал ничего подобного…
Ершов. А я ожидал.
Сергей Прокопенко. Врёте вы всё, ничего не ожидали.
Ершов. Нет, ожидал-с. Я уже давно заметил, что Андрей Евгеньевич в ханжество ударился.
Сергей Прокопенко. Что вы сегодня за вздор болтаете!
Ершов. Никакого нет вздора. Где грязные делишки, там всегда ханжество.
Сергей Прокопенко (встаёт против Ершова). Да вы что? Я, наконец, требую от вас объяснения!
Ершов. Хы-хы-хы… Щекотливый вопросец-с.
Сергей Прокопенко. Загадок я больше слушать не намерен.
Ершов. Хы-хы-хы… загадки. Это, кажется, для вас одного загадки, и то если не притворяетесь.
Сергей Прокопенко. Прошу говорить прямо.
Ершов (отчеканивает каждое слово). Извольте: известно ли вам, откуда Андрей Евгеньевич достал деньги, на которые мы издаём журнал?
Сергей Прокопенко. Прекрасно известно: Иван Трофимович достал у какого-то знакомого капиталиста.
Ершов. Хы-хы-хы… У знакомого капиталиста. Свои собственные, по приказанию Лидии Валерьяновны.
Сергей Прокопенко. Это ложь! Но если бы и так…
Ершов. Ну, не знаю, как вы… А я на альфонские деньги…
Сергей Прокопенко. Что, я ничего не понимаю… Какие деньги?
Ершов. Хы-хы-хы… Да разве вы до сих пор не знаете, что Лидия Валерьяновна любовница Андрея Евгеньевича?
Сергей Прокопенко (срываясь с места, ударяет кулаком по столу). Молчать, молчать, или я…
Ершов откидывается на спинку дивана. Сниткин быстро встаёт и хватает за руку Сергея Прокопенко.
Сниткин. Тише… Собственно… могут войти…
Сергей Прокопенко. Это подло… Я не позволю… Слышите, не позволю… Это… Это… Это чорт знает что такое…
Ершов. Да что вы-то волнуетесь? Хы-хы-хы… Или тоже влюблены? Извиняюсь, не знал.
Сергей Прокопенко (грозно). Если вы скажете хоть ещё одно слово, я вышвырну вас из окна!
Сниткин. И что это вы не можете разговаривать, собственно говоря, как культурные люди?
Ершов. Я решительно не понимаю, с чего Сергей Борисович на меня взъелся… ведь это же все знают…
Сергей Прокопенко. Ложь!
Ершов (указывая на Сниткина). Спросите его.
Сергей Прокопенко молча поворачивается к Сниткину.
Сниткин. Да, собственно говоря, это факт.
Сергей Прокопенко, поражённый, садится на стул.
Ершов. Вам-то чего жалко? Хы-хы-хы… Пусть себе наслаждаются. Вот что Андрей Евгеньевич, пользуясь своей связью с женой, разоряет мужа – это уж некрасиво.
Сниткин. Ну, здесь, собственно говоря, ваши догадки.
Сергей Прокопенко (встаёт решительно). Пока я не услышу этого от Лидии Валерьяновны – я не поверю ни одному вашему слову.
Ершов. Уж не спросить ли вы её думаете!
Сергей Прокопенко. Спрошу.
Ершов. Сумасшедший вы человек. Разве о таких вещах, хы-хы-хы… спрашивают? Да если и спросите, так она вам и скажет.
Сергей Прокопенко. Она поймёт… Она скажет… Она никогда не лжёт.
Ершов. Да вы и впрямь влюблены. Хы-хы-хы…
Сергей Прокопенко. Это вас не касается.
Входит доктор в разлетайке[26] с зонтиком.
Доктор. Здравствуйте, господа. Дождь, доложу я вам, как из ведра. Вот история… (Здоровается.) А как мои бактерии поживают?
Сниткин. Сейчас справлюсь. (Идёт к двери.)
Доктор. Почему у Сергея Борисовича такой свирепый вид? Не в духе?
Сергей Прокопенко. В духе.
Сниткин (кричит в дверь). Николай Николаевич! Корректура бактерии готова?
Голос из типографии. Готова.
Сниткин. Дайте её сюда. (Идёт на прежнее место.)
Ершов. Сергей Борисович с неба на землю упал.
Доктор. Сам виноват, на небо не лазай: нечего там делать.
Сниткин. Сейчас дадут.
Доктор. Великолепно. А то больных куча. (Вынимает часы.) Ай-ай-ай… Пятый час уже… Что нового в вашем царстве, господа?
Сниткин. Да ничего, собственно говоря. Статью тут Андрей Евгеньевич написал странную. Вот посмотрите.
Доктор. Некогда, некогда… Верю на слово.
Ершов. Напрасно отказываетесь, Яков Иванович, – поучительная статья. В защиту домовых.
Доктор. Да-с, микроскопом безнаказанно пренебрегать нельзя.
Сергей Прокопенко. Микроскоп тут не при чём.
Доктор. При всём. Приучитесь во всём чувствовать атомы, клеточки, химические соединения и вы увидите, что мир удивительно прост. Всё на своём месте. И нет нигде никакой чертовщины. И сразу будете себя чувствовать здоровее, бодрее и счастливее. Микроскоп – великая вещь, мой дорогой.
Метранпаж приносит корректуру и уходит.
Очень вам благодарен. Я в одну минуту.
Усаживается за стол и углубляется в чтение корректуры.
Пауза.
Ершов. Когда придёт Андрей Евгеньевич, нам необходимо переговорить.
Сергей Прокопенко. Говорите вы.
Ершов. Это почему?
Сергей Прокопенко. Я сейчас не могу говорить хладнокровно.
Ершов. Я тоже не любитель таких разговоров.
Сергей Прокопенко. Вы трусите!
Ершов. Мерси.
Сергей Прокопенко. Не за что. Вы любите из-за чужой спины действовать. Вы думаете, я не понимаю, что вы меня на Андрея Евгеньевича натравляете? Как же! Не так я глуп.
Ершов. Хы-хы-хы… Это великолепно.
Сергей Прокопенко. Ну вас к чорту. Оставьте меня в покое.
Ершов (к Сниткину). Придётся вам, Доримедонт Доримедонтович.
Сниткин. Я скажу… Почему же… С Андреем Евгеньевичем можно разговаривать.
Пауза.
Доктор. Чудесно. Вот-с, милостивые государи, такую статейку о бактериях я считаю полезней всей вашей поэзии и публицистики, вместе взятых. Потому что поэзия улетучивается через полчаса по прочтении – а узнавши мир бактерии, человек сразу начинает по-иному смотреть не только на землю, но и на небо[27]. Сергей Борисович так не в духе, что даже не возражает.
Сергей Прокопенко. И возражать не стоит. Если все люди будут так рассуждать, со скуки можно повеситься.
Доктор. Ха-ха-ха… Развлечение, дорогой мой, найдётся[28].
Сергей Прокопенко. Карты.
Доктор. Зачем же карты, и развлечения будут такие же разумные, как и вся жизнь…[29] Однако, я болтаю не хуже Любови Романовны, а там больные дожидаются. Прощайте, господа. Поклон Андрею Евгеньевичу.
Ершов. Постойте. Вы не сказали, уполномочиваете ли вы нас и от вашего имени заявить Андрею Евгеньевичу протест.
Доктор (торопливо надевает галоши, шляпу, ищет зонтик). Уполномочиваю, уполномочиваю.
Ершов. Во всём должна быть строгая коллегиальность.
Входит Подгорный.
Доктор. А, вот и сам виновник. Здравствуйте. Тут вам голову мылить собираются. Ну, до свидания. Я тороплюсь. (Уходит.)
Подгорный (раздеваясь). Голову мылить? За что?
Сергей Прокопенко молча ходит по комнате. Ершов курит.
Сниткин. Да, собственно говоря, Андрей Евгеньевич, насчёт вашей статьи.
Подгорный (весело). А, я так и думал, что она придётся вам не по вкусу. Здравствуйте. (Здоровается.)
Сниткин. Тут ведь, Андрей Евгеньевич, принципиальные, так сказать, разногласия получаются.
Подгорный. Ага, како веруешь.
Сниткин. Нет… Веруем-то мы одинаково… Это, так сказать, давно выяснено, но знаете ли вы, собственно говоря, написано двусмысленно… И вообще, противоречит общему направлению…
Подгорный (серьёзно). Что же, вы правы. Моя статья идёт вразрез с нашим направлением, или, вернее, с тем, что мы обычно писали. Но двусмысленного в ней решительно ничего нет: напротив, я всё время старался говорить прямо и резко, без оговорок, чтобы не искали между строк оправданий моим взглядам. Я не хочу, чтобы меня «оправдывали», я хочу, чтобы меня поняли.
Сергей Прокопенко. Мило.
Сниткин. То есть как… Вы, собственно говоря, шутите, Андрей Евгеньевич?
Подгорный. Я говорю очень серьёзно.
Сниткин. А направление?
Сергей Прокопенко (останавливается, отчеканивая каждое слово). Если каждый будет писать в своём направлении, что же в конце концов получится?
Ершов. Юмористический журнал.
Подгорный. Позвольте, господа. Дело в том, что я пришёл к заключению, что журнал никакого определённого направления иметь не может. Потому что сами мы никакого определённого направления не имеем.
Сергей Прокопенко. Неправда.
Подгорный. Нет, правда. Надо же в конце концов быть искренним. Ну, скажите, какое наше направление?
Сергей Прокопенко. Вы, кажется, изволите смеяться. Об этом достаточно говорилось.
Подгорный. Нет, я не смеюсь. И прошу мне ответить, только без фраз, просто и ясно.
Ершов. Поздно спохватились немножко.
Сергей Прокопенко. Изумительно! Направление честной русской интеллигенции всегда было одно, и это вы прекрасно знаете: прогрессивное, основанное на трезвом научном миросозерцании.
Подгорный. Прекрасно! Всякое направление определяется конечными целями, которое оно преследует[30]. Какие же у нас конечные цели?
Сергей Прокопенко. Не придирайтесь, пожалуйста. Это сказка про белого бычка. Я знаю одно. Общество русское развратилось, молодёжь ударилась в мистику, в богоискательство и во всякую чертовщину – или погрязла в пошлости карьеризма. Нас осталось горсть, и, если мы потеряем определённость нашего направления, порвав последние традиции с прошлым, тогда на интеллигенцию надо плюнуть.
Подгорный. Я не придираюсь, Сергей Борисович, уверяю вас. Я своим вопросом хотел показать, что до сих пор мы говорили общие места и ни до чего определённого не договорились. И я убеждён, что, в конце концов, все мы думаем и живём по-разному. Наше направление – самообман, которым долго морочить себя нельзя. Пусть уж лучше без притворства сознательного или несознательного каждый пишет, не подлаживаясь под направление, а то, что на самом деле чувствует, на самом деле думает, не боясь, что это будет противоречить какой-то там традиции, и тогда журнал будет журналом исканий[31], то есть только тем, чем он и может быть.
Ершов. Но это полнейший переворот всех наших планов.
Сниткин. Я понимаю вас, Андрей Евгеньевич. Но обо всём этом можно, так сказать, спорить… и вводить такую реформу, собственно говоря…
Подгорный. Не посоветовавшись…
Сниткин. Вообще… Так сразу.
Ершов. Андрей Евгеньевич был уверен в нашем согласии.
Подгорный. Вы угадали. Я был уверен, что это сделается само собой. Независимо от наших желаний и решений, а потому и все разговоры считал лишними.
Сергей Прокопенко (не владея собой). Я должен заявить… что такое… что такое отношение к товарищам недопустимо. Да, недопустимо! Что вы не имели права сдавать вашу статью в типографию, нас не спросившись. Это оскорбление всем нам… Да…
Подгорный (поражённый). Что с вами, Сергей Борисович, у нас же всегда так делалось.
Сергей Прокопенко. Делалось потому, что вы вообразили себя хозяином, который может распоряжаться, как ему вздумается. Никто из нас никогда не позволил бы себе ничего подобного.
Сниткин. Сергей Борисович, собственно говоря…
Сергей Прокопенко. Оставьте. Андрею Евгеньевичу угодно договорить до конца. Вы воображаете, что вы знаменитость, да… Вы думаете, что, если вам дали деньги, вы и хозяин… Я покажу вам… что вы ошибаетесь. Да… Ошибаетесь. Мы категорически заявляем, что вашей похоронной статьи не пропустим!
Подгорный (встаёт, сдержанно). Вы совершенно напрасно меня оскорбляете. Я никогда не считал себя хозяином. Деньги, которые достал Иван Трофимович, он достал не для меня, а для всех нас. Что же касается моей статьи, то я вас вполне считаю вправе не пропустить её.
Ершов. Да. Но если мы не пропустим, вы заявите, что выйдете из журнала.
Подгорный. Ничего подобного. Всё останется по-прежнему. Разумеется, я не могу писать иначе, чем думаю и чувствую, и буду продолжать писать так и впредь, но за вами признаю право обсуждать и не пропускать того, что я пишу.
Ершов. Это тот же ультиматум.
Подгорный. Но не могу же я писать заведомую ложь!
Сниткин. Позвольте, господа, мне сказать… Будем, собственно говоря, хладнокровны… Может быть, Андрей Евгеньевич перечтёт статью, смягчит, так сказать, выражения… и всё обойдётся…
Ершов. Не думаю, чтобы Андрей Евгеньевич на это согласился.
