Персонажи: Андрей Иванович Кручинин – профессор, квантовый физик, Наблюдатель; Ангел – бывший апостол Андрей Первозванный. Шумеры: столяры, корзинщики, ювелиры, корабелы, старец, девушки, менестрели, барды. Елена Петровна – приходящая домработница.
Никогда прежде Андрей Иванович Кручинин не был так зол на себя и не испытывал такого устойчивого отвращения к самому себе. Прошло без малого полгода после визита ангела, после него профессор каждое утро просыпался с головной болью и твердым решением не приближаться к рабочему столу, не записывать под чью-то диктовку всякую галиматью и бред. Однако этой решимости хватало на час, не больше. Неодолимая сила тянула к столу, компьютеру, она же пеленой закрывала глаза, и он уже ничего из окружающего, реального, не видел, зато все яснее и предметнее становились картины и образы фантастического мира, заселенного архангелами, Богом, Христом, мчащимися в бездну звездами, отдыхавшим на раскладушке Сатаною…
Наконец, настал день, когда он пришел в себя. Шел одиннадцатый час. Хотелось есть. Он выглянул в окно. Небо окутано плотным серым одеялом, из которого словно из сита просачивается такая же серая, проникающая, кажется, во все поры тела, влага. Он c тоской подумал, что хочешь-не хочешь, а придется пойти в магазин за припасами. В холодильнике давно пусто. А так не хотелось оказаться в туманной слизи! К тому же он почувствовал легкое недомогание. Першило в горле, по лопаткам нет-нет да пробегала дрожь, ноги молили избавить их от всякого напряжения. «Зачем я себя насилую? – сопротивлялся необходимости одеться и идти за едой Андрей Иванович. – Да и есть расхотелось».
Андрей Иванович совсем было отказался от вынужденной прогулки, как в комнате вдруг посветлело; это солнце прорвало блокаду туч, по-ребячьи веселясь, щедро разбрасывало блики на лужи, кору деревьев, на мигом воскресшие садовые ромашки и колокольчики, нескошенный клевер на газоне. «Ну, коли так, схожу, схожу, – проворчал Андрей Иванович. – Уговорило, светило красноречивое». Прихватив зонт и пакет, профессор вышел.
На участке росли семь корабельных сосен. Кто их высадил и растил, Андрей Иванович не знал. Не знал этого и отец. Рассказывал только, что полвека назад их было десять, однако три стали засыхать и пришлось спилить. На спиле видно, что сердцевина сгнила, заполнена трухой. Полость образовалась длиной метров десять. Отец использовал бревно в качестве трубы для отвода дождевой воды до тех пор, пока оно окончательно не сгнило. Младший Кручинин как-то высадил вокруг четырех сосен дикий виноград, и теперь он вымахал чуть ли не до середины ствола. Осенью перед закатом солнца бордовые, желтые, ярко-красные листья напомнят пламя огромного костра, взметнувшееся в небо. Мимо сказочной картины невозможно будет пройти без восхищения изобретательностью природы. Вот и теперь Андрей Иванович долго любовался соснами, каплями-алмазами на листьях винограда, ящерицей, обрадовавшейся солнцу.
С большой неохотой Кручинин все же сходил в магазин, загрузился дня на три продуктами, в том числе, водкой и вином, решив приготовить глинтвейн и полечить горло. Он очень не любил болеть. Конечно, размышлял, вряд ли сыщется человек, который равнодушно относился бы к боли, однако редкие его недомогания вызывали в нем активный протест и возмущение, хотя он и осознавал, что подобное отношение к естественному состоянию живого организма правильнее было бы назвать малодушием.
Он помнил до сих пор, при каких обстоятельствах возникло такое отношение к боли. Ему было десять лет, когда он перенес ангину. Началось с такого же, как и теперь, безобидного неудобства в горле, затем стала подниматься температура, а к вечеру рванула вверх. Отец (мать Андрей не помнил, и никто ему не говорил, куда она подевалась) вызвал на дом врача, но тот пожал плечами: не стоит беспокоится, обычная ангина, которую не избегает ни один человек. Пусть почаще полощет рот. К полуночи температура скаканула до 40 градусов, он бредил. Отец вспомнил о докторе, с которым познакомился на заключительном банкете какого-то симпозиума и который почему-то проникся к нему симпатией, предлагал выпить то за квантовую физику, то за традиционную медицину. Коллега, говорил он заплетающимся языком, я чту традиционную медицину и решительно заявляю, что будущее может быть познано только, простите за тавтологию, через познание прошлого. Заверяю вас: наши далекие предки стояли ближе нас к истине. Вы спросите, почему? Потому что они сознание принимали за реальность. А мы талдычим: бытие определяет сознание. Как бы не так! Сначала было Слово и Слово было Бог!
Отец старался отделаться от надоедливого собеседника, однако тот все же вписал свой номер телефона в записную книжку отца. «Звоните, – настойчиво предлагал он, задерживая книжку в руках. – Я помимо лекций в институте практикую, правда, на дому и не афишируя – вы же знаете, как в нашей стране относятся к побочным заработкам – лечение своими средствами, и, знаете, пользуюсь большим спросом. Так что при случае звоните».
И теперь отец суетливо искал номер телефона, то ли рабочего, то ли домашнего – он об этом не ведал – и несмотря на поздний час готов был позвонить, молил лишь об одном, пусть телефон окажется домашним, ибо в полночь доктора вряд ли можно было застать на службе. Абонент будто бы ждал звонка – ответил на третий вызов. Отец торопливо объяснил причину позднего звонка. Иван Сергеевич, такое имя он сам вписал в книжку, не удивился вызову и, более того, обрадовался ему. «Не надо извинений, коллега, назовите адрес, я приеду». Он захватил с собой какие-то таблетки фиолетового цвета, растворил их в теплой воде и ему удалось малыми дозами влить раствор в рот мальчика. «Температура спадет только к утру, ночь вам придется побыть у постели сына. Завтра в десять буду у вас, от парнишки потребуется только открыть ротик, а через два дня он забудет о болячке».
Но Андрей Иванович до сих пор помнил о болезни. Словно снятые оператором кадры, обрывки бреда, чередуясь, то уходящие в глубину, то вспыхивающие ярко и стремительно приближающиеся к глазам, давили на грудь и лопатки. Он видел себя в неизвестной местности среди необычных людей в хитонах и длинных юбках, живущих в домах из сырца-кирпича и в глинобитных хижинах, видел волов, тащащих волокуши и повозки на колесах, видел коз и овец, пьющих воду из огромных корыт. Сам же он был одет в шорты и светлую майку. Дети изумленно смотрели на него, женщины укоризненно покачивали головами, а старик погрозил пальцем. Затем к нему приблизился отец в костюме и галстуке, сказал, чтобы он ничего не боялся, ибо он попал в другую страну, где чтут богов, мирно выращивают злаки и преобразуют землю, когда-то проклятую их главным божеством. Эти люди, сказал отец, многое восприняли от своих предков, пришедших сюда с предгорий Памира и Алтая. Их называли ариями. «За что же их и землю прокляло божество»? – спросил сын. «Не их, а тех, кто жил на этой земле прежде, – успокоил отец. – Тебе приснятся и другие сны, ты и их не бойся. Завтра придет доктор и вылечит тебя, а в выходные дни мы с тобой рванем на озеро, и ты поймаешь большую щуку».
И сын вновь провалился в черную бездну.
Андрей Иванович и теперь чувствовал себя, как в детстве. Не было только отца, который тогда гладил его по голове, то и дело подталкивал под бока одеяло и о чем-то говорил и говорил. Андрей Иванович укрылся еще одним одеялом, но все равно отовсюду поддувало, ему казалось, он лежит голым на льдине, сверху падает острая снежная крупа, по льдине ветер порывами, подвывая, гонит ее к ногам, груди, а он, не прерываясь, кашляет сухим кашлем, горло и грудь трут крупной наждачной бумагой и тело вот-вот взорвется. Возник образ доктора (кажется, звали его Иваном Сергеевичем?) и сурово приказал: «Три четверти граненого стакана водки, минимум три, а лучше пять таблеток аспирина вылечат тебя, сын моего друга. С сердцем ничего не случится: оно у тебя имеет шестнадцатикратный ресурс».
Утром Андрей Иванович с удивлением глядел на кучу скомканных простыней, сваленных у дивана. Вспомнил: он раз пять-шесть вставал, чтобы поменять их, мокрые от пота. И еще он вспомнил видения в бреду и совет Ангела не пренебрегать ими. И ужаснулся: кто-то и зачем-то овладел его сознанием, провел по тенистым тропам центра миротворения, древним городам и равнинным берегам Евфрата.
Кручинин пятые сутки шел по правому берегу Ефрата в сторону Залива и города Ур. На спине была лодка из тростника, тщательно обмазанная битумом и изнутри проклеенная тщательно выделанной бычьей кожей. Причудливо сложенная, она напоминала рюкзак и была не тяжела. Без лодки, сказали ему, смертельно опасно путешествовать по равнине южного Евфрата. Весной река переполняется водами, заливает землю на многие километры и превращает ее в топь. В таком случае спасение одно: лодка. Такая же беда настигнет путешественника и во время ливня, если он случится. Здесь не бывает обычного дождя. Если уж с моря нагонит тучи, то они прольются все уничтожавшим потоком.
Со стороны Ефрата прозвучал гимн шумеров:
«Никому не остановить пожирающего всё потока,
когда небо гремит и дрожит земля,
когда матерей и детей окутывают
страшные покровы тьмы,
когда зеленый тростник склоняет
под ударами свои мощные стебли
и гибнет готовый к жатве урожай».
Впрочем, Кручинин избежал неприятностей. Он уже был в двух-трех верстах от города; уже хорошо видны его мощные стены, над которыми возвышался храм, построенный на высокой террасе, постепенно перерастающей в массивную башню с уступами – зиккурат. Кручинин побывает в этом храме. Рассмотрит святилище, окруженное рядами комнат для священников, статую бога, а перед ней стол для подношений.
Теперь же он подошел к воротам, у которых стоял стражник. Тот приветливо улыбнулся и простер руку, демонстрируя жест приглашения:
– Проходи, Гость из далекого Будущего. Тебя ждут.
Подобную приветливость Кручинин чувствовал с первого дня прибытия в страну Шумер. Все каким-то образом были оповещены о нем, проявляли интерес, одобрительно улыбались. Впечатление такое, будто жителей известили о его прибытии. «Я не удивлюсь, – посмеивался про себя Кручинин, – если у них есть телевидение. И не один канал».
Он самостоятельно, без провожающих, решил осмотреть город. Был полдник, солнце, казалось, поставило перед собой задачу растопить все, на что бросало свой взгляд.
Кручинин истекал потом и тем не менее по спине и пояснице пробегал холодный ветерок. «Ах, да, – вспомнил он, – я же болен и лежу на диване на своей даче в Кратово». Он нашел силы поменять простынь. И вновь провалился в сон.
Кручинин шел по кривым улочкам, часто упирался в тупики, и возвращался назад. Он догадался: город вырос из примитивной деревни и без участия архитектора, который мог бы применить свои знания в планировании городских кварталов. Улицы не мощенные, узкие и извилистые, дома, одноэтажные, двухэтажные и изредка трехэтажные, возведены беспорядочно, крыши плоские, по которым можно дойти с одного конца города до противоположного. Переулки кое-где перекрыты навесами, под ними установлены торговые палатки. Ур, сделал вывод Кручинин, напоминает современный большой базар в городах Ближнего Востока и Северной Африки, где он не раз бывал.
Но так выглядели окраины города. Приближаясь к центру, он все сильнее ощущал мощь и таланты шумеров. Вон у Высоких ворот показались аллеи из финиковых пальм, а за ними бульвары, где, судя по устроенным местам для кострищ, устраивали пикники. А еще ближе к центру – публичная площадь, на которой, наверное, по вечерам молодые шумеры, мужчины и женщины, пьют ячменное пиво, слушают местных бардов и менестрелей, флиртуют и влюбляются.
Проходя мимо двухэтажного дома, Наблюдатель поприветствовал вышедшего на улицу хозяина.
– Считаю за честь приветствовать Гостя из Будущего, – ответил шумер с почтением. – Не желаешь ли отдохнуть в тени и утолить жажду?
– Еще как желаю, – по-простецки ответил Гость. – Божество, – и он показал на солнце, – кажется, решило испепелить меня.
– Воля его, – дипломатично ответил хозяин. – Приляг пока на ковре, а я из подвала принесу божественный пенистый напиток.
Гость огляделся. Дом бы построен из кирпича-сырца с дюжиной комнат, выходящих во двор. Снаружи и внутри побелен. На первом этаже комната, явно для гостей, кухня, уборная, помещение для слуг и, как позже выяснилось, домовая церковь. Из мебели – низкие столы и стулья с высокими спинками. На полках посуда из глины, камня, меди и бронзы. Вдоль одной из стен лежали одна в другой корзины и короба, сплетенные из тростника и кустарниковых ветвей. Полы и стены покрыты тростниковыми циновками, половиками из шкур и шерстяными настенными коврами. Под домом, сказал шумер, находится семейный мавзолей, где похоронены его предки.
– Я, подходя к городу, видел что-то напоминающее кладбище, – заметил Андрей Иванович. – Или это что-то другое?
– Хоронят и там, но, в основном, бедняков. Эти захоронения содержит город на свои средства. Город большой, по последней переписи 360 тысяч человек.
На многое раскрыл глаза Гостю хозяин этого благоустроенного дома. При всем зримом неравенстве шумеры сохранили личную свободу, право на труд и извлечений дохода от своего труда. Священники, чиновники и солдаты составляли малую часть городского населения. В основном, Ур – город земледельцев и скотоводов, корабелов и рыбаков, торговцев и писцов, врачей и архитекторов, строителей и плотников, кузнецов, ювелиров и гончаров. Они владеют фермами и садами, скотом, домами, мастерскими и ателье. На городском рынке бойко идет торговля изделиями ручного труда, покупатели расплачиваются либо своим товаром (своеобразный бартер, заметил Гость), либо дисками или кольцами из серебра стандартного веса.
– На соседней улице разместились десятка полтора мастерских, – сказал хозяин, – и, если пожелаешь, я завтра сведу тебя туда. Поглядишь своими глазами. – А теперь на выбор: или продолжаем наслаждаться пивом, или идем на городскую площадь, где ты увидишь весь наш бомонд. Как правило, это детки состоятельных родителей, старшеклассники подобные моему балбесу.
«Балбес», рослый парень с пробивающейся бородкой, бодливо нацелился на отца и от греха подальше поспешил ретироваться. Отказаться от похода на площадь он явно не собирался.
– Все так демократичны с детьми, – поинтересовался Гость, – или это свойство редкое?
– В Шумере любят детей, – ответил хозяин. – Может быть, излишне любят и оберегают. Наши соседи с севера и северо-востока воспитывают молодую поросль в суровых условиях, не потакают им как мы потакаем своим. И они у них вырастают жестокими и алчными. Ради серебра и золота, волов и женщин их дети готовы перегрызть нам глотки. Лично я вижу во всем этом огромную опасность для Шумера. Нельзя быть мягкосердечным с теми, у которых одно на уме: отнять у тебя имущество, сжечь твой дом и убить тебя.
На городскую площадь Гость, сославшись на усталость, не пошел. Схожу в следующий вечер. Попросил:
– Может, у тебя есть что почитать на ночь?
Хозяин оказался писцом и в его кладовой хранились глиняные таблички. «Я только что закончил по заказу храма переписывать поэму о страшном бедствии шумерского города Агаде. Принесу тебе ее. Но разбираешься ли ты в нашей клинописи?» Хозяин в нерешительности на миг остановился.
Гость поначалу смутился, но тут же успокоился: это же всего-навсего сон, он, больной, валяется на диване и под ним опять мокрая от пота простынь. Сейчас он встанет и заменит ее, а потом возьмется за чтение поэмы.
Ему показалось, что он прочитал ее за минуту. Древний автор, омывая слезами таблички, повествовал о беспощадном и разрушительном вторжении кутиев, тех самых, о которых упоминал хозяин дома. Жестоких варваров-кочевников, спустившихся с восточных гор. Это было возмездие правителю города Агаде Нарамсину за разрушение соседнего города шумеров Ниппура, а самое главное, за поругание святилища Энлиля – царя богов. Именно по этой причине Энлиль наслал на Шумер кутиев, приказав им разрушить Агаде и воздать по заслугам за разоренный любимый храм. И его поддержали восемь божеств из шумерского пантеона. Они прокляли город и обрекли его на вечное запустение и безлюдье.
А прежде, рассказывал автор, Агаде был богатым и сильным, под нежным и постоянным руководством его верховного божества Инанны. Его дома и храмы были полны золотом, серебром, медью, оловом и ляпис-лазурью. Старики давали мудрые советы; юные дети полны радости; звучала музыка на площадях и бульварах, да и все окрестные земли жили в мире и безопасности. Ворота города всегда оставались открытыми и сюда приезжали кочевые марту – люди, не знавшие зерна. Они пригоняли отборных быков и овец. Сюда приезжали люди Черной страны, привозя экзотические товары. Приезжали эламцы и субарийцы с востока и севера с огромной ношей, точно вьючные ослы. Здесь бывали все принцы, вожди и шейхи равнины с дарами каждый месяц и на Новый год.
И вот пришла беда! Ворота Агаде разбиты, ибо святая Инанна, гневаясь, пренебрегла дарами и покинула храм. Грешный правитель Нарамсин теперь мрачно сидит в одиночестве в рубище. Увы, его колесницы и суда стоят без дела, всеми забытые. И все почему? Да потому что Нарамсин нарушал заповеди Энлиля, осмелился разорить соседний город Экур и его рощи, разрушил все медными топорами и кирками так, что каждый дом лежал сраженный, точно мертвый юноша. Он осквернил святые сосуды и срубил священные рощи Экура, превратил в пыль его золотые, серебряные и медные сосуды. Он погрузил все имущество Ниппура на суда, что стояли прямо у святилища Энлиля, и вывез в Агаде.
И тогда Энлиль неистовый бросил взгляд на горы и призвал кутиев, народ, кому контроль неведом, и они землю покрыли, как саранча. Никто не избежал их ярости. Бандиты обложили все дороги, жители оказались запертыми в городе. Страшный голод настиг Шумер. Поля зерна не давали; не ловилась рыба в затонах; сады орошенные ни вина не давали, ни меда.
Тогда восемь самых главных божеств шумерского пантеона Син, Энки, Инанна, Нинурта, Ишкур, Уту, Нуску и Нидаба, решили, что пора умерить ярость Энлиля. Но в наказание Агаде, согласились они с Энлилем, должен быть разрушен: пусть зарастет он плакун-травой. Каждому смертному в назидание. Пусть все знают: кара настигнет любого, кто эгоистичен, зарится на чужое добро, излишне честолюбив.
Город, ты, что смел напасть на Экур,
что Энлиля ослушался,
пусть рощи твои превратятся в кучу пыли,
пусть кирпичи вернутся к своей основе – глине,
пусть деревья твои вернутся в свои леса.
Ты водил на бойню быков
– поведешь вместо них своих жен,
ты резал овец – будешь теперь резать детей.
Твои бедняки – им придется топить
своих драгоценных детей.
Агаде, пусть твой дворец,
построенный с сердцем веселым,
развалинами обернется.
По местам, где свершал ты обряды и ритуалы,
пусть лиса, выходя на охоту, свой хвост волочит,
пусть на тропах твоих судоходных
ничего не растет, лишь плакун-трава,
на дорогах для колесниц
пусть ничто не растет, лишь плакун-трава,
И еще сверх того,
на твои судоходные тропы и пристани
ни один человек не взойдет из-за диких козлов,
змей и горных скорпионов.
Пусть в долинах твоих, где росли сердцу
милые травы,
не растет ничего, лишь осока слез.
Агаде, вместо вод сладкоструйных твоих,
воды горькие пусть потекут,
Кто скажет: «Я бы в городе том поселился»,
не найдет в нем пригодного места.
Кто скажет: «Я бы в городе том отдохнул»
не найдет там удобного ложа.
Ничто так не угнетает человека, как болезнь – первая мысль, с которой очнулся Андрей Иванович. Он чувствовал себя получше, однако простынь по-прежнему была мокрой и к тому же прохладной, если не холодной. Он порадовался тому, что приходящая для уборки женщина накануне выстирала дюжину их, погладила и сложила в шкаф. Иначе, лениво подумал он, пришлось бы утонуть в собственном поту. Андрей Иванович лег на правый бок, лицом к стене, свернулся калачиком и опять провалился в сон. На этот раз он самым чудесном образом переместился на улицу ремесленников, где его ждали. Наверное, догадался Андрей Иванович, сработала протекция писца, у которого он гостил.
Кручинин был хорошо осведомлен, что Шумер, страна в долине между двумя великими реками, не располагала металлом и минералами; здесь не нашлось бы и камня, чем отогнать агрессивную собаку. Беден лесом, а финиковые пальмы, охотно растущие на шумерской земле и дающие мед, не годились для того, чтобы использовать их при строительстве, для изготовления мебели. И тем большее удивление и восхищение вызвали у него мастерские и ателье, сосредоточенные на улице недалеко от храма. В них работали художники и ремесленники по заказу храма, и в тот час, когда Гость переступил порог резчика-скульптора, в мастерской находились два священника, которые подводили итоги его работы за прошедший год. Они скрупулезно подсчитывали граммы использованной для изделий слоновой кости. Это были небольшие фигурки – статуэтки мужчин и женщин, малюсенькие птички, кольца, шкатулки. На все, что сработано мастером, пошло, подсчитали заказчики, одиннадцать килограммов кости.
Во второй мастерской Гость наблюдал работу ювелира с серебром и золотом, самоцветами – ляпис-лазурью, сердоликом, топазом. Тот уверенно вел металлоплавильные работы с трех-и четырехчастными формами, чеканил металлические листы на деревянную основу, соединял кусочки серебра и золота при помощи штифтов, клепки и пайки, ведал о секретах филиграни и зерни. Его сосед, огранщик, обрабатывал для ювелира полудрагоценные камни.
Ателье плотников и столяров среди остальных мастерских выделялось размерами. Владел им пожилой эмигрант, по виду семит. Борода его, когда-то цвета битума, рассеченная седыми прядями, очевидно, знала постоянный уход и заботу, но сегодня владельцу, видимо, было не до нее. Он горячо убеждал заказчика, который привез на телеге старую мебель и желал из трех старых столешниц и четырех еловых ларей изготовить два стола, две кровати и комод. Мастер злился:
– Никак не получается из такого старья два стола, две кровати и комод. Выйдет один стол, две кровати и маленький ящик!
Заказчик настаивал.
– Посмотри в окно на осла, который притащил сюда развалины, – сердился мастер. – Он так же упрям, как и ты!
Плотники и столяры в Шумере всегда были в почете. И многочисленны. Помимо мебели, и в первую очередь, они изготавливали суда, повозки, колесницы. Древесина дорога, в основном, завозная. Купцы доставляли издалека дуб, пихту, черное дерево, иву. В ателье семита работали с кедром, шелковицей, тамариском, платаном. Они же изготовили подиум из слоновой кости весом больше двадцати килограммов. Инструменты – пила, резец, молоток, сверло.
В кузнице Наблюдатель обнаружил золото, серебро, свинец, медь, бронзу, сурьму. Один из кузнецов начал разжигать печь. Рядом с печью лежала связка поленьев и три вязанки тростника. Кузнец пояснил: «Чтобы довести медь до плавления, потребуется два фунта дерева и вот эти три вязанки тростника. Видишь, Гость из Будущего, у правой ноги моей мехи, ими я нагнетаю воздух, чтобы дать огню побольше пищи». На этот день кузнец получил индивидуальные заказы на изготовление трех мотыг, двух топоров, одного ножа и одной пилы. На очереди были наконечники стрел для охоты, гвозди, булавки, кольца и зеркала. Приходилось ему выплавлять и ковать пики, мечи, кинжалы и крючья. Особенно любит он делать сосуды и другие емкости, которые затем попадают в руки резчика, творящим с ними чудеса.
Гость собрался расспросить кузнеца о том, где шумеры приобрели такие знания качеств металлов, но кузнец пожал плечами: шумеры это знали всегда. Он поддал жару печи и все его внимание сосредоточилось на меди, готовой превратиться в жидкость. Андрей Иванович тихо вышел из кузницы и направился в соседнюю мастерскую, где колдовал кожевник.
Небольшое помещение было завалено бычьими, телячьими, свиными шкурами. В дальнем углу – гора овечьих. В кладовой кожевник держал готовые изделия: бурдюки, разного размера сумки, упряжь и седла, обшивки для колес и колесниц, стропы, башмаки и сандалии. На полках хранились щелочи, жир и другие вещества. Жир, пояснил кожевник, нужен для того, чтобы вещь, сработанная его руками, не пропускала воду и блестела на солнце.
– А вот этой мукой и золотой пудрой, – кожевник открыл ларчики, – я отделываю особые кожи для состоятельных заказчиков.
В последней мастерской, которую посетил Гость, плели корзины и лодки. На этот раз работали только подростки, от десяти до пятнадцати лет. Мастер прохаживался вдоль ряда ребят, зорко наблюдая за их действиями. Гость подметил особенности мастера: он внешне отличался от шумеров. Зеленоглазый, с пшеничными волосами, перехваченными сзади серебряным кольцом, сухопарый, с обнаженными до плеч руками. Такого человека, подумал Андрей Иванович, легко можно встретить в Москве.
– Мою мастерскую, – приятным баритоном начал рассказ мастер, – следовало бы называть школой. Эти сорванцы вместо беготни и проказ в то время, когда их родители работают на полях, в кузнецах, столярках, занимаются у меня делом. И таким образом оказывают большую помощь и родителям, и младшим братьям и сестрам. С продажи корзин, изготовленных их руками, я беру одну пятую часть, остальное они приносят в свой дом. В основном это дети бедняков. Лично мне лишнего не надо. У меня есть одноэтажный дом, в нем чисто и опрятно. Есть еда и одежда, которой хватит до конца жизни. Я вдовец, жена ушла в мир иной десять лет назад, детей боги не дали…
– Сочувствую тебе, учитель и мастер, – наверное, тебе одиноко?..
– Я не жалуюсь богам на свою жизнь, – возразил мастер, – я многое повидал в жизни. Ведь я пришел в Ур с гор, где берут начала две великие реки – Ефрат и Тигр. Там я пас коз и овец. А мои предки жили далеко на севере за горами, в степях за морем, что, рассказывали, разлилось на севере-западе. Однажды старый человек рассказал мне о стране, где люди преобразовали землю, знают многие секреты. У них, – рассказал старик, – земля приносит два-три урожая в году, там живут люди по божьим постановлениям и справедливым законам, которые разработали и блюдут их правители. Там многие проблемы города решают на собраниях граждан, избравших двухпалатный орган. Одна палата состоит из священников, воинов и чиновников, а вторая из граждан города. Там дети учатся грамоте и приобретают навыки для будущей работы. Эти люди изобрели колесо, разделили год на дни, недели и месяцы, а круг на градусы. И еще нечто такое, что позволяло им слушать и понимать друг друга на расстояние. Я спросил тогда старика: как это возможно слышать друг друга за сотни километров, разве у них такие огромные уши? Старик засмеялся и произнес незнакомое мне слово – клинопись. Они, объяснил, наносят резцом на влажной глине специальные знаки, а те, кому доставят табличку, распознают в них слова.
И я потерял покой. Очень хотел увидеть эту страну. Я шел по правому берегу Ефрата, встречал людей, спрашивал их, далеко ли до райской страны. Иные в ответ смеялись, другие покручивали пальцем по виску. Но я дошел! Год прожил в Уруке, а весной следующего года подался в Ур. Здесь, в Уре, я встретил свое счастье. Но это уже другая история…
Гость молитвенно сложил на груди руки:
– Я прошу простить меня за навязчивость, наверно, я тебя утомил, однако так хочется узнать твою историю.
Мастер, подумав, сказал:
– Хорошо, я расскажу, но прежде придется отпустить ребят по домам. Не хочу, чтобы они слышали ее.
Когда остались одни, мастер пригласил Гостя в свой домик, усадил его в плетеное кресло и выставил на стол деревянный сосуд с пивом.
– Покупаю дорогое пиво у надежного пивовара. Рецепт он хранит в секрете. Думаю, от такого напитка не отказались бы сами боги.
Отпив из кружки, он начал рассказ:
– В Уре я быстро освоился. Работал на пристани, ты ее, наверное, видел. Наша артель строила судна и большие лодки, способные перевезти многотонный груз. От заказов не было отбоя; купцы, торгуя с ближними странами, увозили к ним ячмень и пшеницу, возвращались с металлом, лесом. Богатели на глазах. Но и нам, наемным работникам, перепадало. За десять лет работы я скопил немалые средства.
Однажды я пошел на рынок. Не для того, чтобы что-то купить, а просто развеяться. Вижу статного высокого халдея; он продавал волов, овец и девушку, одетую не в дорогую, но опрятную одежду. Она пугливо осматривала каждого, кто к ним приближался, впрочем, не ища защиты и у хозяина. Я спросил у семита: правильно ли я понимаю, что он продает эту рабыню? Он высокомерно взглянул на меня и процедил сквозь зубы, что этот товар не по моим зубам. Я ответил: разве ты заглядывал в мой рот, чтобы знать, что мне по зубам, а что не по зубам? Ты продавец, я покупатель, и я хочу знать цену за твой товар. Он заломил такую цену, что все, кто был рядом, ахнули. «Хорошо, – сказал я. – Через полчаса я вернусь со своими весами, золотом и серебром. Или ты предпочитаешь одно золото?» «Возвращайся, – усмехнулся он, – но не позднее того времени, которое назвал. Как бы ни поймал эту птичку кто-то другой».
Я заметил, как он перемигнулся с кем-то, но не придал этому значение.
Возвратясь, я увидел, что человек, с которым продавец перемигивался, торгуется с ним о цене за «птичку». Халдей ссылается на то, что товар уже покупает другой, то есть, я, а правила рынка требуют от продавца пальму первенства отдать первому покупателю.
– Но закон рынка разрешает отдать предпочтение тому, кто платит больше, – возразил конкурент. И прибавляет цену. Я перебиваю его цену, он мою, я его… И так длилось до тех пор, пока цена не удвоилась, и конкурент не уступил мне «товар». После узнал: они были в сговоре.
И скажу тебе, Гость из Будущего, я ни одного часа, ни одной минуты не пожалел золота, которое положил в карман тому халдею. Мы прожили с птичкой (я так ее стал называть) без малого тридцать лет и ни разу не поссорились. Удивительная женщина! А какая ткачиха! У шумеров производство ткани чуть ли не основная отрасль. Тысячи тонн шерсти вырабатывались только в Уре. Стада коз, овец и ягнят давали шерсть, из которой ткали на горизонтальных и вертикальных станках, как правило, женщины. На то, чтобы изготовить отрез размером вот с эту скатерть на столе, за которым мы пьем пиво, моей птичке потребовалось восемь дней. Она пряла и соткала все, что на мне надето и в том числе, эта рубашка из льна. Однажды жрец, увидев меня в хитоне, интересовался, кто ткал его. Но я скрыл имя моей птички, чтобы не загрузить ее работой. Нам всего хватало, а лишнее нам ни к чему.