Валентин Логунов
Наблюдатель. Фантастическая правда, или Второе пришествие Христа
Картина вторая
Люцифер был на внешней границе галактик; пока добирался сюда, изрядно устал, хотел прилечь на мягкую раскладушку, которую всегда брал с собою при дальних странствиях, но запульсировала черная кнопка – прямой выход на Меона.
– Ты уже на месте?
– Да, патрон.
– Ну, что там?
– Основательно еще не разобрался, но по всем признакам – без изменений. Разлетаются.
Меон долго молчал. Говорить, в общем-то, не о чем, все и без того ясно, но так хотелось услышать ободряющую новость, что всякий раз он не удерживался от звонков. Накануне ему приснился сон, будто какая-то сила изогнула траекторию полета галактик (пусть на долю градуса, но изогнула!), и он во сне начал лихорадочно рассчитывать, когда они возвратятся в первоначальную точку – в Ничто, в Небытие. В ту точку, где они с братом Саваофом так безмятежно проводили время.
Время… Эта величина, как и многое другое, тоже появилось с момента, устроенного Саваофом Взрыва. А самое главное, появился свет. Он ворвался в пространство, которого тоже не было, вернее, оно, как и все, было в плену у них, двух братьев, не знавших прошлого.
Что взбрело в голову Саваофу, что побудило его выпустить умиротворенную энергию наружу, устроить хаос? Этот вопрос терзал Меона постоянно. Возможно, ответ на него знал Саваоф, во всяком случае, он мог бы сказать о мотивах, но Меон не допускал и мысли когда-либо встретиться и поговорить с братом. Ненависть к брату не ослабевала, напротив, нарастала, чем яснее он осознавал, что причина всего, скорее, в их разных предназначениях. Он – Князь, хранитель Небытия, Тьмы, Саваоф – Князь Света. Всё кем-то предопределено. Их противостояние не остановить. Разве только… Да, только возврат к Началу, только это… Он хотел сказать, что возвращение к Началу могло бы примирить их, но отдавал себе отчет в том, что мир между ними невозможен, ибо между прошлым, настоящим и будущем нет и не может быть границы мирного существования: или то, или другое!
Кабинет, в котором теперь находился Меон и в котором он обычно работал, когда не требовалось личного участия в мероприятиях (обычно они заключались в устройстве террористических актов по захвату материи), представлял собой яйцеобразное пространство, защищенное от света и прочих внешних частиц и волн. Не то чтобы они угрожали ему, но одно лишь существование их вызывали в Меоне чувство омерзения. Он начинал даже почесываться, когда вспоминал об этих «блохах». В кромешной темноте, в стерилизованном пространстве особенно комфортно Меон чувствовал себя, когда прятал глаза за черными стеклами очков.
Люцифер, поглядывая на экран разговорного устройства, ждал продолжения разговора. Но Меон молчал.
– Патрон, ты еще пару слов желаешь сказать или мне отключиться?
– Люцифер, ты получил скверное воспитание в прежней своей кампании. Дерзишь, нетерпелив, не почитаешь старших.
– Но, Меон, – обиженно проворчал Люцифер, – ты мог бы догадаться о том, как я устал. Свет ведь неблизкий. – Он хохотнул. – Все-таки четырнадцать миллиардов лет как разлетаются. Далековато стало добираться.
– Ну, хорошо, устраивайся на своей раскладушке. Только скажи, как работают наши насосы? Не барахлят?
Люцифер оживился:
– Патрон, этот вид не для слабонервных. Перед моими глазами сотни дыр, которые проглатывают все, что поближе. Фейерверк!
Меон усмехнулся:
– Ты мне, автору проекта, советуешь полюбоваться всем этим?
– Я хочу сказать, патрон, что таким зрелищем невозможно налюбоваться.
– Спасибо, друг. Однако следует признать, что наши фейерверки не влияют на общую обстановку. Галактику, хотя бы одну галактику, не говоря уж обо всех, поглотить – вот наша стратегическая задача. Уверен, мы найдем способ собрать все это говно в одну кучу. Собрать и сжечь дотла.
– О, патрон, это был бы фурор!
Меон отключился.
Его никогда не покидал вопрос о том, что случилось в тот миг, когда он впервые осознал свое существование. Огромным усилием воли возвращался к тому мигу, к первым ощущениям. Порой ему казалось, что память вот-вот достигнет дна, упрется в истину, и перед ним полностью, без малейшей утайки, откроется прошлое. Но всякий раз память спотыкалась, уносилась куда-то вбок, и не было никакой возможности ухватиться за ее хвост, удержать. Он хорошо помнил один лишь момент, помнил, как однажды вокруг него разлилась мира, и он переполнился наслаждением; оно не коснулось его лично, оно разлилось вокруг него, он не почувствовал его, а лишь угадал. И еще возникли умиротворяющие звуки, без надрыва и страсти, тихие, убывающие. И тогда его кто-то толкнул в бок, нечаянно, мягко. Гнев и страх обуяли им; он понял, что существовал до этого толчка, до звуков, запахов и наслаждения, существовал, может быть, всегда, в покое, безопасности, кем-то охраняемый, но теперь он не одинок, отныне его ложе разделяет кто-то, от кого исходит опасность. Тревога была настолько гнетущей и яростной, что он впал в глубокий сон. Однако это был уже не прежний сон – безмятежный и вечный, а с перерывами: провалами и неожиданными пробуждениями.
В другой раз он проснулся, потому что кто-то коснулся его лица:
– Ну, что ты спишь и спишь? Скажи, кто ты? Как твое имя?
– А твое?
– Я не уверен, но кто-то меня называл Саваофом. Я слышал музыку и между звуками кто-то шептал: Саваоф, Саваоф…
– Мне никто ничего не шептал. Давным-давно, не помню уж когда, я нащупал на ноге бирку, и на ней значилось слово: меон. Может, это и есть мое имя – Меон.
– Послушай, Меон, мне кажется, с нами что-то не так. Когда ты спал, я ощупал тебя и понял, что мы одинаковые. Ты знаешь, откуда мы взялись? Зачем мы здесь?
– Я не знаю, откуда ты, а я здесь всегда. И мне хорошо, во всяком случае, было хорошо до того, пока ты не появился.
– Разве я сделал тебе что-то плохое, почему ты зол на меня? И как может быть хорошо, если вокруг Тьма?
– Я не хочу тебя обижать, но чувствую, что от тебя идет опасность. А Тьма?.. В Тьме – безопасность, покой, незнание.
Они и еще много раз вели беседы на эту и подобные темы, Меон на правах старшего брата (это звание он сам себе присвоил) нередко поучал Саваофа, сердился, когда тот высказывал неодобрение их жизнью и фактическим заточением в скорлупе. Во время бесед Меон все яснее и определеннее ощущал свое назначение, а именно: охранять и уберегать существующий порядок. «Поглядывай за ним», – предупреждал Меона кто-то во сне.
Тем неожиданнее стала катастрофа.
Картина третья
Это был миг, одна десятимиллионная миллионная, миллионная, миллионная, миллионная, миллионная, миллионная, миллионная доля секунды. Да, столько длился Большой взрыв. Он потряс ложе Меона, вслед за этим Меон ощутил страшный холод: за одну миллисекунду произведенная взрывом материя и антиматерия охладились настолько, что произошла конденсация кварков. Меон, оставшись в эпицентре взрыва, с ужасом наблюдал столкновение кварков с антикварками. Впрочем, в какой-то момент он с радостью подумал, что происходящая аннигиляция приведет к уничтожению всего этого дерьма, что затея братца (а то, что именно он устроил кавардак, он не сомневался) закончится чистым излучением, то есть, исчезновением материи. Но скоро заметил, что абсолютной симметрии между материей и антиматерией нет. Он быстро посчитал: на миллиард пар кварк-антикварк приходится всего лишь один лишний кварк. Один, но этого хватит на миллиарды галактик!
Еще одна надежда возникла у него, когда он обратил внимание на скорость, с которой материя разлеталась от точки взрыва. Достаточно было уменьшить скорость на одну сто-тысяча-миллионную долю, и в последующем произошло бы ее сжатие, возврат к покою и стабильности. А если чуть-чуть ускорить? Он судорожно взялся за подсчеты в надежде, что материя в таком случае рассеется, а стало быть, не возникнет твердь, о которой мечтает брат. Но Саваоф и тут все точно рассчитал. Скорость избрана идеально; она близка к критической и, с одной стороны, исключает сжатие, а с другой, обеспечивает возможность образование звезд, планет. Меон, если бы хотя бы чуть-чуть был расположен к брату, не мог бы не оценить его математических способностей: тот при расчете учел триллионные доли секунды и сантиметры. И это при такой скорости! При таких расстояниях!
Однако, по правде говоря, таланты Саваофа не возбуждали в нем зависти и ревности, Придя в себя после Взрыва, он вскоре понял действие примененных Саваофом законов, и они не стали для него откровением. Это знание было заложено и в нем, оно просто спало. Он был взбешен тем, что Саваоф решился изменить существовавшее состояние мира без совета с ним и без его согласия. Теперь, проснувшись, он долго старался вспомнить сон, очень важный, по его мнению; ему это не сразу удалось, пока не прозвучал то ли шепот, то ли треск удалявшегося существа: «Меон, ты Сын мой и я Мать твоя. Саваоф рожден Отцом, но не Матерью».
Как же случилось, думал он, что в одном и том же доме, под одной крышей оказались два Начала, почему они с Саваофом росли рядом, плечом к плечу, разве у Отца и Матери не хватало пространства, чтобы разделить их и наградить каждого собственностью и свободой?
И был услышан Матерью:
– Это не в моей воле и не в воле отца. Настал момент, когда мир может существовать только в противоречии, только в борьбе. Поэтому все сущее имеет два Начала. И они противоположности, и никогда не сойдутся. Я устала держать Свет в узде, Отец устал стремиться к Свету. И тогда мы пришли к обоюдному согласию передать Мир в ваши руки. Мы же умываем руки.
– Что мне делать? – малодушно прокричал Меон.
– Ты молод и у тебя есть много времени. Постарайся собрать все это в одну точку. Это твое назначение.
– Но ответь, куда ты собралась? Увижу ли и услышу я тебя?
– Куда я собралась? – весело откликнулась она. – На дачу!
Картина четвертая
Люцифер с хрустом потянулся в любимой раскладушке после долгого сна на внешней границе Вселенной. Он открыл глаза и ему предстало необыкновенное зрелище: он несся вместе с миллиардами звезд, комет, песчинок, волн в бездонную пропасть, которая отступала перед нашествием материи; здесь, на чудовищном расстоянии от центра Большого Взрыва, звучало реликтовое его эхо; то в одном конце видимого мира, то в другом вспыхивали новые звезды, иные терялись из виду, потому что вбирали, словно гигантский пылесос, всю ближнюю округу, пожирая, в том числе, и фотоны.
Любуясь от крывшейся картиной, Вельзевул подумал о том, что все-таки Саваоф, этот сентиментальный Творец, придумал и создал не самый худший мир. Он дал жизнь не только материи, но и сонму ангелов, в том числе, и ему, Люциферу. Что хорошего в том, чтобы спать и спать в скорлупе, о которой жалеет Меон? Меон, размышлял Люцифер, не способен на творчество и поиск нового, эгоистичен, а в последнее время все более проникается идеей террора. Это от бессилия, от невозможности противопоставить созиданию Саваофа альтернативу. Кроме разрушения и возвращения к прежнему состоянию у него за душой ничего нет. Да и души нет…
Но почему он, Люцифер, услышал зов Меона и переметнулся к нему? Разве он хочет собственной гибели в топке, к которой стремится Меон? Разве он не видит, как величествен созданный мир? И разве, когда отступает чувство обиды на Саваофа, он не любуется и не восхищается Творением своего бывшего босса?
Люцифер глубоко вздохнул: он давно уже знает ответы на все эти вопросы. В отличие от Михаила, Гавриила и других его бывших друзей, слишком, на его взгляд, смиренных и пугливых, испытывать к ним уважение он не мог. И не хотел. Люцифер вел себя независимо и часто вступал с Саваофом в пререкания. По делу ли, не по делу, но он не упускал случая высказать собственное мнение. Саваоф не препятствовал этому, напротив, поощрял, при этом укорял других своих помощников за недостаток инициативы. Однако приватные беседы, беседы по душам, Саваоф предпочитал вести с Михаилом, Гавриилом, иногда с Серафимом, что возбуждало в Люцифере обиду, ревность, переходящую в злобу. А появление этого «сосунка», Иисуса, растроганное состояние Саваофа, назвавшего его «сыном возлюбленным», так сильно ударило по честолюбию Люцифера, что он, сославшись на усталость, запросился в отпуск. Он никому не сказал, где проведет его. Более того, опасаясь, что за ним станут следить (дошел уже до подобных подозрений), запутывал следы, неожиданно и часто менял места пребывания. Пока не признался сам себе, что ищет контакта с Меоном.
Меон отнесся к визиту Люцифера с подозрением. Грубо спросил:
– А зачем ты мне нужен? Чем ты можешь быть полезным?
– Патрон, я все обдумал…
– Ты уже называешь меня патроном?
– Называю, потому что осознаю свою пользу для тебя. Сначала я подумал над тем, что полезен буду в качестве шпиона. Далеко не все, но кое-какие замыслы Саваоф раскрывает перед нами. Я готов был снабжать тебя сведениями. Но я вынужден отказаться от этой идеи. Они быстро вычислят меня, и что после этого? Никому не нужный, выброшенный Люцифер, вечный скиталец в разлетавшейся Вселенной. Вот во что я превращусь. Патрон, я устрою там бунт, подниму восстание! Не все, патрон, не все довольны Саваофом.
– Возможно, они смутно стремятся к тому, к чему стремишься ты? К свободе?
– Патрон, позволь мне быть с тобой искренним. Думаю, всё проще. Там чрезмерно много благости, размеренности, наконец, порядка. Это раздражает некоторых, прежде всего, ангелов активных, мыслящих. Патрон, мне кажется, что Саваоф, создавая сонм ангелов, чего-то не учел, промахнулся. В тварное что-то и откуда-то проникло помимо его воли.
Меон задумался:
– Ты не так глуп, как мне показалось сначала. Хочешь ли ты сказать, что вам не хватает свободы? Между тем, мой братец на каждом углу похваляется, что всё им созданное, включая козявку, имеют свободу выбора.
– Но свобода выбора в определенных рамках, патрон. Абсолютно свободен только он один.
– Ладно, мы продолжим этот разговор в другой раз. Итак, бунт, восстание?..
– Я горю желанием, патрон, устроить там кавардак. Трон, конечно, останется за ним, но сомнения, сомнения, сомнения… Будет поколеблена вера, в мировоззрении появятся трещины. Я допускаю, патрон, – Люцифер перешел на шепот, – что сомнения возникнут и у него самого.
Меон поменял очки на другие – со стеклами более темными. В предложении перебежчика есть смысл, размышлял Меон. Он знал, что Саваоф высоко ценит таланты Люцифера, считает его наиболее удачным созданием. Предательство первого ангела тяжело ранит сердце, а сердце его пошаливает. Да, пошаливает. Чудовищные нагрузки, ответственность за Творение подтачивают здоровье. К тому же он все близко принимает к сердцу, а это свойство тоже сказывается на здоровье отрицательно и нередко заканчивается параличом. Надо попробовать, принял решение Меон.
– Сколько недовольных ты можешь увлечь за собой? Половину?..
– Но, патрон… Такое число возможно только при полном разложении.
Меон криво усмехнулся:
– Я не могу понять одного: с какой целью он столько вас, дармоедов, наплодил?
– До твоего вопроса, патрон, я думал, что это просто его хобби. Ему нравится экспериментировать, творить. Но сейчас я вдруг подумал о том, что он к чему-то готовится. Да, патрон, он к чему-то готовится. Только вот к чему?..
– Вот тебе и первое поручение: выяснить – к чему именно.
Картина пятая
Академия наук Вселенной располагалась в восточной части точки Большого Взрыва. Случайный посетитель этих мест вряд ли проявил бы интерес к невзрачному, как ему показалось бы, зданию, окруженному реликтовыми растениями и деревьями. Пожалуй, только одно могло привлечь его внимание: гигантское каменное изваяние Саваофа, держащего в правой руке светящееся изнутри яйцо. Приглядевшись, посетитель мог бы заметить, как медленно разжимаются пальцы Освободителя. Еще миг, один лишь миг, и яйцо слетит с ладони Саваофа и возникшее в тот же миг пространство заполнит Свет.
Иисус не раз здесь бывал и знал, что означала скульптура и кто автор идеи. Все тот же неугомонный Михаил! Уж очень банально и прямолинейно, считал Иисус, отражен первый акт творения. А что изваял бы он сам? Как, какие средства и какие материалы использовал бы, чтобы в символах изобразить великий акт освобождения энергии? Вспышка? Вдох? Пронзительный крик в молчавшей досель микроскопической точке?.. Возможно, он что-то придумает, пройдя в академии курс обучения.
Его просьба ознакомиться с историей Земли после консультаций Саваофа с ближайшими помощниками была признана недостаточно полной. «История Земли, – сказал Саваоф, – частность, деталь. Мальчик вырастает в юношу, он любознательный и, как мне кажется, уже готов понять и осмыслить этапы развития созданного мира. Начните с этого».
И вот Иисус пришел на первый урок. Профессор в ермолке, с торчащими усами, веселыми и хитроватыми глазами, шаркнув ножкой, представился:
– Эйн. К вашим услугам.
И почему-то показал язык.
Тут надо заметить, что в свое время Саваоф помимо ангелов создал группу существ, которые не были столь же совершенны как ангелы (в частности, их жизнь ограничивалась, впрочем, сотнями тысяч земных лет), но все же были наделены огромными познаниями в отдельных отраслях науки о Вселенной. Из них Саваоф образовал лабораторию, руководители ее научных направлений входили в штат Аналитического центра, который курировал непосредственно Саваоф. Эйн являлся чистым теоретиком, обычно он с насмешками и сарказмом относился к практической деятельности лаборатории, особенно к ее опытам распространения спор жизни на остывших планетах. «Кому нужен весь этот мусор? – искренне недоумевал он. – То, что создано Творцом, самодостаточно и полно. Законы действуют безукоризненно». И высунув язык, заключал любимой, но мало кому понятной фразой: «Не ловите, пожалуйста, креветок, пусть останется все как прежде».
Иисус в начале встречи привязался именно к этой фразе:
– Скажи, Эйн, что означает конец твоего пожелания «как прежде»? Прежде чего именно, и что такое было «прежде», что ты так настаиваешь на его неизменности?
Эйн одобрительно посмотрел на Иисуса:
– Ты молод, а уже задумываешься над такими вопросами. Это делает тебе честь. Многие юноши на моих лекциях рта не закрывают от зевоты. Итак, отвечаю на твой вопрос: стабильность, стабильность и еще раз стабильность, вот что я имею в виду.
– Ты солидарен с Меоном, который порицает папу за то, что он устроил Взрыв?
– До Взрыва было Небытие… Я же говорю о том, что созданный Саваофом мир живет и развивается по начертанным им законам и не нуждается в коррекции.
– Ты оговорился, сказав «было Небытие»? Как может Небытие быть?
– Не придирайся к словам. Язык никогда не накроет точными понятиями многообразие зримого и незримого мира. Ты спросишь, почему? Потому что мир непознаваем.
– Как?! Отец не знает того, что создал?
– Боюсь, что это так, Иисус. Во всяком случае, подозреваю, у него есть вопросы, на которые он пока не знает ответы.
Иисус с интересом посмотрел на Эйна: не часто встретишь в среде тварных сомневающегося. Эйн, между тем, продолжал:
– Я слышал, ты в часы досуга занимаешься плотницким делом. Что ты мастеришь?
– Ну, разное… Столы, стулья, этажерки, шкафчики.
– Можешь ли ты всё, досконально всё, знать о созданной тобой вещи?
– Разумеется. Если она сработана моими руками, как же не знать о ней?
– Не торопись с ответом. Что тебе известно о материале твоих изделий?
– В последнее время я работаю с кедром, его поставляют с Земли, там есть местечко, где он охотно растет, – Ливан. Древесина легко поддается обработке из-за своих коротких волокон. Отдаленно работу с нею можно уподобить работе с белой глиной.
– А сосна, осина, ель, береза?..
Иисус усмехнулся:
– Эти лучше отправить на дрова. Хотя и среди них есть подходящий материал. Например, карельская береза.
– Ты можешь сказать, что именно определило разные их свойства?
– Я никогда не задавался таким вопросом. Думаю, если ты дашь мне немного времени, я отвечу на него.
– Нет надобности в этом. Но заметил ли ты собственное признание в том, что не всё знаешь о сработанном тобою стуле? Хотя минуту назад был убежден в обратном.
– Аналогия твоя по сути своей неверна. Я не создавал ель, сосну и прочее, поэтому не знаю всех их свойств. Но Творец знает все!
– В том числе и свойства материала, из которого создан им мир? При этом заметь, Творец сам был частью реликтовой точки, а часть, как известно, не может быть целым и, следовательно, не может обладать свойствами всего целого.
– Эйн! Творец вне времени и природы, следовательно, не является частью сотворенного! Разве ты не знаешь этого!? К чему ты клонишь, Эйн? Призывая к стабильности, ты одновременно утверждаешь, что мир неопределенен, а значит, в нем могут быть заложены риски. Как же можно стремиться к стабильности, зная, что риски, как червь, подтачивают ее? И в чем, на твой взгляд, заключаются риски?
– Отвечаю на последний вопрос… Риск в свободе. Да, мой юный друг, в свободе. Согласись, есть внутреннее противоречие между сотворенным и развивающимся по заданным Саваофом законам миром, с одной стороны, и свободой, декламируемой им же, Саваофом, с другой. Или ты соблюдай законы и подчиняйся им, или поступай по собственной воле. Или – или. Я допускаю, Иисус, что нас ждут неприятности. Не исключено восстание. Оно может случиться как разрешение противоречия между законом и свободой. А это прямая угроза Вселенной.
– Может быть, ты и прав, Эйн. Но означает ли это, что папа ошибся, предоставив свободу…
– …выбора, Иисус, всего лишь свободу выбора между черным и белым, между Тьмой и Светом, между Добром и Злом. Но я подозреваю, – Эйн огляделся и заговорщицки приставил указательный палец к губам, – я подозреваю, что реликтовая свобода, свобода коренная пришла в мир неожиданно для самого Творца и оттуда, откуда Он не ждал ее.
– Ты что-то темнишь, Эйн? Договаривай.
Эйн задумался, заметно было, что сомневается, продолжать ли рискованную тему беседы. И наконец принял решение.
– Боюсь, Иисус, что я вторгся не в свою сферу. Тебе лучше поговорить об этом с Бердом. Это его епархия и его теория.
Иисус навестил Берда через неделю. Берда отличало от других членов Аналитического совета замкнутость, излишняя доля самонадеянности. У него не было близких друзей и, кажется, он в них не особенно нуждался. Он оставлял о себе впечатление вечно занятого человека, которого ни на минуту не оставляет озабоченность. Саваоф, впрочем, очень высоко ценил Берда за его углубленные проникновения в проблемы этики и нравственности. В отличие от того же Эйна Берд горячо защищал проект развития жизни на Земле, верил, что человеку уготована великая миссия стать верным и полезным помощником Творцу в схватке Тьмы и Света. Эйн на это с ехидцей замечал: «Не смеши меня, коллега… Что могут эти козявки? И что, у Саваофа нет больше дел, кроме как возиться с ними? Уверен, Он давно забыл о них».
На этот раз разговор начался с другого. Иисус рассказал о беседе с Эйном и о том, что тот уклонился от темы соотношения закона и свободы.
– Он сослался на то, что это твоя, Берг, стезя, с тобой и следует обсуждать ее.
Берг долго тер плохо выбритый подбородок.
– Не знаю, Иисус, с чего и начать… Проект «Земля и Разум» – так называю его я – вступает в решающую фазу. Еще каких-то двадцать-тридцать миллионов земных лет, а это, согласись, мгновение, и мы станем свидетелями появления предков человека, существа разумного, способного познавать законы творения мира и самого себя. Когда твой отец говорит о том, что он создает свое подобие, он имеет в виду не бороду, руки и ноги, а чудное свойство тварного существа, а именно – способность творить. А эта способность пока только Его прерогатива. И теперь задумайся: Он готов поделиться своим умением, своими безграничными знаниями с какими-то, по мнению Эйна, козявками! Ясно же, Отец твой имеет в виду что-то другое! Но в последнее время, я чувствую, Творец чем-то озабочен. Чем? Могу лишь предполагать. В проект «Земля и Разум» вмешались посторонние силы…
– Меон, Люцифер?
– Вряд ли. Они способны только ставить подножки, устраивать в физическом мире различные ловушки. Нет, речь идет о том, на что намекнул тебе Эйн: о проникновении в мироустройство реликтовой свободы. И оно не было учтено Творцом. Я допускаю, что реликтовая свобода – это то, что существовало в Небытии, она как бы на время «схоронилась» там, а при акте творения мира пролилась в природу. И я допускаю, что Саваоф, творя, не участвовал в происхождении свободы и даже не учитывал ее. Он просто не знал о ее существовании. Думаю, свобода, содержащаяся в Небытии, – тяжелое наследство, полученное от сотворения видимого и невидимого мира. То есть, предшественник допустил создание мира с условием, что останется возможность возвратиться к прежнему состоянию или к какому-то другому. Предшественник по какой-то причине, неведомой нам и, я думаю, самому Творцу, против вечности любого созданного мира.
– Ты хочешь сказать, что мы… смертны: отец, я, ангелы, ты? Ведь если был предшественник Творца, то, значит, именно он… породил нас? А если состоялось рождение, то будет и смерть. Ибо не может быть смерти без рождения и рождения – без смерти.
– Насчет собственной персоны я не имею иллюзий. Что касается вашего брата… Я не знаю, Иисус. Но спрошу тебя: зачем она, вечность? Быть вечно, это же, по-моему, великая мука. Впрочем, не исключаю, что за смертью может последовать воскресение… – смягчил он свой вывод.
– Ты разговаривал с папой об этом?
Берг задумался:
– Однажды я попытался получить ответы на эти вопросы. Саваоф усмехнулся и сказал: «Не вкуси плода с древа познания, ибо в этом погибель твоя». Но я полагаю, он имел в виду не столько меня, сколько самого себя. Увы, он не знает главного: откуда он взялся сам. И если это так, то он не может не думать о том, что в таком случае не было никакого смысла создавать Вселенную, ибо и созданный им мир ограничен и смертен. И впрямь: родиться, чтобы умереть – есть ли более глупая затея?
Иисус пристально глядел в глаза Берга. В душе его вскипало раздражение. Оказывается, далеко не все в окружении его Отца поддерживают и восхищаются им, предательство Люцифера и группы ангелов не случайность, а следствие накапливаемого недовольства, настороженности, а по большому счету, сомнений в нужности Творения. Иисус уже не контролировал себя. Обида нарастала. Берг, думал он, хитрит; он утверждает, что вечность, бессмертие есть мука, а на самом деле хочет продвижения по службе, перевода в сонм ангелов. И все хотят бессмертия! Все! Зависть, конформизм, скрытая злоба – вот что окружает Творца. И, кажется, Творец видит это. И страдает. Не может не страдать. Иисус подумал о том, что ему следовало бы почаще быть рядом с Отцом, помогать ему в управлении миром. Да, давно пора покончить с детскими забавами.
Прощаясь с Бергом, он, не подавая руки, усмехнулся:
– Берг, я отвечу на твой последний вопрос. Более глупая затея, если следовать твоей логике, все же есть. Хочешь знать, какая именно? Совсем не родиться. Только я не знаю никого, кто сожалел бы о том, что он родился. Уверен, и ты в их числе.
