Валентин Лавров
Граф Соколов – гений сыска
Сенатские заботы
Этому человеку еще предстояло стать легендой, он стоит того, чтобы уделить ему несколько строк.
Сорокалетний Кошко в свое время закончил Казанское пехотное юнкерское училище и служил в полку, квартировавшем в Симбирске. Но пехотинца из Аркадия все-таки не получилось. Виной тому были книги о приключениях знаменитых сыщиков.
И вот крутой поворот судьбы: военный офицер пришел служить в рижскую полицию рядовым инспектором. (Мой читатель тут же вспомнил о самом Соколове, тоже сделавшем подобный вольт.) Инспектор быстро обрел глубокие познания в области криминалистики. Природная сметка и дотошность в расследовании каждого преступления помогли ему сделать первый шаг к своей будущей блестящей карьере: Кошко был назначен начальником полиции Риги. Случилось это в 1900 году.
Дальше же, как писал один из биографов, «деятельность Кошко на посту рижской полиции была столь успешной, что уже через пять лет, во время революционных беспорядков, пришлось беспокоиться о безопасности своей семьи: терроризм принимал все более угрожающие формы».
Так, Кошко для начала попал в Царское Село, где командовал всей полицией, а затем его перевели в Петербург – заместителем начальника сыска.
В это время по чьим-то проискам сенатская комиссия затеяла проверку деятельности полиции Москвы. Как водится, были выявлены «серьезные нарушения закона и упущения по службе». Гартье свое место уступил энергичному Кошко. Товарищ министра внутренних дел Лыкошин предупредил:
– Аркадий Францевич, в старой столице вас ожидает ситуация непростая. В сыскной полиции нет должной дисциплины. Особенно отличается анархическими замашками и пренебрежением к букве закона граф Соколов, сынок члена Государственного совета, действительного тайного советника Николая Александровича. Да, молодой Соколов умен, отлично образован, но он привнес в полицию все замашки конной гвардии, где еще недавно служил. Приструнив его, вам не составит труда навести порядок в остальном.
Кошко опрометчиво обещал «приструнить и навести».
Теперь, получив приглашение от Соколова, выходок которого он опасался особо, Кошко на мгновение задумался: «Подчиненных следует держать на расстоянии, если начальник не хочет, чтобы они держали его за горло! Но… с кем работаешь, с тем и пьешь». Улыбнулся почти добродушно:
– Была бы бражка, так съедим барашка! Служебное авто, дорогие коллеги, в вашем распоряжении.
Соколов заключил разговор:
– Сбор завтра в восемь часов утра, здесь в Гнездниковском!
Рухнувшие планы
Ровно в восемь все были в сборе.
– Сыщики и воры – самые точные люди! – улыбнулся Жеребцов. – Давно это замечено.
Ирошников одобрительно хмыкнул:
– Очень правильно замечено! Как и ворам, сыщикам надо уметь вовремя смыться. Авто давно фырчит у подъезда, на завтраке мы нынче все экономили. Так что скорее к столу великого и гостеприимного Соколова, в Мытищи!
Все дружно поднялись с мест, направились к дверям. Вдруг те распахнулись, на пороге стоял дежурный офицер. Он доложил Кошко:
– Только что телефонил пристав первого участка Мясницкой части Диевский. В доме Гурлянда, что на Тургеневской площади близ Мясницких ворот, в окно виден висящий труп.
– Труп криминальный? – деловито вопросил Кошко. Ему все еще не терпелось показать себя на новом месте.
– Никак нет! Изнутри виден ключ, которым закрыта дверь. Пристав полагает, что самоубийство. Но вы приказали докладывать вам о каждом кадавре.
Кошко глубоко задумался: хотя он и жаждал показать служебное рвение, да понимал, что за каждым покойником в громадном городе не доглядишь. Жеребцов, привыкший к вольностям, запальчиво произнес:
– Вот Диевский пусть с этим самоубийцей и валандается, а у нас – выходной!
Реплика оказалась неуместной.
Кошко нахмурился:
– Решения, с вашего позволения, буду принимать я! – И его колебания сменились решительным порывом: – Сейчас же выезжаем на место происшествия, тем более что вся группа в сборе. – Он обвел взглядом враз помрачневших товарищей, смягчил тон: – Ведь это, кажется, нам все равно по пути? Дело, очевидно, пустяковое, за полчаса отделаемся и покатим в Мытищи вкушать яства с обильного стола Аполлинария Николаевича.
Раздался дружный тяжелый вздох. Лишь неунывающий Ирошников съехидничал:
– Ехал Пахом за добром, да убился о пень лбом!
Галкин, любивший гонять в хлебосольный дом Соколова, разозлился не на шутку. Он жал и жал на газ. На Трубной площади едва не врезался в ломовую лошадь.
Кошко строго заметил:
– Ехать следует осторожней!
Ничего не ответив, Галкин понесся еще быстрей, хотя дорога пошла в гору, мимо крепостных стен Рождественского монастыря.
Важная персона
Во дворе дома номер 8 уже топталась целая свора любопытных. Они не обращали никакого внимания на городового, который безуспешно пытался вытеснить ротозеев на улицу. Пристав Диевский козырнул прибывшим:
– Думаю, что вы напрасно переполошились – целое авто сыщиков! Тривиальное самоубийство. Взгляните на второй этаж, во-от на люстре висит. С вечера в подъезде – консьержка, посторонних не было. Окно самоубийцы закрыто, никто проникнуть в него не мог. Говорят, наложил руки на себя на почве помутнения разума.
Лицо пристава светилось беспредельной преданностью начальству и рвением по службе.
Соколов спросил:
– Николай Григорьевич, ты свидетелей еще не допрашивал?
Пристав виновато улыбнулся, обнажив ряд фарфоровых зубов:
– Таких выявил пока лишь двоих – консьержку Пятакову и… Как вы, господа, полагаете, кто первым увидел самоубийцу? Сам Рацер. Он снимает у Гурлянда квартиру. Он счел долгом остаться в ожидании вас. А вот и Яков Давыдович!
Из плотной толпы, с жаром обсуждавшей происшествие, отделился изящный мужчина с черными английскими бакенбардами, в хорошо сшитом бостоновом костюме. Сдержанным, полным собственного достоинства шагом он приблизился к сыщикам. Рацер источал тончайший запах одеколона «Рубидор», флакон которого стоил восемнадцать рубликов.
Здесь уместно будет рассказать об этом замечательном господине и о том, что с ним приключилось в тот достопамятный день.
Ласковое утро
Яков Давыдович Рацер лицом был значительным и известным. Когда-то он с блеском окончил Филадельфийскую консерваторию по классу скрипки. Как водится, знатоки прочили ему блестящее артистическое будущее. Кто знает, может, его слава скрипача стала бы столь блестящей, как, скажем, Яши Хейфица или Вениамина Казарина, но…
Но тот, кем восхищался сам Ауэр, скрипке предпочел коммерцию. По сей день завсегдатаям букинистических развалов в старинных журналах и справочных книгах попадаются рекламные проспекты Рацера. Из них можно заключить, что Рацер торговал «топливом и лесным материалом». Как и в музыке, в коммерции способности его оказались превосходными.
Рацеру всегда не хватало лишь одного – времени. Вот почему ранним августовским утром, когда люди его круга еще вкушают сон, он уже спускался по мраморным ступеням дома номер восемь, что на Тургеневской площади.
Рацера почтительно приветствовала консьержка – Марианна Пятакова, особа лет пятидесяти с громадными маслинообразными глазами на когда-то смазливом, а теперь уже щучьем лице:
– Яков Давыдович, такая рань, а вы уже на ногах! Совсем себя не бережете.
Общительный Рацер добродушно объяснил:
– У моей тетушки Анны Ивановны сегодня день рождения – восемь десятков лет живет, очень милая старушка! Вот и хочу навестить ее спозаранку, подарочки передать. Путь далекий – на Лосиный остров, а мне уже в полдень необходимо быть в правлении банка.
Возле подъезда, в тихом дворе, ожидала коляска, запряженная парой. Жеребцы в богатой сбруе с серебряным набором нетерпеливо перебирали копытами, томясь своей силой и жаждой быстрого бега. Возле коляски, и тоже нетерпеливо, прохаживался кучер Терентий Хват (не кличка – фамилия). Это был парень невысокого роста, узкий в талии и плечах, но жилистый и необыкновенно ловкий.
Терентий вежливо снял картуз:
– Доброе утро, Яков Давыдович! Поди, опять опаздываем? – и легко подсадил худощавого Рацера.
Тот, привалившись к удобной спинке сиденья, философски изрек:
– Если хорошо работать, то времени всегда хватать не будет.
– Стало быть, гоним с ветерком? – с готовностью ответил Терентий, вскакивая на облучок.
Рацер с легкой грустью пошутил:
– Да, братец, гони! Если однажды и повезут нас медленно, то лишь в последний путь.
Коляска двинулась.
Под люстрой
Голова Рацера от толчка откинулась слегка назад. Взгляд его рассеянно скользнул по окнам дома: повсюду традиционные фуксии и герань, богатые тяжелые портьеры и изящные с узором тюлевые шторы.
Вдруг взор Рацера выхватил такое, чего рассудок сразу переварить не мог. Терентий уже миновал арку, повернул на площадь.
Несмотря на ранний час, жизнь на улицах старой столицы кипела вовсю. Дворники в светлых передниках и с бляхами на груди подметали тротуары и поливали водой из шлангов. С лотками спешили офени – мелочные торгаши вразноску. Точильщик-татарин, перекинув через плечо свою машину с большим колесом и широкой педалью, занудно выкрикивал: «Ножи точу-у! Ножи точу-у!» Возле афишной тумбы суетился расклейщик, кистью размазывая клей на афише Художественного театра:
Мольер
МНИМЫЙ БОЛЬНОЙ
Эскиз и декорации А. Бенуа
Немного пришедший в себя Рацер хлопнул Терентия по спине:
– Стой! У нас на втором этаже… человек висит.
Терентий, видимо не понимая барина, лошадей припустил еще быстрее, лишь вполоборота повернув лицо:
– Это, Яков Давыдович, вы насчет чего?
Рацер, раздражаясь этой непонятливостью, а больше необычным и весьма тягостным происшествием, нарушавшим настроение, размашисто стукнул Терентия по спине:
– Да стой же, болван! – И уже чуть спокойнее: – Ты ничего не заметил в окне, где живет Абрамов?
Терентий помотал головой:
– Это который книжки собирает? Нет, не заметил.
Рацер замолчал, тяжело обдумывая: «Может, мне померещилось? Я ведь вчера утром видел Льва Григорьевича, он хвалился новыми приобретениями. Говорил, что купил Острожскую Библию 1581 года. Он был здоров и весел. Что делать? Видать, и впрямь мне померещилось. И все же не лучше ли вернуться? А то целый день буду думать об этом».
Наконец решился:
– Поворачивай обратно!
Терентий буркнул:
– Это, как хотите, самое последнее дело – с дороги вертаться. Эхма! Ну, теперь пути не будет – как пить дать. Право, Яков Давыдович, вам в глазах наваждение ложное. Зачем ему висеть? Поди, сидит за столом и чай дует из самовара с горячими кренделями от Филиппова.
– Хорошо, если так! А пока что, Терентий, делай, как тебе приказываю.
Терентий с неудовольствием махнул рукой, пропустил мчавшийся с трезвоном в колокол пожарный экипаж и, подергав левой вожжой, развернулся у Мясницких ворот, прямо напротив булочной Филиппова. Они вновь пересекли площадь и въехали во двор.
Вытянув шею, с напряженным вниманием и страхом Рацер посмотрел в окно второго этажа. За чисто вымытым стеклом, прямо под хрустальной люстрой, немного сместив ее на сторону, виднелась седая голова старика Абрамова. Под напором петли подбородок был вздернут вверх.
Пришедший едва ли не в обморочное состояние, Рацер едва слышно прошептал:
– К городовому, пошел! У нового почтамта, на Мясницкой стоит…
Важная свидетельница
Городовой Митькин, объемистый в талии муж с багровым глянцевитым лицом, не перебивая выслушал рассказ Рацера. Дежурство кончалось, и городовому не хотелось заниматься этим самоубийством. Но делать было нечего. Он вздохнул и задумчиво промычал:
– М-м-м… Случай такой, смертный! Требуется отцам-командирам доложить. Пойду протелефоню в участок. А вы тут, господин, подождите.
Городовой Митькин скрылся в служебных помещениях почтамта. Вскоре он вернулся мрачнее тучи:
– Велено охранять место происшествия. А вас, господин, просили обождать, – добавил городовой с плохо скрытым злорадством. – Потому как вы первый заметили, будете свидетельствовать. – Он тяжело поднялся на облучок и могучим задом несколько сдвинул Терентия: – Ну, трогай, чего ждешь!
…Когда Рацер вернулся к родному порогу, там уже собралась изрядная толпа любопытных. Вышел к народу и владелец дома, живший на первом этаже, как раз под Абрамовым, – изящный человек с короткими усиками, пахнувший коньяком и дорогим табаком, – Самуил Давыдович Гурлянд.
Все с ужасом поглядывали на окно, за которым в лучах солнца четко виднелась фигура висящего, и ругали полицию, которая все еще не приступает к делу. Но главным предметом обсуждения были причины, которые заставили этого благополучного человека забраться в петлю. В центре внимания оказалась Пятакова, верная помощница полиции, которая знала о жильцах дома больше, чем они сами о себе. Она страстно рассказывала:
– Мне доподлинно известно, почему наш жилец, царствие ему небесное, – она завела глаза, – наложил на себя руки. Он мне доверял во всем, делился самыми сокровенными мыслями.
Пятакова вдруг осеклась, увидав прибывшего на пролетке Диевского. Обрадованно затараторила:
– Вот, господин пристав, вам все и расскажу про покойного Абрамова. По роду своих обязанностей доложу.
– Когда Абрамова видели живым в последний раз? – спросил пристав Диевский.
Пятакова с готовностью ответила:
– Если позволите, все по порядку! Как раз вчера вечером, возле восьми часов, спускается покойный по лестнице, в руках два порожних баула держит. Я сразу догадалась: «Это вы, Лев Григорьевич, опять за книгами собрались? Да еще на ночь глядючи?» – «Случай необыкновенный вышел, – отвечает Абрамов. – Сегодня утром в лавке Шибанова на Никольской познакомился с симпатичным молодым человеком. Он рассказал, что ему в наследство досталась громадная библиотека. Он завтра в Варшаву уезжает, а сегодня освободится лишь вечером. Вот мы решили, что я отберу все, что мне понравится. И список некоторых книг показал – большие редкости». И еще предупредил меня покойный, чтобы я не волновалась, коли он задержится. А я покойному – резон: разве, дескать, можно с деньгами ехать к неизвестному лицу? А он засмеялся и отвечает: «Мы договорились расплатиться у меня дома. Ну, мне пора ехать! Молодой человек будет меня ждать в Черкизово у ворот Богородского кладбища». – «Фу, говорю, страсть какая! А почему он адрес не дал?» – «Страсти никакой нет, а адресок он мне дал. Вот, записан! Просто все: он любезно согласился меня встретить, чтоб я не плутал».
Толпа слушала, раскрыв рты. Городовой Митькин, желая напомнить о том, кто здесь есть начальство, строго произнес:
– Ну а какое это отношение имеет к самоубийству?
Пятакова осадила его:
– Не запрягал, любезный, так и не нукай! Не глупее тебя. Не тебе, безмозглому, а господину приставу докладываю. Стало быть, отношение самое прямое! Вернулся домой покойный затемно. И очень сердитый! Ругается: «Ждал-ждал, а этот дядя так и не появился. Тогда сам поехал по адресу, это Вторая улица в селе Черкизово, дом Утенкова. И что же оказалось? Это вовсе не барский дом, а так, крестьянская хибара. Библиотеки, понятно, никакой нет и не было. Госпожа Пятакова (это он ко мне обращается)! Вам что-нибудь ясно? Для какой надобности меня обманули? Зачем, охальники, пожилого человека гоняли попусту на другой конец города? Теперь я весь разбит, аж в висках ломит. Ведь это натуральное хулиганство, не иначе!»
Пристав Диевский вопросительно поднял брови:
– И что из всего этого следует?
– А то, – быстро ответила Пятакова, – что я умею понимать чужие страдания. Как раз вчера утром я была на Никольской, купила у Феррейна упаковку лекарств от головной боли. Называется оволецитин. Сорок копеечек стоит. Дала покойному две таблетки, он мне сказал «спасибо» и к себе пошел, весь не свой. Ей-богу! Вот с горя, бедняжка, и повесился. Не перенес, что его с книгами провели так. Ох, как он до книг охоч был – страсть!
Домовладелец Гурлянд, человек осторожный и даже пугливый, тяжело вздохнул:
– Что за наказание такое? То у меня когда-то вот этот бриллиантовый перстень похитили, – он повертел в воздухе пальцем, на котором искрился громадный камень, – спасибо господину Жеребцову, нашел, то вот… этот Абрамов.
(Историю о перстне мы еще расскажем.)
Книжная пыль
Диевский задумчиво глядел на окно, за которым теперь, когда солнце поднялось довольно высоко, явственно был виден висящий на люстре человек.
– Почему окно закрыто? – спросил он у Пятаковой. – Ведь нынче погода весьма теплая.
– Окно закрыто, но открыта форточка! – уточнила та. – Покойный Лев Григорьевич очень боялся пыли, считал вредной для книг. По этой причине не открывал окон даже в самую жаркую погоду. – Пятакова понизила голос: – Покойный, надо признаться, был немного не в себе, он просто помешался со своими книгами. Вязанками притаскивал! Неужто столько прочесть возможно?
Нарушая субординацию, в разговор опять вмешался городовой Митькин:
– Был бы нормальным, так из каких-то книжек не полез бы в петлю!
Пристав Диевский строго сказал:
– Городовой, исполняйте свои обязанности, отодвиньте любопытных подальше! – И к Пятаковой: – Посторонних здесь вчера никого не шаталось вечером?
– Как можно? Никого! – воскликнула та. – Я тут же бы сигнализировала…
Пристав подумал, что зря побеспокоил высокое начальство, протелефонировав в Гнездниковский: «Видать, и впрямь дядя этот был малахольный! А что обо мне Кошко теперь подумает? Скажет, что я беспомощный. Ведь новая метла чисто метет, как бы меня того, не вымели».
* * *
В этот момент, распугав толпу резкими звуками клаксона, через арку во двор Галкин вкатил авто, набитое сыщиками.
Соколов, сидевший возле шофера, грозно крикнул:
– Кто посмел затаптывать следы на месте преступления? Городовой, арестовать виновных и доставить в участок!
Толпа, толкаясь и давясь, моментально отступила со двора. Лишь из окон, рискуя сверзнуться вниз, выглядывали любопытные.
Жеребцов, с неожиданной ловкостью для его высокого роста, первым выскочил из авто. Завидя Гурлянда, как старому доброму знакомому, пожал руку.
Пристав Диевский, испытывая неудобство по той причине, что обращаться приходилось одновременно и к новому начальнику, как к старшему, так и к Соколову, как самому авторитетному, поворачиваясь то к одному, то к другому, деловито проговорил:
– Согласно показаниям консьержки, никто из посторонних в квартиру самоубийцы не заходил. В окно забраться тоже никто не мог, высоко оно, да и закрыто.
– Следов от приставной лестницы на земле нет? – спросил Жеребцов. – Ох и натоптали тут зеваки, словно стадо коров прошло.
– Это еще до моего прибытия, Николай Иванович! Тут как раз клумбы цветочные, было бы все равно заметно. С деревьев тоже забраться невозможно, потому как ближайшее не менее двух аршин отстоит от дома.
Соколов сорвал с клумбы ромашку, растер ее между пальцев и с наслаждением вдохнул терпкий запах. Взглянул на Диевского:
– Николай Григорьевич, где твои свидетели? Пригласи их в качестве понятых. Ну, бесценные коллеги, поднимаемся наверх.
Все последовали в подъезд, украшенный богатой лепниной, мраморной статуей нимфы и лестницей, застланной ковровой дорожкой.
Воровской инструмент
Двери квартиры Абрамова оказались закрытыми на ключ изнутри.
Пятакова удовлетворенно вздохнула:
– Вот я и говорила господину приставу, что посторонних злодеев у нас не бывает и вчера тоже никого не наблюдалось. Я весь вечер и ночь неотлучно дежурила. Да и дверь в позднее время изнутри задвижкой захлопнула.
Кошко вопросительно посмотрел на Соколова:
– Будем взламывать замок или проникнем в квартиру через окно? Тут второй этаж хотя и весьма высок, но приставную лестницу, надеюсь, найдем подходящую?
Жеребцов скромненько улыбнулся:
– С Божьей помощью обойдемся без столь тяжких трудов.
Он полез в брючный карман и достал нечто с ручками, похожее на обыкновенные щипцы для завивки волос.
У Кошко от удивления вытянулось лицо.
– У вас, Николай Иванович, уистити? Ведь это типично воровской инструмент!
Жеребцов, счастливый эффектом, который произвел, сказал:
– А теперь сей инструментарий послужит на благо полиции! – Он вставил щипцы в замочную скважину, ловко прихватил конец дверного ключа, торчавшего изнутри квартирных дверей, и повернул его: замок мягко открылся.
– Однако! – Кошко неодобрительно покачал головой.
Соколов же, напротив, улыбнулся:
– Ты, Николай, ловок, как домушник высокой квалификации!
– Ежели новое начальство из сыска выгонит, то без дела не останусь.
Кошко поморщился, но ничего не сказал. Лишь подумал: «Про выходки графа я наслышан, теперь вижу, что его любимый ученик вполне достоин учителя».
