Валентин Бадрак
Чистилище. Книга 2. Тысяча звуков тишины (Sattva)
Невольно в голове всплыл вчерашний разговор. «Слушать тишину, это как? Болезни вызваны спешкой. – Забавно, однако. Жили мы в слишком быстром темпе? В общем, да! Но как иначе все успеть и все попробовать?»
«Мать ее так… эту тишину. Меньше работать и больше трахаться!» – вот золотой девиз их поколения. Но он почему-то перестал действовать. А ведь это безупречный трубный зов современности! И чем он плох? Тем, что нет войны и не надо совершать подвиги, спасая Родину?
«Хотя, – подумал Лантаров, – не все так просто с работой, и напрягаться порой приходилось по-взрослому. Конечно, это не в забое уголь долбить, но все же…» Что его больше всего напрягало? Юный шеф Влад Захарчиков? Да-да, он напрягал – своей неуемной жаждой жить по завышенным стандартам, то, что они в своем кругу называли «Правилом понтов». И он, Лантаров, пахал за двоих, за троих. Как и Артем, конечно. Именно это создало сумасшедший темп, который выводил из себя, истощал, вызывал ярость и ненависть ко всем, кто внезапно оказывался на пути. Заставляя компенсировать время и усилия на другом – том, что раньше было условностями. Пропадать на время в сладком дурмане, букете из женщин, алкоголя и того апатичного состояния, когда можно абсолютно все…
4
Какой-то необыкновенный шум во дворе вывел Лантарова из раздумий. Он с усилием приподнялся на локтях, подтянул подушку под спину, потянулся еще выше и, опираясь на руки, стал вдруг свидетелем неожиданной картины за окном. Шура, совершенно голый, стоял в одних только резиновых тапочках на снегу и готовился вылить себе на голову второе ведро воды.
«Жух!» – Поток ледяной воды водопадом хлынул ему на голову, плечи и грудь. Он смешно фыркнул, подвигал своими плечами, будто греясь или готовясь выполнить гимнастическое упражнение, потом тряхнул головой, отставил пустое ведро и застыл на несколько мгновений. Лантаров инстинктивно поежился – на улице было градусов десять мороза, а то и больше. «Да, вот тебе и хижина дяди Тома», – подумал он, оседая на подушку. Даже от просмотра такого становится зябко. Шура же, как ни в чем не бывало, взял с пенька большое грубое полотенце и стал растирать им тело. Лантаров отодвинул подушку и в бессилии откинулся на нее.
– Ну что, как спалось? Терпимо?
Хозяин дома появился в комнате через минуту с утренней, лучистой и немного ироничной улыбкой на устах. Теперь полотенце было повязано на поясе и юбкой свисало вниз, покрывая и колени. На ногах были резиновые тапочки, но явно не те, в которых он был во дворе – эти были сухие, по всей видимости, для дома. На остатках былой шевелюры, остриженной машинкой «под ноль-шесть», как и на широких округлостях плеч, удержались капли колодезной воды, придававшие теперь особый, здоровый колорит его фигуре на фоне урчащей печки. Лантаров впервые видел своего добровольного наставника полуобнаженным и с удивлением обнаружил, что все его тело, состоящее из мелких бугорков мускулов, походит на античную скульптуру. Под левой грудью он рассмотрел наколку группы крови. Но Шура не выглядел здоровяком подобно рафинированным качкам из тренажерных залов – в сравнении с ними он выглядел скорее длинной жердиной. И все-таки его мышцы казались живыми, выразительными и напитанными энергией действия.
– Тебе бы сейчас томагавк в руки и перо в волосы, и вылитый вождь апачей из старого американского фильма про индейцев, – сказал Лантаров вместо ответа.
– Ого! Ты знаешь такие фильмы? – Шура удивился. – Это показывали в кинотеатрах, когда я был лет на десять моложе тебя.
Лантаров с грустью усмехнулся.
– Я в детстве много всякого дерьма пересмотрел, когда коротал вечера в одиночестве… У нас дома был какой-то доисторический «видик», кассетный еще, и громадное, просто несметное количество этих кассет… Слушай, тебе не холодно так себя водой поливать? Ведь можно превратиться в кусок льда.
– Наоборот, жар возникает в теле, как будто в глубинах организма печь запускается.
Лантаров недоверчиво покачал головой.
– Ладно, я зашел узнать, нужна ли тебе помощь. Я слышал, как ты пробирался – это похвально, и это то, что тебе сейчас очень нужно. Двигаться и бороться самостоятельно.
«Да ну! Слышал и не помог! Ну ты и…» – чуть не вырвалось у Лантарова, который чувствовал себя изможденным после утреннего похода.
– Слышал? – произнес он горьким удивлением, – а где же ты был?
– Там дальше комната еще одна есть – я там занимался.
Внутри у Лантарова независимо от его воли возникла, стала подниматься и расти волна жгучего протеста: «Занимался, а ко мне не вышел. А ведь слышал же, что я на пределе».
– А чем занимался, спортом, что ли? – полюбопытствовал он не без оттенка сарказма.
– Не совсем. То, чем я занимаюсь, спортом точно не назовешь. Кое-что из этого можно назвать сидением в молчаливом размышлении.
– И зачем это? – Лантаров спросил почти с раздражением. Он изумлялся все больше, вообще не понимая происходящего. Возникло противное ощущение пребывания в каком-то законсервированном колдовском вертепе, где события развиваются непредсказуемо и не так, как хочется.
– Давай я тебе расскажу за завтраком, договорились? Минут так через пятнадцать. Тебе не холодно?
В ответ гость только покачал головой – в горле у него застряли горечь и обида. Шура бесшумно удалился, а когда он уходил, Лантаров заметил на его правом плече необычную, приковавшую его внимание наколку в виде человеческого силуэта с парашютом. Ниже под ним он сумел прочитать три непонятные буквы «DRA».
– Самые важные и самые свежие мысли приходят ранним утром, чаще всего еще до рассвета или в момент пробуждения Земли. В это время у нас открыты все каналы приема информации, и потому это должны быть глобальные, стратегические размышления, ни в коем случае не связанные с чем-то мелким, материальным. Мудрые люди всегда так поступали, отдавая раннее утро мысли, а не заработку денег или чему-то еще. Вот почему я находился в одиночестве, в комнате, которую я специально сделал для таких упражнений. Вообще, за крайне редкими исключениями, я посвящаю раннее утро таким размышлениям.
Шура, стоя у стола в просторной рубахе из простой ткани и таких же штанах, объяснял и одновременно раскладывал вареный, рассыпчатый рис в тарелки. Лантаров же смотрел на него непонимающими глазами, как на редкий музейный экспонат. На этот раз Шура попросту перенес парня к столу, потому что у того совсем не было сил и к тому же чудовищно разболелись места переломов. Ноющая боль тоже мешала воспринимать Шуру, и мысли Лантарова расплывались, растворялись в неприятных болезненных ощущениях и снова вернувшемся чувстве беспомощности: «О чем это он говорит? До чего странный человек, как какой-то колдун или чернокнижник. В любом случае, чокнутый. А я думал, будто знаю его. Но я его совсем не знаю!» Хотя молодого человека подкупало в Шуре отсутствие излишнего сострадания – сопливого бабского нытья, которое и его быстро превращало в размякший в воде хлебный мякиш. Шура же держался с ним просто и ясно, открыто разъясняя свои действия и намерения. Как здоровый со здоровым. Помогая при необходимости, но без лишней акцентации внимания на самой помощи – все происходило естественно, натурально. Но Лантаров чувствовал, что одно обстоятельство заметно мешало их сближению – его непонимание и космическая удаленность от того, что делал его новый товарищ.
– Послушай, я ничего не имею против того, что именно так поступали мудрецы. Но я не понимаю, зачем это нужно вообще. И зачем это нужно мне? И как это связано с лечением перебитых тазовых костей?
Легкая усмешка тронула губы Шуры.
– Держи ложку и попробуй поесть, – произнес он заботливо, но все-таки непринужденно – ни его слова, ни интонация не вызывали неприязни. Затем он стал объяснять:
– Как ни странно, связано напрямую. Потому что в минуты такого беззвучного, предельно откровенного разговора с самим собой происходят настоящие чудеса. Нам открывается наша истинная природа, и мы начинаем понимать причины и следствия происходящего с нами, взаимосвязь нашей личной природы с природой Вселенной. Мы осознаем, что являемся божественными частичками и неотделимы от космоса. Просто, начав жить в хаосе, мы закрылись от Природы. И это стало причиной потери равновесия, попадания в зону беспокойства и возникновения в нашей жизни неприятных метаморфоз.
Лантаров открыл рот, дивясь, не сумасшедший ли перед ним человек.
– Допустим. – Молодой человек с вызовом скрестил руки на груди, упершись спиной в тесаную спинку стула. – Допустим, я понял и признал законы природы. Как это помогает мне выздороветь?
– Начнем с того, что ты не болен. Ты – молодой и здоровый организм, попавший, как заблудший самолет, в зону повышенной турбулентности. Тебе нужно не лечиться, а всего лишь переосмыслить свой образ жизни, систему ценностей, приоритеты. Давай рассуждать. Ты жил в системе определенных ограничений, как, впрочем, любой человек. С детства ты знал, что были границы дозволенного и недозволенного. Ведь, так?
– Да-а, – неуверенно и настороженно протянул молодой человек, пытаясь понять, куда клонит собеседник.
– Но затем, насколько я понял из обрывков твоих рассказов, ты стал стремиться жить без ограничений, как у вас говорят, без тормозов. Скажи, так ли это?
– Ну, в общем, да… – ответил Лантаров еще более робко.
– Это характерно для очень многих. Нам хочется освободиться от ограничений в работе, от ограничений, накладываемых государством, обществом – в виде законов и морали и так далее. Еще одно ограничение – каждого человеческого организма – выдерживать последствия различных желаний. Например, человеку хочется много и вкусно кушать. Он привыкает это делать, затем толстеет, приобретает болезни и в итоге платит за свое чревоугодие здоровьем и жизнью. Это примитивный пример, но так во всем: в страсти обладать вещами, в неуемном желании достичь власти над людьми, даже в любви. – Тут Шура наставительно поднял указательный палец вверх и торжественно, хотя и не уходя от своего традиционного спокойствия сказал: – Закон Природы гласит: или человек добровольно ограничит себя, или это за него сделает Природа. И Закон Природы неумолим – ведь за все в жизни надо платить.
– Я согласен, что за все надо платить. Но мне уже сейчас плохо! Ты сам говорил, что будешь меня лечить! И теперь утверждаешь, что я не болен.
– Боже упаси! Я не мог такого сказать. Во-первых, я не врач. А во-вторых, Природа сама нас исцеляет, позволяет меняться и совершенствоваться – если только мы искренне открываемся ей. И вот для этого-то и необходимо всю прежнюю жизнь переосмыслить, наметить для себя новые ориентиры… – Шура, глядя на своего молодого друга с нежностью, глубоко вздохнул. Он был не просто спокоен и уравновешен, но далек даже от этой хижины, подобно горе в дымке. – Но не спеши. Невозможно постичь все законы мироздания за один день. Результатом усилий даже одного дня может быть постижение чего-то очень важного. Своими мыслями мы определяем свое будущее – через намерения. Вот сейчас ты страдаешь?
– Да, – нехотя признал Лантаров, – мне хреново, правда, очень хреново.
– А ты можешь рассказать, что именно тебя беспокоит.
Лантаров начал отчаянно и из-за боли неуклюже жестикулировать, и если бы кто-то наблюдал со стороны, то подумал бы, что это репетиция школьного спектакля.
– Во-первых, мне больно. Физическая боль не дает мне нормально жить. Я не могу ходить, и это меня угнетает. Мне кажется, что я навсегда останусь инвалидом. Во-вторых, мне одиноко – как будто я вообще один на всей земле. Я чувствую себя брошенным всеми. К тебе это не относится – ты меня, брошенного, подобрал. За что я тебе безмерно благодарен. А в-третьих, мне еще и скучно, просто по-человечески скучно. Мне все надоело, и все вызывает отвращение. Я живу, как будто за сценой самой жизни и ни на что не могу повлиять. Это ощущение беззащитного дождевого червя, оказавшегося на асфальте, – любой случайный каблук может превратить его в мокрое пятно.
– А причина? Ты можешь назвать причину своих страданий?
Лантаров пожал плечами, лицо его оставалось театрально искривленным, а между бровей поселилась глубокая страдальческая складка. А затем проговорил неуверенно:
– Мне не важна причина, мне важно, чтобы эти дебильные ощущения пропали, испарились.
– Что ж, ты прекрасно рассказал. Давай немного поедим, а то рис остынет. – С этими словами Шура отправил наполненную ложку в рот, а Лантаров, дивясь его выдержке, лишь печально посмотрел на белые зерна в своей тарелке – есть ему совсем не хотелось. Медленно и тщательно жуя, Шура, казалось, обдумывал, как продолжить разговор. Наконец решился.
– Кирилл, я не знаю, готов ли ты довериться тем знаниям, которые уже открылись мне. Но чтобы избавиться от физической и душевной боли, необходимо хорошо понять их источник. Из четырех правил гармонии, о которых я говорил тебе вчера, – мышления, дыхания, движения и питания – мысли являются не только самым весомым законом, но и отправной точкой. Мудрость бытия подсказывает, что причиной любых страданий является непонимание законов мироздания, а не какое-то мифическое зло и чье-то проклятие.
Лантаров молча уставился на человека, который намеревался самочинно назначить себя его учителем. Это его смущало, но он решил, что попытается понять все, что предлагает Шура. Хотя бы как попытку лечения.
– Другими словами, – продолжал между тем Шура, – все, что с нами происходит плохого, является результатом не сделанного нами выбора. Или следствием сделанного выбора, но не соответствующего нашей природе. Мудрецы Востока издавна считали, что базовой причиной страданий есть неведение засоренного ума…
– Но как понять, какой выбор правильный, а какой – ошибочный? – Лантаров, проявляя все большее беспокойство, не дослушал говорившего.
– Вопрос резонный. Именно поэтому каждому человеку полезно сосредоточиться на познании собственной природы и сопоставлении ее со вселенской природой. Основой, пожалуй, может служить понимание, что наша жизнь обусловлена – все, что от нас исходит, к нам же и возвращается. И если наши действия не гармоничны, следствием становится беспокойство ума. Фундаментальных негармоничных состояний, ведущих к болезненному беспокойству, так сказать, напряженных состояний ума, не так много. Мудрецы указывают на игнорирование своей действительной природы, эгоизм, привязанность, неприязнь и страх смерти.
Лантаров пугался все больше – он решительно не мог понять смысла слов. И оттого злился, считая, что крыша у Шуры явно поехала, давно и основательно.
Шура, по всей видимости, заметил это. Потому что он умолк и, отодвинув опустевшую тарелку, спокойно заметил:
– Вот тебя сейчас распирает гнев – того, гляди, взорвешься. А ведь гнев всегда рождается от неудовлетворенных желаний. Когда мы ожидаем чего-то большого от окружающих, а этого большого нам получить не удается.
Лантаров покраснел – собеседник попал в «десятку».
– А сам ты никогда не злишься на людей? – спросил он с вызовом.
– Раньше злился. Сейчас – практически нет. Я научил себя ничего не ждать от окружающих и потому их поступки не противоречат моим устремлениям. Почему ты не ешь?
– Не хочу. – Лантаров молчал, тупо уставившись в угол комнаты. – Я пока тебя не понимаю. Не могу понять.
– Ничего. Это нормально, через это проходят все ищущие. Главное – верить. Помнишь Иисуса? Каждому воздастся согласно его вере! И так – во всем. Бог никогда не наказывает нас, а всего лишь позволяет нам учиться.
Лантаров кивнул.
Сможет ли он понять, поверить, начать действовать во благо своего будущего?!
5
Кирилл не заметил сам, как тихо и поступательно оказался вовлеченным в орбиту жизни Шуры. Его время действия пришло так же, как свет дня. Вот еще царствует крамольная, пугающая многоликостью темного пространства ночь, и ты напряженно ждешь, улавливая, что только-только начало сереть. Как вдруг на короткое мгновение фокус внимания рассеивается и ослабевает, и почему-то именно в это самое время хулигански вламывается задорный, безоговорочный, воинственный и бесшабашный день. И остается только вскрикнуть: «Боже, явился свет!»
Шура вовлекал младшего товарища в новую жизнь аккуратно, с тщательностью и деликатностью, на которую способен не учитель, но более опытный и более смелый ученик. Действительно, сам он выполнял все предлагаемые процедуры с таким неукоснительным усердием, что не верить ему было попросту невозможно. Пожалуй, его подопечный счел бы многие из лесных занятий совершенно абсурдными и никогда не взялся бы за них, не будь рядом спокойного, абсолютно уверенного в их пользе покровителя. Например, Лантаров сначала отнес к досужим глупостям неотесанных деревенских знахарей предложение Шуры полоскать каждое утро рот подсолнечным маслом. «Ты бы еще мне в рот смолы напихал или лечебного мха», – съязвил он, отправляя в рот большую ложку душистого домашнего масла. Шура хранил выжидательное, убаюкивающее молчание, улыбаясь одними глазами. Масло, правда, издавало тонкий и тягучий домашний аромат. Лантаров подумал, что такие солнечные запахи невозможно обнаружить в пластиковых бутылках, купленных в сверкающих натертыми зеркальными поверхностями безжизненных маркетах. Там, где доминирует геометрия и симметрия, остается слишком мало живой природы. Когда же через десять минут активного перекатывания масляного пузыря во рту Лантаров сплюнул, он нешуточно удивился: на дно подставленного Шурой ведра хлюпнулся пугающий своим видом сгусток, внешне похожий на гной. Шура же немедленно объяснил, что такое очищение полости рта позволяет маслу поглощать шлаки и всякие отходы организма, когда оно попадает под язык, где находятся крупные кровеносные сосуды. Увиденное произвело впечатление, и Лантаров с меньшими колебаниями согласился на чистку поверхности языка кусочком согнутой стальной проволочки, расплющенной посредине. Превозмогая рвотный рефлекс, он старательно извлекал наружу белый, слизкий налет и дивился, что в его-то двадцать пять лет в разных уголках организма скапливается столько неприятных отходов. «Если во мне столько грязи, то как же жил до этого? И как живут те люди, которые вообще никогда в жизни не проделывали подобных процедур?» – недоуменно задавал он себе вопросы, рассматривая в зеркальце вычищенный, но все еще белый язык.
Но он верил тому, что видел. А вот операции с телом или сознанием, которые выходили за пределы физического, и результаты которых не были видны тотчас, казались непонятными вредными абстракциями. То, что не мог охватить ум, тотчас отвергалось как несостоятельное, свойственное бабушкиным сказкам, волшебство. Предложенные Шурой очистительные практики он назвал глупым обезьяньим кривлянием. Ему совсем непонятны были ни техника, ни назначение непрерывного пристального вглядывания в точку концентрации – спокойное пламя горящей свечи. И бесстрастные наставления Шуры, будто такая концентрация активизирует внутренний потенциал и даже незаметно поглощает его ум, оставались для ученика не более чем словами, облаченными в вычурную рамку. Правда, пламя свечи так въелось в его сознание за минуту вглядывания, что, когда потекли слезы и он закрыл натруженные глаза, внутреннее зрение продолжало отображать огонь на внутренних поверхностях век, оставляя его могучий отпечаток в мозгу. Этот феномен действовал подобно наваждению и придавал такое же спокойствие, которым обладало само пламя. Когда он пожаловался на ощущения учителю, тот щедро похвалил его за усердие, заметив, что эта практика направлена на незаметное изменение многих физиологических и ментальных функций организма. Шура назвал ее истребителем депрессии и беспокойства и добавил, что она воздействует на аджна чакру и на мозг, развивает концентрацию и усмиряет колебания ума.
– Но если она такая ценная, почему ее не прописывают врачи в поликлиниках? – удивился Лантаров.
Шура засмеялся:
– Во-первых, врачи мало что понимают в таких делах – в университетах их учили устранять болезни, тогда как эта и другие подобные практики касаются всего организма. Во-вторых, какой прок врачам от бесплатной процедуры, им желательно, чтобы пациент раскошелился, купил гору таблеток, согласился на дальнейшую оплату услуг врача. Наконец, в-третьих, все эти практики – не для обычного ленивого человека. Они предназначены сильным духом, которые хотят быть здоровыми. А еще к этому можно добавить, что древние мудрецы не бросались рецептами, а держали их в строгом секрете, передавая только от учителя к ученикам.
Еще меньше смысла было в другой идее лесного мастера. Он заставил ученика закрыть глаза указательными пальцами, плотно зажать уши большими, поместить средние на крылья носа, а безымянным и мизинцем фиксировать уголки рта. И затем в этом замысловатом положении производить звуки, подобные жужжанию пчелы. Лантаров, полагая, что это идиотический культ, извлеченный Шурой из какого-то туземного племени, отказывался выполнять упражнение, пока Шура детально не разъяснил ему, что это специальная техника для массажа эндокринных желез с помощью вибрации. Поджав губы, ученик подчинился, так и не сумев проникнуться уважением к действиям, которые производил.
– Я не могу понять, как, каким образом это все может мне помочь? – сказал как-то в сердцах Лантаров после очередной сомнительной процедуры.
– Каждая, отдельно взятая практика не принесет феерического эффекта, – неожиданно согласился Шура и с мягкой полуулыбкой продолжил: – Они ценны, когда используются в комплексе, вместе с другими, не менее ценными вещами. Вместе с физическими и дыхательными упражнениями, правильным питанием это будет называться образом жизни. За изменением же образа жизни неминуемо последует фундаментальный сдвиг сознания. И человек, ставший на такой путь, меняется незаметно, но основательно. Нужны воля и терпение, которых обычно людям не хватает. Организм – это нечто цельное, сотканное из той же материи, что и Вселенная. Только понимание этого может привести к здоровью и гармонии.
– Но если я не хочу меняться полностью, а хочу только, чтобы мои кости хорошо срослись? Если меня воротит от гармонии – я желаю только начать ходить! – Такие слова сами собой часто вырывались у Лантарова. Вот и теперь он выпалил их, а затем закусил губу и отвел взгляд. Ему было просто неприятно, непривычно что-либо делать напряженно, прикладывать усилия.
Шура в ответ только пожал плечами, как человек, который сказал все и которому нечего добавить для переубеждения.
Но некоторые другие идеи лесного жителя вызывали у горожанина приливы непритворного, восторженного умиления. Так, он немедленно полюбил растирания всего тела оливковым маслом каждый второй день, выполняя незамысловатую процедуру до тех пор, пока масло благодаря растираниям Шуры дивным образом не впитывалось в его кожу, не оставляя следов жира. Эффект оказался почти волшебным. Так, уже к четвертому массажу больной стал забывать о мучивших его в больнице пролежнях, невольно сосредоточивая внимание на горячих, точно нагретых печью, руках отшельника. Его сильные узловатые руки и в самом деле проделывали чудеса: как огненные шары, они перекатывались по телу, разжигая энергию на больных участках кожи и передавая тепло прямо в больные кости. После десятка таких втираний Лантаров заметил, что кожа стала меняться на глазах, приобретая шелковистость и упругость, какая бывает у здорового человека. Что касается самого Шуры, то он умело и упорно растирал себя сам и только иногда подставлял ученику спину. Лантаров же, натирая ее, дивился: никогда ему не приходилось касаться руками такой твердой и одновременно гибкой спины, сплошь состоящей из десятков трепещущих под эластичной кожей мышц. Естественный запах, исходящий от его смуглой и в то же время будто излучающей свечение кожи, вовсе не казался запахом немытого дикаря, как он почему-то ожидал. То был запах здорового, натруженного, привыкшего к физическим нагрузкам мужского тела, не имеющего изъянов. Лантаров был в некоторой степени ошарашен: тело Шуры, который был едва ли не в два раза старше его, казалось более живым, тренированным и молодым, чем у него. С любопытством рассмотрел наколки вблизи. Рисунки на теле отнюдь не были верхом мастерства художника, скорее, неумело и коряво намалеванные. Но они несли тревожную, полную интриг загадку его прежней, явно сумбурной жизни. Особенно наколка на левом плече, где под мрачным символом в виде парашюта и двух перекрещенных, взмывающих ввысь самолетов красовалась надпись «ВДВ». Вместе с группой крови под грудью и десантником на другом плече она выдавала былой юношеский фанатизм и приоткрывала завесу, по всей видимости, одной из самых сокровенных тайн затворника. Сначала Лантаров хотел расспросить Шуру, но затем сдержался – ему пришло в голову, что это может быть неприятно или слишком лично. И он отложил вопросы до более благоприятных времен.
С первых дней появления горожанина в лесу неунывающий Робинзон стал незаметно менять и рацион питания, все чаще выкладывая на стол тщательно высушенные фрукты, разнообразные виды орехов и семян. Слегка оторопевший гость сначала безропотно поглощал предложенное, найдя некоторые сочетания даже довольно вкусными. Например, кедровые орехи с изюмом или грецкие орехи с медом показались ему непознанным ранее деликатесом. Но вот наличие в блюдах семян льна, или кунжута, или, тем более, сырых семечек подсолнуха он понять и оценить не мог. Варить же хозяин теперь брался лишь рис, гречку и фасоль. Иногда извлекал из погреба картофель и капусту. Шура обыкновенно предлагал к блюдам еще самостоятельно сделанную, довольно сочную и сытную брынзу без соли или отварные грибы, всякий раз приговаривая с хрипотцой свое «Чудно, чудно!»
– Слушай, Шура, что это за стол у тебя такой диковинный? Ты запросто мог бы открыть в Киеве экстравагантный ресторан. Названия «Джунгли» или «Хижина дяди Тома» подошли бы сполна. – Лантаров попытался в полушутливой форме прозондировать перспективы этой затерянной в дебрях харчевни.
Но, похоже, у Шуры с чувством юмора оказалось туговато. Он как раз расставлял тарелки и ответил в своем привычном стиле, который Лантаров про себя прозвал разговором улыбчивого удава.
– Разве ты не знаешь, что мы сами становимся тем, что мы едим, – это очень древняя, но вполне справедливая мысль. Думаешь, люди, жившие здоровыми без докторов по сотне лет, питались шоколадными батончиками?
– Не уверен относительно батончиков, но мясо и сыр они ели наверняка, и я бы тоже не отказался, – парировал несговорчивый гость.
Шура в ответ на выпад Кирилла начал медленную, хорошо продуманную осаду.
– У людей все, как и у животных – они очень разные. И потому одни здоровы, а другие болеют, не догадываясь о причинах своих недугов. А у всякого живого существа физическое и психическое состояние есть результат самого простого и одновременно самого важного – образа жизни. Понаблюдай за животными. Знатоки аюрведы – древнего учения о счастливой и здоровой жизни – любят вспоминать слона, тигра и шакала. Слона считают наиболее уравновешенным и, пожалуй, одним из наиболее умных представителей животного мира. Его, кстати, называют саттвичным, то есть сбалансированным и гармоничным существом, живущим в благости. Он принимает только свежую вегетарианскую пищу, что не мешает ему быть сильным и независимым, но в то же время добрым и готовым сотрудничать с теми же людьми. А вот тигр, рвущий плоть убитых жертв, почти всегда беспокойный и нервный, агрессией он и себя доводит до исступления. Вряд ли он гармоничен, и мудрые наблюдатели называют его способ жизни проявлением так называемого раджаса, или бешеной страсти, суетливого движения. Шакал же, питающийся остатками и падалью, боязливое и по-своему несчастное животное, ведущее ночной, неестественный для большинства природных существ образ жизни. И говорят, что это проявление тамаса – невежества и инерции. Конечно, сама природа устроена совершенно, и в какой-то степени эти животные уравновешивают друг друга, исполняя важные роли в поддержании глобальной экологии. Но одновременно они открывают нам, людям, некоторые законы и принципы. Святые и мудрецы, кстати, пользовались ими издавна. Вспомни хотя бы Иисуса Христа, говорившего, что если вы убиваете свою пищу, то эта мертвая пища убьет вас. Пифагор, Плутарх, Эпикур, Леонардо да Винчи никогда не ели мяса. Будда и Конфуций, Магомед и Далай-лама всех инкарнаций выступали за вегетарианство. Разве этого мало? История повторяется в своих циклах, да и в приходах духовных проводников.
Все эти слова очень слабо доходили до Лантарова, а перечень имен казался пустым сплетением случайных звуков – кое-кого из названных людей он не знал и не желал знать. Он не только еще не свыкся с новым положением, но и совершенно не мог понять, как все эти пространные разговоры об изменении мышления могут чудесным образом повлиять на его жизнь и улучшить состояние здоровья. И из-за того, что идеи Шуры представлялись не более чем сладкими иллюзиями, ему хотелось бунтовать, выступать против, подвергать сомнению все услышанное.
– И что, все это важно для того, чтобы превратиться в мудреца и прожить сто лет? – Лантаров с ехидцей прищурился, пытаясь подловить оратора на главном – основной цели его образа жизни. В глубинах его подсознания из зерна праздного любопытства вызревала одна провокационная мысль: а нельзя ли как-то вывести из себя этого Шуру? «Уж больно он невозмутим. Действительно ли он стоик или только хочет таким казаться, искусно играя придуманную себе роль? Надо бы прощупать его на вшивость», – так он думал, исподволь разглядывая светлое невозмутимое лицо собеседника. Не заиграют ли на нем желваки, не прорвется ли тонкая кожура притворства?
– Вовсе нет, – не меняя экспрессии, ответил Шура, – речь всего лишь о качестве жизни. Не важно количество твоих лет, важно лишь их наполнение, содержание. И что остается после тебя.
– Боюсь, что мне такая теория подвигов не подходит. Я считаю, что качество жизни есть то, что тебя конкретно заводит. От чего ты балдеешь, и от чего тебя плющит так, что ты тарелкой становишься. А так, как ты рассуждаешь… Ну, кучу всего успеешь. А выяснится, что эти твои «дела» никому-то и не нужны. А перед смертью даже вспомнить нечего…
Шура пожал плечами, показывая, что они находятся на разных полюсах.
– Все, что ты делаешь, нужно только тебе и никому больше. Ну а что касается качества жизни, так ты ведь не станешь возражать, что жизнь всякого больного человека нельзя назвать качественной? Больной человек проводит время в борьбе с болью и мучительными переживаниями. Тогда как здоровый человек способен совершить много полезного и для собственной личности, и для окружающих. А уж от этого можно отталкиваться – дальше, после того как человек становится здоровым, он сам и решает, как ему распорядиться своей жизнью.
