Вадим Петровский
Человек над ситуацией
Мы связываем этот факт с тенденцией регрессии возраста, которая может проявляться в условиях, заключающих в себе элемент реальной или гипотетической угрозы.
Известно, что в ситуации повышенной опасности, угрозы люди стремятся быть рядом друг с другом, при этом единообразие их поведения растет, иначе говоря, увеличивается тенденция межиндивидуального подражания. Не включается ли тот же самый механизм в ситуации реальной или воображаемой опасности, когда испытуемый в идеальном плане проигрывает варианты рискованных действий? В этом случае у взрослых могут пробуждаться «детские» подражательные формы поведения. Дети, в отличие от взрослых, с трудом дифференцируют мысль и действие; мысленное исполнение ребенком запрещенного действия поэтому часто превращается в нарушение запрета (не надо считать, что ребенок поступает так «в знак протеста», «из злого умысла» или «проявляет негативизм» – просто для того, чтобы освоить запрет, ребенок должен многократно нарушить его). Если сказанное верно – а здесь, конечно, необходима эмпирическая проверка, – то в круг побуждений в ситуации запрета должен быть введен и особый механизм «самоподражания»: подражания мысли действием как своего рода катализатор активности субъекта навстречу возможной угрозе (к понятию «самоподражания» мы еще вернемся на страницах этой книги).
Остановимся теперь на других формах проявления надситуативной активности как процесса «разведки боем» своих возможностей, которые раскрываются в деятельности и ведут ее за собой.
Мотив границы
Идея границы, представленная в логико-философском и экзистенциально-феноменологическом направлениях научной мысли, только в последние годы приобретает своих сторонников и статус значимого ориентира экспериментально-психологических и практико-ориентированных исследований[22]. Для российской психологической мысли запоздалое принятие этой проблемы как заслуживающей внимания – нонсенс. Разве не парадоксально, что в России, подарившей миру культурно-историческую теорию развития высших психических функций Выготского и общепсихологическую концепцию деятельности Леонтьева, практически отсутствуют разработки, в которых сходятся воедино знак как инструмент поведения и сознания, и предмет как основание деятельности? Но именно «граница» могла бы быть одной из таких проблем, ибо в ней сходятся – или могли бы сойтись! – семиотический и деятельностный подходы, интерес к знаку, и, столь же, – к предмету активности. В этой работе речь идет о знаке и мотиве границы, которые в своем единстве образуют то, что может быть названо «идеей границы».
Почему мы говорим об идее границы? Ведь вместо этого можно было бы использовать такие термины, как «представление», «понятие», «категория»; они и более привычны и менее притязательны!
Смысл обращения к слову «идея» определяется ее особой, не всегда ясно осознаваемой исследователями, системообразующей ролью: быть средством интеграции («сборки») значений, которые исторически складываются и постепенно группируются вокруг некоторого «носителя» этой идеи, – термина, имеющего, таким образом, свою жизнь в культуре.
Что представляют собой многообразные исторически и, возможно, логически «движущиеся» значения, зашифрованные в термине «граница»?
Анализ работ логико-философского направления исследований[23] позволяет выделить некоторые исходные значения, которые мыслители, начиная уже с Аристотеля, принимали в качестве определяющих термин «граница». В творениях античных философов эти значения таковы: «предел вещи», «причинность движения», «возможность (в качестве конечной причины)» и др. В трудах представителей немецкой классической философии «граница» есть внутренняя характеристика сознания, соотносящая Я и «реальность». Так, И. Г. Фихте усматривает в границе первопричину деятельности Я, – выход из сферы Я вовне, к не-Я; формулируется капитальное положение о том, что в границе содержится «причинность» («толчок движения»), при этом Я само «полагает» границу и произвольно ее перемещает, – граница движется!
Опорная для нас идея причинности границы находит свое глубокое развитие у Г. Гегеля, который видит в границе источник движения; этот источник – заключенное в ней противоречие. Обращаясь к границе как изначально содержащей в себе противоречие, заставляющее «нечто» и «иное» взаимодействовать между собой, Г. Гегель трактует границу как «общность всякого нечто со своим иным».
Для нас существенно, что граница раскрывается Г. Гегелем как то, что заключает в себе не одно, а несколько как бы перетекающих друг в друга значений, – таких как предел, переход, связь («предел» есть собственная граница нечто, «прекращение в нем иного», качественное его отрицание; «переход» – снимает различия между «нечто» и «иным»; «связь» знаменует общность «нечто» и «иного», «содержит в себе идеально» эти моменты). Впервые именно Г. Гегель, сохраняя в дальнейшем не только первенство, но и единственность, обращается к идее границы в качестве ключевой при интерпретации категории «развития», берущейся глобально, вообще, – применительно к бытию и мышлению в равной мере (Гегель, 1972).
В последующих работах философско-логического направления идея границы специфицируется при анализе активности субъекта.
В первую очередь речь здесь идет о работах М. М. Бахтина. Одной из центральных идей его философии является «над-бытие» (сознание). Важнейшие акты, конституирующие сознание, определяются отношением его к другому сознанию – «ты». Граница, для М. М. Бахтина, есть локус «несовпадения субъекта с самим собой», что является одной из ведущих сил активности самополагания (Бахтин, 1975). Кроме того, по М. М. Бахтину, не то, что происходит внутри, а то, что происходит на границе своего и чужого сознания, «на пороге», порождает развитие Я, переживается им и определяет его сущность. Активность, таким образом, не разделена строго на внешнюю и внутреннюю для самого субъекта, поскольку для последнего, в сущности, не существует границы. Ведь все увиденное в качестве «внешнего», говорит М. М. Бахтин, тот час превращается во внутреннее состояние Я, становится моментом Я изнутри, порождая несовпадение Я с самим собой, что переживается и определяется активностью самого субъекта. Так возникает неисчерпаемость, безграничность субъекта, состоящая не в отсутствии границ как таковых, а в их подвижности, временности.
Точка зрения М. М. Бахтина может быть соотнесена с трактовкой «границы» в трудах С. Л. Рубинштейна (не выделяющего «границу», впрочем, в качестве специального предмета рассмотрения). Из анализа текстов С. Л. Рубинштейна следует, что термин «граница» выступает для него в значении предела и указывает на факт несовпадения между тем, что дано эксплицитно в познании, и тем, что содержится в нем имплицитно (последнее включает в себя содержание, «бесконечно выходящее за пределы» опосредованно познанного). Иными словами, «граница» здесь есть условная (внутренняя) грань между явленным и еще не выявленным. Подчеркивая важность этой грани для понимания действия субъекта, С. Л. Рубинштейн, в то же время, не отмечает ее самоценности как побудителя активности: «граница» для него есть, прежде всего, препятствие на пути постигающего действия, что и определяет ее функцию.
В рамках экзистенциально-феноменологического направления исследований, термин «граница», хотя и раскрывается неоднозначно, но используется всеми авторами в контексте рассмотрения природы трансценденции, выхода человека за пределы себя (К. Ясперс, Ж.-П. Сартр, М. Хайдеггер и др.).
Идея «граница» была представлена в работах гуманистически ориентированной психологии и психотерапии, являющейся, по своим философско-онтологические основаниям, частью экзистенциально-феноменологических разработок. В работах К. Роджерса «граница» определяется как снимаемый в ходе развития личности предел, стимулирующий «мотивацию личности к изменению». По сути, речь здесь идет о границе в значении перехода, имеющего творческий характер, и, таким образом, граница – имманентное условие самореализации личности. Для В. Франкла «граница» есть, прежде всего, «ограничение обстоятельствами», иначе говоря, внешнее ограничение поведения. Вместе с тем для В. Франкла граница – не абсолют, граница – преодолеваема идеально, посредством нахождения смысла, граница являет собой условие открытия человеком своих высших ценностей («ценностей отношения»). В работах Р. Д. Лэнга «граница», заключая в себе множество ипостасей (граница между «Я» и «Ты», «разумом» и «телом», «психическим» и «физическим» и т. п.), во всех случаях есть то, что является определением (в этом контексте уместно сказать – «опреде́ливанием») реальности. В функции ориентира для действий субъекта «граница» сопричастна рождению личности: «чувствование» этой границы порождает переживание «самообоснованности», что составляет черту «онтологически уверенной» личности.
Особым образом идея границы раскрывается в психологических исследованиях. Первым вводит «границу» в свои теоретические размышления К. Левин. «Граница» в его теории выступает в значении раздела областей «психологического поля» индивида – поля реализации его возможностей в данном жизненном пространстве. За этим пониманием угадывается собственно топологическое определение.
Мы напомним читателю, как определяется «граница» в топологии. «Множество всех граничных точек множества А называют границей этого множества»; а «граничные точки» определяются через понятие «точки прикосновения». «“Граничная точка” множества А есть точка прикосновения двух множеств: А и дополнительного к нему множества сА» (Бурбаки, 1966, с. 26). В данном случае, у нас есть удобный повод воспользоваться тем, что у Н. Бурбаки называется «вольностью речи» (Бурбаки, 1965, с. 21). Имея в виду точки прикосновения множества А и дополнительного к нему множества сА, автор(ы) трактата, посвященного основаниям математики, говорят о сколь угодной близости к ним точек А и сА. Конечно, «вольность речи», как всегда у Бурбаки, подразумевает возможность строгого определения (оно формулируется с привлечением понятия «окрестность»: «Говорят, что х есть точка прикосновения множества А в топологическом пространстве Х, если всякая ее окрестность пересекает А» (там же, с. 25). Но при таком (формальном) подходе отчасти теряется не совсем удобная для математиков идея движения, содержащаяся в понятии «точки прикосновения» (и, соответственно, «граничная точка»); идея бесконечного приближения замещается статическими определениями; ведь даже динамичное слово «пересекает» в теории множеств не нуждается в опоре на образ движения. Между тем, словосочетание «сколь угодно близкое» заключает в себе отчетливо динамический смысл. Напрашивается параллель с М. Хайдеггером, согласно которому «суть близи» состоит в том, чтобы близиться.
Для психологов, имеющих дело с феноменом границы, это принципиально: в идее границы заложено движение, импульс «прикосновения» к пределу (и выхода за предел).
У К. Левина функция границы заключается не только в том, что последняя изолирует одну область «психологического поля» от другого, но и в том, что она обеспечивает связь между соседними областями. Осуществление необходимой «связи» берет на себя «сенсомоторная пограничная зона» («раздел» между средой и индивидом, сообщающий их друг с другом в процессах восприятия и исполнения). «Прочность» границы определяется такими характеристиками пространственно различенных областей, как их «напряженность» (детерминированность «давлением» потребностей момента) и «близость к Я» (число областей, отделяющих данную область от Я).
Идея существования «пограничной зоны» (в более широком значении, чем только «сенсомоторная») становится ведущей в современных «гештальт-ориентированных» разработках; в частности, эта идея воплощается в представлениях о «границе контакта» – месте двустороннего опыта «организм – среда» (Ф. С. Перлс, Ж. М. Робин, И. Фромм и их продолжатели).
Термин «граница» и его многообразные значения присутствуют в ряде психологических и культурологических работ, представляющих существенный интерес при обсуждении проблем психологии личности: таковы представления А. Вайнштейна о границе как «фиксаторе правил», выход за которые – «правило жизни» (см. Ишкова, 1998); развернутая типология границ в «психологии свободы» (Кузьмина, 1994); «граница» как «раздел смысловых пространств» (Лотман, 1970); трактовка границы как ограничения в процессе собственного мышления (Корнилова, 1994) и др. Эти значимые для развития психологической мысли работы явным образом не выражают идею границы как движущего начала активности, хотя, несомненно, и подготавливают такой взгляд.
«Философия границы», таким образом, в психологических исследованиях оказывается реализованной лишь частично. Требуется особая работа по эмпирическому обоснованию идеи границы как источника (мотива) активности.
Очевидно, что «мотив границы», если он существует, представляет собой особое побуждение, которое может быть отделено от ситуативнозаданных побуждений; что это гипотетическое побуждение «избыточно» по отношению к целям, продиктованным ситуацией.
В этом контексте представляет особый интерес существующие попытки объяснить феномен «избыточности» в психологии мотивации. «Избыточную активность» интерпретируют в связи с «экзистенциальными ориентациями» личности (гуманистическая психология), переживанием своих возможностей индивидом (концепция самоутверждения де Чармса), «мотивацией действенности» (концепция интренсивной мотивации Р. Уайта и др.); чувством наслаждения (теория «потока» Чиксентмихайи); причины такого поведения усматривают в когнитивной сфере (исследования казуальной атрибуции). Отмечаются также исследования, в которых акцент падает на привлекательность ожидаемых последствий действия: самоподкрепление как средство саморегуляции (Скиннер, 1953; Канфер, 1970), самомотивация как результат самооценочных эмоций (Бандура, 1976), «мотивация действенности» (White, 1959), «чувство собственной эффективности» (DeCharms, 1968), мотивации достижения (McClelland et al., 1953)[24].
При всей значимости этих идей, нельзя не отметить, что основные концепции в психологии мотивации затрагивали проблему границы лишь косвенно. Впервые гипотеза о существовании особого мотива границы была высказана автором в 1990 г. (но исследования, в которых была представлена тема границы как побудителя поведения, проводились нами за 20 лет до этого, начиная с 1970 г.). Определяя «активность вообще» как «тенденцию к снятию внутренних ограничений деятельности», мы отмечали, что данная тенденция, первоначально представленная в деятельности «в качестве ее скрытой динамической стороны», способна обособляться в «самостоятельную деятельность субъекта» (Петровский В. А., 1974а, б). В развитие этой мысли формулируется гипотеза о существовании мотива границы – стремления субъекта пережить свое бытие на границе.
Предполагается, что «мотив границы» проявляется в самых различных сферах человеческой жизни: в познании (здесь притягательна граница между известным и неизвестным), творчестве (побуждает граница между возможным и действительным), риске (граница между благополучием и угрозой существованию), игре (граница между воображаемым и реальным), межличностном общении (граница между открытостью другим и защищенностью от них) (Петровский В. А., 1990). Полагаем, что побудительность границы как таковой объясняет феномены трансгрессии. Под этим термином польский исследователь Ю. Козелецкий имеет в виду стремление человека перейти границу, «страсть к преодолению границ» (Козелецкий, 1991). Вопрос в том, откуда берется страсть? В чем суть побудительной силы границы per se?
Кажется естественным предположить, что, сталкиваясь с границей, мы хотим составить представление о том, что нас ограничивает, – «очертить границу». Определяя, очерчивая для себя границу, мы неизбежно выходим (в действии или мысли) за границу очерчиваемого. Мы должны взглянуть на нее как бы извне. Иначе говоря, мы не можем ощутить, понять, осмыслить границу, пока не окажемся по ту сторону ограничительной черты. Переживаемое нами «влечение к границе» определяется, таким образом, объективными («предметными») свойствами самой границы (там же).
Ситуация социального запрета так же, как и ситуация встречи субъекта с объектом, воспринимаемым в качестве потенциально угрожающего (Петровский В. А., 1975), может вызвать усиление исходного, уже имеющегося у индивида, побуждения к действию («Запретный плод сладок»[25]) или провоцировать независимую от исходной мотивации тенденцию осуществления запрещенных действий[26]. Герой знаменитой сказки Шарля Перро «Синяя Борода», строго-настрого требовал от своих жен не пытаться открыть дверь в потайную комнату, и ни одна из них не могла справиться с искушением…
Разумеется, необходимо эмпирически обосновать этот мысленный эксперимент, проверяя не только гипотезу о существовании мотива границы, но и прослеживая истоки этой тенденции, если она действительно существует.
В экспериментах с маленькими детьми (дипломная работа Е. И. Кузьминой[27]), мы пытались создать ситуацию, в которой, без каких-либо разъяснений, детям запрещалось заходить за черту, отделяющую одну половину комнаты от другой. Участниками эксперимента были дети младшего и старшего дошкольного возраста. В обеих группах наблюдалось значительное число случаев выхода в запрещенную часть комнаты, хотя в ней, как могли убедиться дети, пробегая по комнате вдоль и поперек до введения запрета, ничего интересного не было (она была пуста), а в «разрешенной» половине комнаты находились игрушки и даже рояль, на котором дети могли беспрепятственно «музицировать». Младшие дети выбегали за запрещенную черту чуть ли не сразу, а дети постарше раздумывали: выходить или нет, а потом, все-таки, отваживались переступить через разделительную черту. Некоторые дети поступали хитрее: у них как бы случайно выкатывался мячик, и они чувствовали свое «законное право» проследовать за ним. Предприняв этот «маневр», они возвращались в разрешенную часть комнаты.
При анализе переживаний и поведения людей в ситуации социального запрета могут быть выделены те же варианты «импульсов», отталкивающих от осуществления запрещенного действия и подстегивающих к нему, что и в случае столкновения человека с объектом, представляющим некоторую непосредственную возможную угрозу для него. Так, влечение к нарушению запрета подобно влечению к опасности в том отношении, что оба представляют собой субъективную форму выражения ориентировочно-исследовательской активности, направленной в одном случае на построение образа свойств объекта, а в другом – неопределенных последствий какого-либо запрещенного действия и т. п.
Общность данных форм реагирования объясняется тем, что запрет представляет собой сим вол некоторого потенциально угрожающего объекта (таким объектом, в частности, может быть и человек как источник негативных санкций). Но реакция на запрет обладает также определенной специфичностью, заключающейся в том, что выполнение запрета требует, чтобы индивид мысленно нарушил его.
Обсуждая результаты проведенных экспериментов, показывающих, что запрет, как одна из форм предъявления границы, побуждает активность, выделим два принципа понимания побудительной ценности границы.
В основе одного из них – понимание границы как фактора усиления исходной мотивации действия; этот способ интерпретации может быть обозначен как принцип наращивания мотивации. Именно таким образом представляется существо взаимоотношений между побуждением к активности и границей (в трактовке воли как проявления дополнительного побуждения, обусловленного препятствием) (Симонов, 1975), в основе интерпретации феномена возрастания привлекательности «запретного плода» (Brehm, 1966; Brehm, Rosen, 1972), при введении конструкта «вкус к риску», который, согласно Ф. Робайе, указывает на наличие дополнительного к риску побуждения в условиях принятия решения, а также конструкта «граница-катализатор» (Кузьмина, 1994).
Во всех этих теоретических разработках граница трактуется, по существу, как «ситуативное ограничение» – «преграда» (Петровский В. А., 1974), что предполагает наличие побудителя активности помимо границы, а мотив преодоления границы в качестве одного из факторов общей мотивации активности; даже тогда, когда это прямо не указывается, всякий раз подразумевается, что этот мотив производен от некоторой «первичной» мотивации, на пути которой оказывается то или иное препятствие. Иначе говоря, граница в качестве изначального и самоценного предмета деятельности (в терминах А. Н. Леонтьева – ее мотива) здесь явным образом не выделяется.
В основе другого принципа лежит понимание границы как источника самоценной активности. При таком понимании граница – не столько фактор стимуляции деятельности в направлении предсуществующего мотива, сколько мотив, независимый от иных устремлений.
В связи с выделением двух оснований интерпретации роли границы в организации активности субъекта может быть поставлен вопрос о соотнесении этих подходов и отмечена трудность их фактического противопоставления друг другу. Некоторые положения, вводимые авторами ранее (например, о «рефлексе свободы» – И. П. Павлов и основанной на нем «реакции преодоления» – В. П. Протопопов), не являются в достаточной мере эмпирически верифицированными для решения вопроса о том, с какого рода мотивирующим влиянием границы мы имеем здесь дело.
Примечателен тот факт, что в литературе мы сталкиваемся с примерами инверсивного соотношения между схемами эмпирического исследования и способами теоретического осмысления фактов, характеризующих мотивирующую роль границы. Например, отмеченные в этой главе факты, полученные в дипломной работе Е. И. Кузьминой, – «феномен Синей Бороды», о котором было сказано выше, в последующих теоретических разработках этого автора (рефлексивно-деятельностная концепция свободы) хотя и привлекаются к рассмотрению, но не используются как аргумент в пользу существования качественно своеобразного и автономного «мотива границы». Напротив, вводится представление о «границе-катализаторе» при общей трактовке границы в качестве препятствия (Кузьмина, 1994). Рассматриваются три исключения из этого правила: 1) «игра с границей» («освоение границы» как мнимое – подчеркивает автор – преодоление); 2) разновидность болезненного (измененного) состояния сознания («…Иногда бытие на грани нормы и патологии, рационального и иррационального настолько привлекательно, что надолго “затягивает” человека в маргинальное или пограничное состояние» (Кузьмина, 1994, с. 68); 3) «преодоление ради преодоления» – «в отдельных случаях», например, в подростковом возрасте. Понятно, почему, по мнению автора, перед нами, скорее, исключения из правила. Потому что «в принципе, граница преодолевается ради достижения цели за границей» (там же, с. 69); отличаются лишь способы преодоления.
С другой стороны, там, где в теории, казалось бы, присутствует идея «самоценности» выхода за пределы ограничений (теория реактивного сопротивления Дж. Брема), факты свидетельствуют лишь об усилении предсуществующей внешней мотивации преодоления (феномен повышения привлекательности «запретного плода»).
Трудность проблемы усугубляется тем, что в реальной жизнедеятельности человека гипотетические моменты «первичной» и «вторичной» побудительности границы, по всей видимости, переплетаются[28].
Феномен «Синей Бороды» побудил нас к постановке вопроса о том, как возникает мотив границы, какую роль в этом играет разделительная черта, образующая знак границы, какова возрастная динамика реакции детей на разделительную черту.
Эмпирическими референтами «границы» служили для нас «разграничительные стимулы», по сути, вызовы различного рода, такие как рубеж двух сред, черта запрета (внешнее и внутреннее ограничения), раздел (разделительная черта) как символ границы.
«Бытие на границе» эмпирически интерпретируется нами как центрация активности на разграничительном стимуле, обусловливающая переживание «прохождения» границы; «центрация», в свою очередь, означает здесь направленность активности на разграничительный стимул – в виде сближения с ним, элиминации и вовлечения его в действие.
Особое значение придается поиску эмпирических референтов понятия «мотив границы», что обусловлено, в частности, «ненаблюдаемостью» «мотивов», невозможностью непосредственно представить их «как факты действительности» (Хекхаузен, 1986). Наличие мотива границы определялось нами, исходя из соотношения числа случаев центраций на разграничительном стимуле и случаев соблюдения его, а также игнорирования этого стимула (испытуемые, следуя разграничительному стимулу, то есть, воспринимая его как «знак границы», чаще центрируются на нем, чем игнорируют его присутствие); принимаются в расчет также вербальные реакции испытуемых при совершении соответствующих действий (здесь и далее излагаем результаты диссертационного исследования М. В. Ишковой (Ишкова, 1998)).
Принимаем следующие эмпирические гипотезы:
1. Введение разграничительных стимулов (рубеж двух сред, черта запрета, раздел) обусловливает, наряду с реакциями игнорирования и соблюдения разграничения, реакции центрации на нем: сближение с разграничительным стимулом, элиминации его или вовлечение в поле собственной деятельности.
2. Существуют три формы центрации (три разновидности «мотива границы»): стремление повторно пережить аффект «прохождения» границы («мотив рубежа»); предпочтение действий, центрированных на черте запрета, осторожным действиям («мотив риска»); осмысление границы как ее преодоление («мотив обыгрывания границы»).
3. Существуют возрастные различия в способах реагирования испытуемых на разграничительные стимулы (качественное своеобразие проявлений мотива границы с возрастом).
Формы репрезентации идеи границы. Отбирая для будущего эксперимента разграничительные стимулы, мы опирались на культурологические, семиотические, психологические исследования.
В рамках предлагаемого здесь психолого-семиотического подхода, отталкиваясь от известной трактовки «знака» в работах Ф. де Соссюра (где «знак» предстает как единство «означающего» и «означаемого»), мы предлагаем трактовку границы как знака особого рода. Этот знак заключает в себе динамику означающего и означаемого, – одновременную смену состояний как внутри означающего, так и внутри означаемого. К примеру, на уровне означающего, «белое» сменяется «черным», а на уровне означаемого «добро» обращается в «зло» (о событии «смена» мы говорим – «грань»); на этапе генеза этого знака – «семиозиса» (об этом дальше) – означающее и означаемое (грань 1 и грань 2) могут многократно меняться местами (см. рис. 14); допустимо считать также, что термины «означающее» и «означаемое» относятся к «граням» – в которых совершается переход состояний (см. рис. 6.2).
Рис. 6.2. Знак границы (генез знака символизируют вертикальные стрелки)
Трактуя границу как сложный динамический знак, мы, таким образом, подчеркиваем его двуслойность: в противном случае перед нами было бы просто «нечто между»: случайная, не представляющая какого-либо значения и смысла черта, линия, след от чего-то, изгиб на поверхности и т. п.
Опираясь на знаковую трактовку границы, приходим к выводу, что существуют три основных способа «предъявить» человеку идею границы. Она может выступить для него в форме «естественного знака», «культурного знака», а также «символа» как особого знака (в последнем – через чувственное созерцание – интуитивно угадывается абстрактная идея – И. Кант, Г. Гегель, Ф. де Соссюр, Ж. Пиаже). Соответственно, определяются разграничительные стимулы различного вида: индикатор раздела сред (естественный знак); запрет (культурный знак); разделительная черта (символ границы).
Формы возможного реагирования на знак границы
Предварительно могут быть выделены четыре типа реагирования человека на предъявление любого из используемых разграничительных стимулов: игнорирование стимула, согласование со стимулом (реакции следования), избегание стимула и центрация на стимуле.
Очевидно, что предположительно выделяемые здесь реакции центрации на разграничительном стимуле представляли для нас наибольший интерес в связи с обсуждением вопроса о существовании «мотива границы». В связи с этим особо выделяются три формы проявления реакции центрации: сближение со стимулом, пересечение его (реальное или воображаемое), вовлечение разграничительного стимула в свое действия (инкорпорация). Вполне допустимо, что разные типы реагирования человека могут сочетаться между собой; мы допускаем так же, что они могут быть представлены в пределах одного и того же действия.
Опишем некоторые экспериментальные ситуации и результаты исследования.
Побудительный характер естественного знака границы
В данном эксперименте разграничительный стимул был предъявлен в форме естественного знака как рубеж двух сред; прохождение рубежа сопровождалось переживанием смены впечатлений: «свет→темнота».
Игровая комната детского сада разделялась на две части стульчиками, расставленными поперек нее «через один» так, что намечалось два разделенных ими пространства. Ребенок находился в привычной для него обстановке – в «игровой» части комнаты. Комната была освещена, но как только ребенок проходил «сквозь» стульчики в другую часть комнаты, свет неожиданно выключался. Причина подобного «поведения» света ребенку была неясна. Таким образом, рубеж двух сред выражался двояким образом – как разграничение общего пространства стульчиками и как разграничение двух впечатлений: «свет – темнота». Другими словами, создавался сдвоенный маркер границы – особый знак; «означающее» этого знака, равно как и его «означаемое», заключали в себе границу (геометрический контур, в одном случае, и мгновенная смена впечатлений, в другом). Нас интересовала реакция детей на семиотический сюрприз, подготовленный экспериментатором. Станут ли они исследовать ситуацию? Будут ли моделировать причины внезапной смены впечатлений?
За этими простыми вопросами есть и более сложный вопрос, но мы еще вернемся к поставленному вопросу, обсуждая результаты исследования.
Эксперимент проводился в индивидуальной и групповой форме. Всего в эксперименте участвовало 28 детей от 3,5 до 5 лет.
В индивидуальной серии экспериментов наиболее распространенными типами реагирования были:
Недовольство, растерянность, разные оттенки переживания фрустрации (в этих случаях ребенок отказывается от активных действий).
