Вадим Петровский
Человек над ситуацией
Повлиял ли факт присутствия группы на частоту случаев «бескорыстного риска»? Наблюдались ли изменения в сторону повышения тенденции к риску? Сопоставим ли процент рискующих среди испытуемых I и II экспериментальных подгрупп? Данные таковы.
Испытуемые, действовавшие в изоляции от аудитории, выходили в зону риска (46 % случаев). В группе участников испытания, работавших на глазах у товарищей, число рисковавших было меньше и составляло 33 % от общего числа испытуемых в группе. Таким образом, включение наблюдателей в экспериментальную ситуацию не приводит к росту числа случаев риска (и ведет даже к некоторому его снижению). Это ставит под сомнение исходное допущение о том, что тенденция к «бескорыстному» риску вызвана стремлением субъекта действовать в соответствии с некоторыми нормами, интернализированными им из ближайшей среды общения.
Эксперимент с социальным типом стрессора (угроза снятия с соревнования как «несправившихся») проходил по аналогичной схеме; однако при планировании эксперимента, учитывался дополнительно и пол испытуемых (как один из возможных факторов «бескорыстного» риска). В эксперименте участвовали 40 юношей и 40 девушек. Они были распределены по 4 экспериментальным группам, каждая численностью в 20 человек.
В первой группе юношей и третьей группе девушек эксперимент проводился без наблюдателей. Во второй группе юношей и четвертой группе девушек эксперимент проводился в присутствии трех наблюдателей.
Полученные экспериментальные данные не подтверждают предположения о нормативности «бескорыстного риска». В условиях индивидуального эксперимента юноши проявляют большую тенденцию к риску, чем девушки. С другой стороны, введение группы наблюдателей того же пола в эксперимент существенно снижает тенденцию к риску у юношей, но этого в аналогичных условиях не происходит в группе девушек.
Таким образом, во-первых, допущение о «нормативности» риска в одном случае, когда испытуемые – девушки, не находит убедительного подтверждения, а, в другом случае, когда испытания проходят юноши, должно быть отвергнуто. Во-вторых, в группе юношей, действующих индивидуально, факт повышенного риска (в сравнении с девушками) тем более не может быть принят как следствие ориентации на некие специфические «мужские» нормы («мужество», «смелость» и пр.), которые якобы актуализируются ситуацией: введение группы сверстников испытуемых приводит к существенному снижению тенденции к риску. Следовательно, мы вынуждены отклонить версию о нормативном характере наблюдавшихся проявлений риска. Надситуативный риск, таким образом, не является формой приспособления к возможным групповым ожиданиям и к интериоризированным групповым нормам.
Кроме того, сопоставление тенденции к «бескорыстному» риску и силы «мотива достижения» (по Х. Хекхаузену), как мы уже отметили, не обнаружило существенной связи между ними. Этот факт также давал основание судить об относительной независимости феномена активности навстречу опасности от тех форм самоутверждения личности, которые обычно вплетены в деятельность, ориентированную на достижение успеха (определяющегося отношением результата к групповым стандартам).
Итак, рискованные действия испытуемого, избыточные в рамках принятых им условий задания, нельзя объяснить склонностью к прагматическому риску, высоким уровнем притязаний, стремлением самоутверждаться в глазах окружающих. Наблюдавшиеся в эксперименте проявления риска были «бескорыстны», не только в том смысле, что они не были вызваны ни экспериментальной инструкцией, ни критерием успешности действия, введенным экспериментатором, но и в том смысле, что они, по-видимому, не были детерминированы некоторыми прагматическими фиксированными «внутренними» переменами – стремлением к выгоде, личному успеху, одобрению окружающих. При этом испытуемые не только выходили за рамки требований ситуации, но и действовали вопреки адаптивным побуждениям; они перешагивали через свои адаптивные интересы, преодолевая ситуативные ограничения на пути движения деятельности. Таким образом, в фактах выхода субъекта за рамки требований ситуации и проявилось то, что мы называем надситуативной активностью субъекта, возможные детерминанты которой рассмотрим ниже, изложив результаты еще одного исследования, посвященного влиянию запрета на поведение людей.
Феномен «Синей Бороды». Особо могут быть выделены и проанализированы характерные проявления активности человека в ситуации запрета, то есть социально заданного ограничения возможности осуществления личного выбора. Угрожающие последствия осуществления запрещенных действий могут быть более или менее известны человеку или же совсем неизвестны («запрещено и все!..»).
Ситуация социального запрета (так же, как и ситуация встречи субъекта с естественным объектом, воспринимаемым в качестве потенциально угрожающего) может вызвать усиление исходного, уже имеющегося побуждения к действию или провоцировать тенденцию осуществления запрещенных действий (см. далее, в п. 3 – «феномен Синей Бороды»).
Рассмотрим некоторые гипотетические факторы детерминации надситуативной активности в условиях опасности («риск ради риска») и социального запрета.
Модель восхождения к риску
Существенной чертой ситуаций, созданных нами в экспериментальных условиях, является то, что испытуемый при выборе цели каждого будущего действия должен принимать в расчет фактор опасности или запрета. Процесс целеполагания здесь оказывается взаимосвязанным с построением образа возможных неблагоприятных последствий соответствующих действий.
Действительно, решаемая задача заключается в том, чтобы выбирать цели очередного действия, то есть «мишени», под которыми должен быть остановлен сигнал-объект. Но для того, чтобы выбрать очередную цель, необходимо произвести более широкую ориентировку в поле возможных выборов, чем это потребуется непосредственно для реализации выбранной цели, так как постановка цели предполагает формирование представлений об альтернативах, включая оценку последствий предпочтения каждой из них. Мысленно «проигрываются» и те альтернативы, которые оцениваются как «рискованные».
Рассмотрим вначале возможные формы реагирования на объект, который предварительно оценивается как заключающий в себе элемент угрозы возможных неблагоприятных последствий. Могут быть выделены две противостоящие друг другу и вместе с тем предполагающие друг друга категории реакций на потенциальную угрозу. Каждая из них, в свою очередь, представлена тремя группами побуждений.
Реакция избегания. Нельзя сказать, что тенденции, входящие в эту категорию реагирования на ситуацию потенциальной угрозы, хорошо исследованы. Тем не менее, работы, которые им были посвящены, многочисленны, и само выделение защитных форм поведения в ситуации возможной угрозы не является сколько-нибудь новым. Объектом внимания являются следующие варианты реагирования на элемент угрозы.
A. Врожденные защитные реакции. Существуют многочисленные примеры защитных форм реагирования живых существ на угрозу в виде ухода от опасности (бегства). Большинство из таких реакций имеют видоспецифический характер. Но существует и универсальный (в известной мере) тип реагирования – так называемый «оборонительный рефлекс»: реакция на экстраординарный раздражитель (Е. Н. Соколов). Оборонительный рефлекс выступает в характерных защитных, двигательных и вегетативных «ответах» организма на подобный раздражитель.
Б. Индивидуально-приобретенные реакции ухода от опасности возникают как результат перенесенной ранее травмы и представляют собой, следовательно, продукт собственного опыта взаимодействия индивидуума с некоторым угрожающим объектом; субъективно выступают в виде страха и стремления к бегству.
B. Ценностно-обусловленные реакции избегания. Проявление социальных установок, побуждающих к осторожности. Ценность осторожного поведения – часть родового опыта человечества, усваиваемого индивидом в общении с другими людьми и выходящая за рамки индивидуального опыта контакта с потенциально угрожающими объектами. Иллюстрацией могут служить пословицы: русская – «Умный в гору не пойдет…», а так же две японские – «Огонь не обжигает тех, кто на него не ступает», «Прежде чем дать подзатыльник, посмотри, чей затылок». Это, как видим, относится к факторам сознательной саморегуляции деятельности субъекта.
Стремление навстречу опасности. Детерминация активности навстречу опасности значительно менее очевидна, и, насколько нам известно, в интересующем нас ключе (как прагматически не мотивированная тенденция) систематически не анализировалась. Выделим следующие три группы побуждений.
А. Врожденная ориентировочная реакция. Можно предположить, что именно эта реакция в определенных условиях может служить основой появления «иррационального» влечения человека к опасности, которое мы неоднократно отмечали в ходе эксперимента. «Иррациональность» здесь, безусловно, лишь кажущаяся. Само собой разумеется, коль скоро индивидуум сталкивается с объектом, мера опасности которого неизвестна, возникает необходимость построения образа этого объекта, притом именно со стороны тех его свойств, которые составляют предмет опасений. Соответствующая гностическая активность и переживается как влечение к опасности. Кроме того, здесь можно предположить, что особая эмоциональная окрашенность ориентировочно-исследовательской активности, которая придает ей характер «влечения к опасности», обусловлена тем, что под воздействием страха она теряет свой свернутый (говорят – «идеальный») характер и как бы разворачивается, приобретая форму движения, осуществляемого во внешнем плане. (В основе такого рода «экстериоризации», как можно предполагать, лежит механизм возрастной регрессии, о котором пойдет речь далее.)
«Опасен объект или нет» и «чем (и в какой мере) данный объект опасен?» Ответ на эти вопросы, в конечном счете, определяется мерой «совместимости» данного объекта с субъектом. Объект опасен – это значит, что контакт с ним чреват травмой для субъекта. В том случае, если контакт с «подозреваемым» объектом допустим без ущерба для субъекта, объект выступает как безопасный.
На этот-то критерий стихийно и ориентируется человек, выходя «один на один» с опасностью. Стремясь к потенциально угрожающему объекту, он устанавливает свою «совместимость» с этим объектом, что и символизирует для него отсутствие реальной угрозы. Как только достаточный для этой цели контакт достигнут, бывший сигнал угрозы, данный индивидууму в форме беспокойства, тревоги, страха, утрачивает свою сигнальную функцию, и опасения устраняются. «Смотри прямо страху в глаза, и страх смигнет!» – гласит русская пословица. В этом случае перед нами особый путь символического преодоления опасности, завершающийся, в случае благоприятного исхода, эффектом освобождения от переживания угрозы.
Этот эффект может быть отнесен к категории эмоциональных реакций, сходных с катарсисом – особой эмоциональной разрядкой, переживаемой как «очищение» от неблагоприятных аффективных фиксаций. В дальнейшем, имея в виду эмоциональные реакции, возникающие вследствие преодоления опасности, условно мы будем говорить о «катарсисе». Однако столкновение с угрожающим объектом в действительности может иметь двоякий исход: один из них – только что обозначенный (катарсис), другой – «фрустрация». Термин «фрустрация» здесь используется в достаточно широком смысле: для обозначения факта неблагополучия вообще как результат предпринятого действия.
Как можно видеть, активность навстречу опасности, на первый взгляд кажущаяся «вполне адаптивной», ибо она решает полезную задачу ориентировки в свойствах потенциально опасного объекта, в действительности выявляет всю противоречивость истолкования поведения в духе постулата сообразности. Ведь адаптивные интересы здесь как бы вступают в противоречие с собой, смыкаются с противоположной исследовательской направленностью индивидуума, имеющей открытый, по существу «неадаптивный» характер. Атрибутом подобной гностической активности является принципиальная непредсказуемость исхода предпринимаемых действий – их возможный (и заведомо неизвестный) позитивный или негативный исход. Заметим, что как переживание фрустрации, так и катарсис в генетически ранних формах не предзаданы индивидууму в виде избегаемого или потребного аффективного состояния. В своих первоначальных формах они представляют собой сопутствующий эффект произведенного действия (катарсис – «оплату»; фрустрация – «расплату» за приобретенное знание).
Так, чисто метафорически, рыбу, сорвавшуюся с крючка, можно было бы вообразить испытывающей катарсис, однако на крючке-то она оказалась по другой причине, отнюдь не по тому, что ей «захотелось» пережить аффект «преодоления», но в силу того, что у нее были другие побуждения (поиск пищи).
Фрустрация и катарсис как бы возвышаются над предшествующими гомеостатическими, гедонистическими и прагматическими интересами, являясь результатом того, что произошло незапланированно, и лишь впоследствии начинают функционировать в качестве возможных мотивов деятельности субъекта. Так, если прежде, в результате встречи с опасностью, была пережита травма (фрустрация), то очевидным образом снижается вероятность того, что в аналогичных ситуациях индивидуум станет осуществлять развернутую ориентировку в свойствах угрожающего объекта. Вместо побуждения к построению образа потенциально угрожающего объекта у него будет возникать парализующий действие страх (одна из реакций, внесенных в «рубрику» реакций избегания опасности). Но если фактический исход тогдашнего действия – катарсис, преодоление страха – то вероятность активных действий в районе опасности растет (влечение к опасности скорее разрешается риском, чем уходом от риска).
Б. «Жажда острых ощущений» как побуждение, обусловленное опытом преодоления опасности. Данное побуждение (о нем еще иногда говорят: «вкус к риску») есть ожидание катарсиса и вместе с тем тенденция к воспроизводству пережитого. Если в борьбе со страхом преимущества на стороне потребности в острых ощущениях и если тенденция к риску не будет заторможена со стороны ценностей осторожного поведения, то проявляется склонность к «бескорыстному» риску.
Напрашивается вопрос: если катарсис – разновидность наслаждения, а риск есть способ достижения катарсиса, то может ли феномен «бескорыстного» риска рассматриваться как аргумент против гедонистических концепций поведения? Не стремятся ли рискующие испытуемые к наслаждению? Не потребность ли в наслаждении побуждает к риску? В ответ можно сказать следующее: да, действительно, рискующие могут стремиться к наслаждению, и эта потребность может создавать дополнительные побуждения к риску. Однако суть нашей критики идеологии гедонизма не в том, что мы пытаемся упразднить стремление к наслаждению, а в том, что ограничиваем объяснительные возможности принципа, возводящего наслаждение в ранг руководящей ценности.
Действительно, следует ли считать потребность в наслаждении и потребность избегания страдания достаточными условиями для объяснения стремления к риску? Если бы индивидуум стремился только к тому, чтобы удовлетворить свою потребность в наслаждении, то он стремился бы к повышению вероятности этого наслаждения, то есть исключал возможность противоположного исхода. Но тут-то и открывается несводимость потребности в катарсисе к потребности в наслаждении. Потребность в катарсисе – нечто большее. Ведь достичь состояния катарсиса можно только тогда, когда вероятность его достижения не слишком велика, а, точнее, уравнивается с возможностью не достижения желанного состояния, то есть возможностью возникновения противоположного исхода опыта – фрустрации. Здесь – и коренное отличие потребности в катарсисе и соответствующих ей действий, от потребности в осторожности, вызванной страхом. Различается адаптивный статус этих потребностей. Страх – ограничитель развития деятельности, глубоко адаптивное побуждение, предотвращающее порождение инноваций опыта. Действовать, руководствуясь страхом, значит осуществлять только такие шаги, в которых минимизируется возможность непредсказуемого исхода действия (ведь он может оказаться неблагоприятным!). Страх принуждает ограничиваться пределами освоенного, познанного. Возникнув как неадаптивный исход опыта, своего рода гедонистический «минус», страх побуждает адаптироваться к среде, становясь главным «идеологом» той картины мира, основу которой образует постулат сообразности.
Совсем другую роль в жизнедеятельности играет побуждение к риску, также неадаптивное по происхождению. Рождаясь как «незапланированный» гедонистический «плюс», оно ведет действие дальше, расширяет горизонты активности и вновь обнаруживает феномен несводимости человеческой деятельности к поддержанию адаптивных отношений с миром.
Парадоксальное единство адаптивного и неадаптивного отношения к действительности обнаруживает себя в том, что стремясь к катарсису, индивидуум формирует такую ситуацию, где возможность противоположного исхода (фрустрации) уравнивается с вероятностью достижения побуждающей действия цели (то есть с вероятностью возникновения самого катарсиса). Понятно, что действие, предпочтение которого основано на возможности недостижения реализуемой в нем цели, не может быть отнесено к разряду адаптивных.
В. Ценностно-обусловленное стремление к опасности. Здесь перед нами то, что может быть названо «ценностью» риска: социальные установки, диктующие предпочтительность рискованных действий в противоположность осторожным в некоторой произвольной ситуации выбора («Риск – благородное дело» и т. п.).
Итак, могут быть выделены как побуждения, отталкивающие от опасности (реакции избегания), так и побуждения навстречу угрозе (реакции стремления к опасности). Взаимодействие между этими тенденциями в одном случае склоняет человека к осторожному поведению, а в другом – предрешает рискованный способ действия.
Остается неясным, сосуществуют ли эти тенденции (принадлежащие различным категориям и уровням реагирования) единовременно и при этом относительно автономно друг от друга или «высшие» как бы поглощают «низшие». Сосуществование и противоборство означало бы, например, возможность таких оппозиций: оборонительный рефлекс↔жажда острых ощущений↔ценность риска и т. п.
Все-таки более оправданной нам представляется другая гипотетическая модель принятия решения в ситуации потенциальной опасности – назовем ее моделью «восходящего движения к риску» или «восхождения к риску» (см. рис. 6.1).
Рис. 6.1. Модель восхождения к риску (Петровский В. А., 1992)
В этой иерархически организованной модели активности адаптивному импульсу к бегству на каждом уровне восхождения (врожденные реакции, индивидуально-приобретенные, ценностно-обусловленные) противостоит неадаптивный «порыв» к опасности. Победа «адаптивного» над «неадаптивным» импульсом приводит к отказу от риска. Когда же верх одерживает неадаптивная тенденция – субъект рискует.
Последовательно выявляющееся доминирование оборонительной реакции над ориентировочной, страха перед фрустрацией над предвосхищением катарсиса, ценности благоразумия над ценностью риска – обусловливают отказ от риска. Противоположное соотношение (которое также может раскрываться «пошагово») последовательно выступает как фактор риска. Но эти тенденции могут быть и уравнены по «силе». Заметим, что такое «уравнивание» весьма возможно в силу действия механизма «самоподражания»: чем более угрожающими представляются последствия рискованных действий, тем интенсивнее переживание страха («отталкивание») и в то же время тем крепче спаяны мысленный выход и выход действенный в зону риска («притяжение» к опасности). Это и есть ограничение защитных тенденции «изнутри», о котором мы говорили выше. Когда различия между силами «отталкивания» и «притяжения» стираются, то выбор вариантов поведения оказывается, естественно, затрудненным.
В этом случае анализируются побуждения, соответствующие более высокому уровню «восхождения». Так, при неопределенной угрозе баланс между оборонительной и ориентировочной реакциями индивидуума (поддерживаемый, возможно, механизмом самоподражания) служит фактором «включения» более высокого уровня регуляции поведения, отвечающего индивидуальному опыту субъекта. Затронутыми здесь оказываются страх перед фрустрацией и предвосхищение катарсиса («жажда острых ощущений»). В случае баланса между указанными тенденциями актуализируется ценностный уровень регуляции поведения, обусловленный усвоением социального опыта. Индивид при этом пытается в социальных ценностях найти опору для принятия и осуществления решения.
Волевой акт вообще предполагает поиск дополнительных побудителей действия (Иванников, 1985, с. 47–55), в данном случае аргументов «за» и «против», относящихся как к поддержке, так и к отклонению побуждения к риску. Потребность пережить катарсис тогда находит опору в ценностях преодоления трудностей, бесстрашия и т. п., а страх – в соображениях здравого смысла и благоразумия. Принятие риска, равно как и отказ от него представляют собой акты, в которых проявляется воля; ведь в обоих случаях необходимо преодоление конкурентного побуждения.
Преобладание ценностей риска над ценностями благоразумия выступает в форме активно-неадаптивного действия; противоположное соотношение – в гарантирующем сохранение status quo отказе от риска как «неоправданной авантюры». Здесь следует особо отметить, что ценности риска (по крайней мере в европейской культуре) всегда сочетаются с ценностями осторожного поведения, иначе говоря, ценности риска не функционируют в виде всеобщих норм. По-видимому, так же, как ценности благоразумия, осторожности, они не могут быть «положены» в качестве всеобщих норм ни в одном обществе (хотя, безусловно, здесь есть и свои культурно-исторические особенности).
В связи с этим особый интерес представляет случай возможного уравновешивания ценностей стимулирования как осторожного, так и рискованного поведения. В этом случае испытуемый может прибегнуть к выполнению совершенно особого действия, призванного преодолеть саму невозможность выбора, что составляет высший уровень проявления активности в ситуации потенциальной угрозы.
Суть происходящего заключается в том, что человек испытывает саму способность осуществить выбор в ситуации существующих ограничений свободы выбора, то есть в такой ситуации, когда свобода выбора ограничена его собственными противоречивыми побуждениями к действию. И тогда обоснование своей способности осуществить выбор превращается для него в особую задачу самопознания.
Но что значит проверить и обосновать свою способность осуществить выбор – именно выбор, а не что-то другое? Это значит – убедиться в своей способности реализовать каждую из альтернатив. Поэтому, в частности, отказ от риска означал бы, что индивидуум не справился с решением этой внутренней задачи.
Кроме того, оценка своей способности осуществить волевой акт предпочтения, представляющая собой своеобразную «пробу себя», не может быть выполнена только во внутреннем плане: акт пробы себя осуществляется не «про себя», не «в уме». Только реально осуществляемое рискованное действие может быть для него аргументом в решении задачи самопознания, порождения себя как субъекта.
При анализе переживаний и поведения людей в ситуации социального запрета могут быть выделены те же варианты «импульсов», отталкивающих от осуществления запрещенного действия и подстегивающих к нему, что и в случае столкновения человека с объектом, представляющим некоторую непосредственную возможную угрозу для него. Так, влечение к нарушению запрета подобно влечению к опасности в том отношении, что оба представляют собой субъективную форму выражения ориентировочно-исследовательской активности, направленной в одном случае на построение образа свойств объекта, а в другом – неопределенных последствий какого-либо запрещенного действия и т. п.
Общность данных форм реагирования объясняется тем, что запрет представляет собой сим вол некоторого потенциально угрожающего объекта (таким объектом, в частности, может быть и человек как источник негативных санкций).
Есть еще один ранее не рассмотренный источник, детерминирующий влечение к опасной черте, который рельефнее проявляет себя в ситуации социального запрета (без разъяснения причин, по которым «нельзя»). Суть в том, что подчиниться запрету подразумевает необходимость мысленно преступить запрет.
Попробуем провести небольшой опыт. Пусть читающий эти строки постарается в точности выполнить следующую инструкцию. Она, возможно, покажется Вам очень простой: «Сосчитайте до семи и постарайтесь десять секунд после того, как вы сказали “семь”, НЕ МОРГАТЬ! Если Вы хорошо поняли инструкцию, начали!..
………………………………………………………………
…получилось?» Теперь согласимся, что для того, чтобы выполнить это требование, Вам необходимо было сначала представить запрещенное действие. Согласимся также и с тем, что до того, как Вам был предъявлен запрет, Вы не замечали, что время от времени делали то, что вдруг оказалось запретным. Наконец, можно предположить, что у кого-то из читателей в течение этих десяти секунд появилось побуждение нарушить запрет, хотя это и не является сколько-нибудь необходимым согласно естественному ритму данного непроизвольного движения.
Вето на действие не может не вызвать представления, мысленного проигрывания запрещенного действия, иначе запрет будет нарушен! Для того чтобы физически, наяву, не осуществить какое-то действие, необходимо осуществить это действие мысленно – хотя бы вчерне…
Предположим теперь, что нарушение запрета, как представляется человеку, может быть связано с весьма неблагоприятными для него последствиями, мысленное проигрывание запрещенного действия в этом случае заключает в себе также и образ возможного их результата, то есть включает в себя предвосхищение возможного неблагоприятного эффекта этого действия. В результате у человека рождаются опасения, тревоги, а они в свою очередь, как можно предположить, пробуждают действие особого механизма, который может быть назван механизмом «самоподражания».
О том, что образ может руководить движением, известно очень давно: с тех пор, как стали известны так называемые идеомоторные реакции. Сделав из небольшого груза и нитки маятник, легко проверить это, повторив опыт Шевреля. Удерживая нитку в руке и закрыв глаза, следует только в течение некоторого времени представлять себе круг – и груз будет двигаться по кругу и т. п. «Движение присущее образу, содержится в нем, – писал Рибо. – Знаменитый опыт с маятником Шевреля может считаться типичным. Нужно ли приводить другие?
Возьмем для примера людей, бросающихся в пропасть из страха упасть в нее, ранящих себя бритвой из опасений пораниться; возьмем “чтение мыслей”, которое есть не что иное, как “чтение” мускульных состояний, и массу других фактов, прослывших необычайными только потому, что публике неизвестен элементарный факт, что всякий образ содержит стремление к движению» (Рибо, 1976, с. 89).
При всей «элементарности» данного факта, во всем ходе рассуждений Рибо остается, однако, какая-то недоговоренность. Если каждый образ и заключает в себе элемент движения, то все-таки необходимо согласиться с тем, что последний может сохранить себя в виде лишь возможности движения, не превращающейся в исток (или росток) реального движения, прорывающегося вовне. В противном случае (то есть если бы каждый образ непосредственно переходил в движение) человеческое тело было бы обуреваемо сонмом импульсов, внутренне не связанных между собой и переживаемых в виде неупорядоченных, лишенных какой-либо логики побуждений (нечто подобное происходит и при так называемом «полевом поведении», которое наблюдается в детстве, а также у взрослых при поражении лобных долей мозга) (Лурия, 1962).
Не исключено, что только те представления, которые активно «проигрываются» индивидом, являясь объектом мысли, заключают в себе импульс действия, «заряжены действием». Этот взгляд согласуется и с позицией Иммануила Канта, который со всей определенностью подчеркнул глубокую связь, существующую между мысленным образом предмета и действием, утверждая, что нельзя мыслить о линии, не проводя ее. В этом, надо думать, и есть корень того, что образ может переходить в действие. Но он для этого должен быть проигрываемым в голове, то есть быть образом именно мысленным. Тогда становится понятным условие возникновения соответствующего внешнего движения (или побуждения к нему): движение, реально осуществляемое индивидом во внутреннем плане, может рассматриваться как исток движения, осуществляемого вовне (тенденция к последнему может переживаться как побуждение или стремление к действию).
Но и это – еще не окончательно решение проблемы. Ведь далеко не любой образ, составляющий содержание активного представления, выражает себя в реальном движении тела. В маятнике Шевреля эффект повторения во внешнем действии действия внутреннего достигается за счет того, что испытуемый лишен возможности осуществлять зрительный контроль за производимым действием. Здесь, кстати, нет и никакого выбора действия, постановки какой-либо цели. Далеко не все то, что рисуется в воображении (или, если воспользоваться термином Дж. Мида – «репетируется» в воображении), проигрывается наяву. На то и существует, согласно Миду, воображение, чтобы, воображая что-либо, то есть, проигрывая альтернативные варианты действия, производить впоследствии выбор, предпочитать одни и отбрасывать другие – те, что не представляются годными. Почему же все-таки некоторые «репетиции» оказываются роковыми: высвобождают заключенный в образе «заряд» движения? Дорого поплатился гоголевский Фома за то, что не смог сдержаться и взглянул на Вия! Фома не смог не выполнить наяву то, что проделал в мысли, услышав настоятельный совет «не смотри!» – посмотрел.
Парадокс остается парадоксом: почему так непросто противопоставить «иррациональным импульсам», коль скоро они возникают, «разумную волю»? Нам представляется, что одним из возможных здесь факторов является страх (определенная степень страха – беспокойство, тревога и т. д.). Он-то как раз и возникает при «проигрывании» воображаемых последствий опасного или запрещенного действия. В этих условиях мысленный образ рискованного действия превращается в действующую причину реального движения навстречу опасности (разумеется, и здесь нужно иметь в виду, что эта причина может проявиться вовне, обнаружить свое действие лишь при определенных условиях; но главное, как мы увидим, заключается в том, что на саму способность субъекта ограждать себя от «иррациональных» импульсов влечения к опасности как бы изнутри накладывается ограничение). Чем же все-таки можно объяснить «заряженность» образа опасного или возбраняемого действия движением?
