Вадим Дамье
Петр Кропоткин. Жизнь анархиста
* * *
Первые встречи, кажется, укрепляют Кропоткина в его надеждах. Генерал-губернатор Корсаков поинтересовался, не за «либеральничанье» ли его прислали в Сибирь? Ну а когда Петр Алексеевич стал возражать, добродушно заметил: «Нет, что же, если бы даже и так, то тем лучше, там эдакие люди не нравятся, а здесь мы ими довольны, давайте побольше»[196].
Близилась зима, и возможности отправиться немедленно на Амур не было. Поэтому Кропоткин был прикомандирован адъютантом к начальнику штаба Восточной Сибири – тридцатипятилетнему генералу Болеславу Казимировичу Кукелю (1829–1869). Новый начальник, действовавший по принципу «Всякое насилие есть мерзость»[197], понравился Петру: «Как только ознакомился со мной, повел меня в одну комнату в своем доме, где я нашел лучшие русские журналы и полную коллекцию лондонских революционных изданий Герцена. – Скоро мы стали близкими друзьями»[198].
Между прочим, в Сибири Кропоткин обнаружил, что здесь еще помнили его деда, Николая Семеновича Сулиму, который занимал пост генерал-губернатора в 1830-х. Люди отзывались о нем с уважением за отчаянные, хоть и бесплодные попытки бороться с коррупцией – прежде всего с чудовищным воровством, пышным цветом расцветшим в Николаевскую эпоху…
Вместе с Кукелем, которому было поручено исполнять обязанности губернатора Забайкальской области, Петр Кропоткин отправился в Читу. Мимо удивительно спокойного Байкала, «по диким степям Забайкалья, где золото роют в горах». Они прибыли туда 2 октября 1862 года. В сравнении с Иркутском Чита – почти деревня, там обитало всего-то три тысячи жителей.
Вскоре Петр с удивлением для себя узнал, что здесь, в Сибири, офицеры часто выполняют обязанности чиновников: «Здесь на офицере лежит множество гражданских обязанностей, и различие между чиновником и офицером только в мундире»[199]. Это его только радовало. Совсем не потому, что он избегал какой-нибудь военной службы… Казалось, пожелания Петра Алексеевича сбываются… Он мог принять участие в разработке и осуществлении либеральных реформ: Петербург предложил местным властям составить «планы полного преобразования администрации, полиции, судов, тюрем, системы ссылки, городского самоуправления»[200]. «Ну, Саша, – радостно пишет он брату, – начинается применение на практике моих убеждений. Каково-то удастся? Вот и деятельность, и я с радостью принимаюсь за нее»[201]. Но это потом… А началась его сибирская служба с довольно простого задания – «составления бумаг о выдаче солдатикам теплой одежды»[202].
Затем осенью 1862-го было еще одно задание, сделавшее его известным не только в администрации, но и в научных кругах Петербурга и Москвы. Кропоткину поручили написать отчет о «Забайкальской выставке сельскохозяйственных произведений» – первой в крае. Сей труд был напечатан в 1863 году и отправлен для ознакомления в три научные организации: Вольное экономическое общество, Императорское Московское общество сельского хозяйства и Русское географическое общество. Именно эта аналитическая записка считается первой научной работой Петра Кропоткина. За нее он получил благодарственное письмо от вице-председателя РГО, адмирала Федора Петровича Литке (1797–1882) – участника и руководителя кругосветных плаваний[203].
В штабе нового начальника Петр Алексеевич мог работать рука об руку с другими поборниками реформ: офицером по особым поручениям, полковником Иваном Константиновичем Педашенко (1833–1915 / 1919), человеком, очень близким к Кукелю, впоследствии военным губернатором Амурской и Забайкальской областей, гражданским губернатором Иркутской и Енисейской губерний; адъютантом военного округа Альфонсом Леоновичем Шанявским (1837–1905), будущим золотопромышленником и создателем Народного университета в Москве; гражданским чиновником Николаем Михайловичем Ядринцевым (1842–1894) – талантливым публицистом, через несколько лет осужденным за «сибирский сепаратизм».
Ничего еще не предвещало, что из ревностного молодого реформатора вырастет будущий анархист и ниспровергатель всех устоев государства! Но уже сейчас он понимает, что идеи изменений должны исходить снизу. Кропоткин с головой уходит в разработку проектов перемен: «Я сперва обсуждал с практическими людьми, хорошо знакомыми с местными условиями и нуждами края, общие черты проекта, а затем мы вырабатывали его во всех подробностях, пункт за пунктом. С этой целью мне приходилось встречаться с рядом лиц как в городе, так и в деревнях. Затем полученные результаты мы вновь обсуждали с Кукелем и Педашенко. После этого я составлял проект, который снова, тщательно, пункт за пунктом, разбирался в комитете»[204].
За годы службы в Восточной Сибири Кропоткину пришлось встречаться и сотрудничать с бывшими декабристами-поселенцами Дмитрием Иринарховичем Завалишиным (1804–1892) и Иваном Ивановичем Горбачевским (1800–1869), организатором первого в России независимого рабочего кооператива. Петр познакомился и со ссыльным революционером Михаилом Ларионовичем Михайловым (1829–1865), соратником Чернышевского и одним из авторов знаменитой прокламации «К молодому поколению»… Именно Михайлов в 1864 году впервые дал Петру Алексеевичу прочитать книгу французского анархиста Пьера-Жозефа Прудона «Философия нищеты»[205]. В декабре 1862 года Петр Алексеевич специально приезжал к Михаилу Михайлову по заданию Кукеля, чтобы предупредить об опасности. К Михаилу Ларионовичу ехал жандармский офицер из Петербурга. Цель его поездки – проверка доноса на Болеслава Кукеля, который позволил осужденному на шесть лет каторги Михайлову свободно жить на прииске у брата, горного инженера и заниматься литературными трудами[206].
Кропоткин работает секретарем комитета по реформе тюрем и ссылки[207], секретарем комиссии по выработке городского самоуправления, спорит с консервативно настроенными деятелями. Работа в «Комиссии по изменению законодательства и местного управления» представляла интересный опыт для того времени. Либерально настроенный губернатор Кукель организовал ее из выборных от различных групп населения. По сути дела, это было предпарламентское учреждение местного масштаба. Задачей депутатов была выработка наказа, который затем следовало отправить в Санкт-Петербург. Здесь шли дебаты, отстаивались различные точки зрения. В основном обсуждали структуру и полномочия будущей городской думы, статус депутатов (гласных) и городского головы, стоит ли платить им жалованье… Но, как и в Государственной думе современной Российской Федерации, Кропоткину пришлось приложить немало усилий, чтобы заставить депутатов посещать заседания. Было даже принято решение изгонять каждого, кто пропустит более двух заседаний без уважительной причины. Интересный опыт, правда? И эти меры имели волшебный результат: посещаемость наладилась[208]. Фактически секретарь комиссии Кропоткин превратился в посредника между различными группами горожан, а де-факто именно он вел заседания почти как председатель[209].
Казалось, мечты сбываются… Ведь он занимается и множеством других дел, призванных облегчить положение местного населения: разрабатывает аргументы против насильственного принуждения кочевников-бурят к оседлому образу жизни, расследует произвольное применение телесных наказаний, изыскивает средства для детского приюта, много разъезжает с поручениями по Забайкалью, общается с людьми разных национальностей и узнает дотоле неведомую ему жизнь…
Кропоткин много работает, он весь в делах, бумагах и разъездах… По его собственному признанию, служившие при губернаторе офицеры (а он и сам был из таких) «не знают сидячей жизни – то и дело летают из одного конца в другой»… Но не только они: «…те же, которые стоят в полках, командуя сотнями, баталионами, должны объезжать свои сотни, разбросанные на громадные пространства, и, следовательно, тоже проводить время в разъездах. Вот отличительная черта службы – кочевая жизнь»[210]. Но это очень близко «скифу», как он называл себя позже. Ведь скифы – кочевники, а его жизнь в Сибири – это жизнь, полная странствий. «Дорога без начала и конца», как поется в одной песне. Более семидесяти тысяч верст он проделал верхом, на перекладных, на лодках и пароходах[211]. Именно дорога давала ему возможность наблюдать за жизнью людей и жизнью природы, собирать факты, обдумывать и обобщать их. Как сказал главный герой советского фильма «Единственная»: «Есть о чем подумать. Дорога, слава богу, длинная». В бесконечных странствиях по Сибири и родится новый Кропоткин: географ, естествоиспытатель, критик власти государства и власти денег.
* * *
Между делами в феврале – начале марта 1863 года он успевает пережить недолгий, полуторанедельный роман с юной «замужней барынькой» – институткой Дуней[212], с которой он, страстный любитель театра, вместе играл в самодеятельных спектаклях в Чите. В дневниках он называет ее фамилию – Рик. Она была женой одного из сослуживцев Петра Алексеевича. Участники репетиций шутили: «что вот-де вы с M-me[213] Рик все глазки строите»[214]. Из дневника Кропоткина известно, что у нее уже был ребенок. Семнадцатилетняя Дуня пользовалась успехом у местных мужчин, за что заслужила ревность дам. Возможно, именно ей и предназначался «очень звучный поцелуй» в постановке «Любовного напитка», за который Петр Алексеевич сорвал аплодисменты зрителей[215].
Описание этой женщины в сибирском дневнике не лишено некоторого эротизма: «Рик ужасный ребенок, довольно глупенький, наивный, но многое ей, конечно, прощается за ее молоденькое лицо, статную талию, хорошенькие плечи и премилые т…, которые так и обнажаются, когда она танцует польку, и все заглядывают туда, туда…»[216] Впрочем, это не мешало сетованиям, что «даже и говорить с ней не о чем»[217], да и почти отцовскими переживаниями Петра Алексеевича о недостатках ее характера: «ни капли умения жить, ни капли знания людей»[218]. Судя по этому же дневнику, Дуняша отличалась любвеобильностью и после расставания с Петром крутила роман с одним из местных купцов, у которого даже жила в доме.
Но, вероятно, на одной Рик свет клином не сошелся. Зимой 1863 года Петр Алексеевич пишет брату, что часа на два вечером заезжает «к одной госпоже», чтобы читать ей[219]. Что читалось – роль в спектакле или иные художественные произведения, – неизвестно. «2–3 милые девушки, неглупые», с которыми Петр Алексеевич познакомился в конце февраля 1864 года в Иркутске и станцевал на балу, упомянуты в письме Александру Кропоткину[220]. Еще «одно довольно милое существо» упоминается в дневниковой записи за 28 апреля 1864 года. Ни имени, ни фамилии приглянувшейся молодой особы он не называет и лишь сетует, что познакомиться с ней ему мешает неожиданно возникший конкурент на личном фронте – некто Никонов…[221]
Впрочем, и без романа с Рик дневник свидетельствует о внимании Кропоткина к дамам. У «семейских» старообрядцев на Байкале «удивительно красивые женщины, румяные, полные», «с темно-карими глазами» и прекрасно одетые… Одна из них, «молодая бабенка», «преплутовски посматривала на меня и подсмеивалась…»[222]. «Очень высоко поднимающая кринолин и показывающая большие ноги. Вот все, что про нее можно сказать, так как редко приходится ее слышать. Должно быть, очень доброе существо»[223] – это о жене казака-сотенного в Тунке, присутствовавшей во время беседы мужа с Кропоткиным.
Похоже, в отношениях с женщинами Кропоткину мешал один небольшой комплекс, о котором не пишет никто из его биографов, – близорукость… Так, на балу в Чите он стесняется пригласить женщин на танец: «Беда быть близоруким. Я не решился подойти к дамам, чтобы не промахнуться, не подойти к незнакомой вместо знакомой»[224]. Вернувшись в Европейскую Россию, летом 1867 года он проходит осмотр у окулиста. Подтверждается диагноз «миопия», столь распространенный среди лиц интеллектуального труда. Для чтения ему прописали очки. От пенсне, модного в те времена среди интеллигентов, он категорически отказывается и так до конца жизни его и не носит. Для него это признак фрика и модника, к тому же – неудобно: «Но я терпеть не могу пенсне, как потому, что все пшюты его носят, так и потому, что жмет нос и сидит всегда криво… боюсь повредить глазам неправильным положением пенсне»[225]. «Очки-велосипед», как называл этот оптический прибор поэт Владимир Маяковский, становятся неизменным атрибутом большинства прижизненных фотографий Кропоткина…
Судя по его дневниковым записям, какие-то комплексы он испытывал в связи со своей внешностью: «Вообще говоря, я создан не для женщин, женщины не для меня. Я могу понравиться женщине, заинтересовать ее, но только… Не довольно быть не глупым, не довольно быть подчас и энергичным, и горячо любить все святое, – женщине этого мало. Нужно многое, многое, а главное все-таки физическая сторона должна быть хороша. А я?! Приходится только усмехнуться – в усмешке есть что-то утешительное»[226]. Впрочем, не исключено, что такие выводы были сделаны под впечатлением от неудачного романа с окруженной поклонниками Дуней.
Однако же к концу своего пребывания Сибири, в ноябре 1866 года, двадцатичетырехлетний Петр записывает в дневнике свои представления о любви. Они небезынтересны и заслуживают полного цитирования: «Вот человек, который пришелся по мне. Мне приятно говорить с ним, на всякую свою мысль нахожу отзыв, сочувствие, за некоторые разряды мысли оба мы особенно горячо боремся, – всякий мой шаг вперед на известном пути радует его, дает ему силы идти дальше и взаимно. Неудача заставляет и его думать, как выпутаться, – подчас является совет. Мало того, его занятия мне также интересны – довольно полная взаимность. Если еще при этом его слово способно разжигать мою остывающую энергию, – спрашивается, разве может не явиться потребность видеться, говорить с этим человеком; разве лишение возможности с ним видеться, переписываться не будет для меня лишением? Вот эту-то потребность быть вместе или вообще в коротких сношениях я называю любовью. Если к этому присоединяется половое влечение, то любовь будет еще сильнее»[227]. Фактически речь идет о полной взаимной сочетаемости мужчины и женщины. При этом далее он поясняет, что совершенно не обязательно, чтобы они были равны в уровне образования или разделяли профессиональные интересы[228].
Таких отношений он жаждал… Неудивительно, что роман с Рик, которая жила своей, довольно свободной и отдельной жизнью, как и кратковременное увлечение другими женщинами, его не устраивало. Будущая подруга жизни, Софья Рабинович, по странному совпадению, уроженка той самой Сибири, еще не встретила Петра.
Не был Петр Алексеевич суровым монахом, которого интересовало в жизни только одно – наука или, как выяснится позднее, революция. Хотя случались, очевидно, и моменты, когда уже ему приходилось уклоняться от нежелательных романов. Сестра Елена вспоминала, что однажды Петр появился у нее внезапно, укрываясь от преследования влюбленной в него замужней женщины. Впрочем, Кропоткин, как и положено джентльмену, попросил этот эпизод при печатании воспоминаний опустить…[229]
* * *
Но отвлечемся от личной жизни Кропоткина и вернемся к его театральным постановкам. В конце октября – ноябре 1862 года в Чите образовалось что-то вроде драматического кружка…[230] После сильно затянувшихся репетиций первый спектакль актеры-любители поставили в январе 1863 года. Это была пьеса «Не в свои сани не садись» Александра Николаевича Островского. Петр Алексеевич сыграл роль молодого купца Ивана Петрович Бородкина. Затем был поставлен водевиль Эжена Скриба «Любовный напиток»[231]. 24–26 апреля 1864 года Кропоткин играет на сцене уже с профессионалами – приезжей труппой артистов. На сей раз поставили комедию Островского «В чужом пиру похмелье». Петру Алексеевичу досталась роль богатого купца Андрея Титыча Брускова. Кропоткинская окладистая борода очень способствовала типажу. Затем был сыгран водевиль Петра Андреевича Каратыгина «Школьный учитель». И здесь Кропоткину досталась довольно комичная роль учителя Галиматьянса. Средства, собранные от продажи билетов, как часто и делалось в таких случаях, пошли в пользу местной библиотеки.
Родственники Петра Кропоткина отмечали в нем актерский талант. Так, его племянница Екатерина Половцова позднее утверждала, что в домашнем кругу он частенько пародировал поведение какого-нибудь персонажа: «Действительно, П[етр] А[лексеевич] был неподражаемо хорош, изображая или передразнивая кого-нибудь. Излюбленными темами были: немецкий пастор, говорящий у гроба сапожника, русский купчина, старающийся надуть покупателя… томная дама-аристократка в сопровождении лакея, провинциальная барышня, играющая на рояле… и бесконечное множество других»[232]. Иногда они с братом Сашей развлекали племянников имитацией лая собак разных пород, сопровождая свои пародии лекциями для племянницы о характере и происхождении каждой породы…[233]
Для племянницы Кати Петр Алексеевич своими руками сделал кукольный театр и устраивал представления, озвучивая роли: «Все было великолепно в этом сооружении. Он стоял на столе, был аршина полтора в длину, и все бумажные куклы, приводимые в движение на проволоках, все костюмы и декорации – все было делом рук дяди Пети. Особенно же великолепны были разноцветное освещение, многочисленные голоса актеров, в особенности женские, и неизбежная грызня собак»[234]. Половцова полагала, что ее дядюшка мог бы стать «большим актером», не выбери он путь ученого и революционера.
Но актерский талант потребуется позже, в революционном деле. Переодевание, смена ролей, имен, паспортов, вживание в роли других людей – без этого трудно представить жизнь профессионального революционера, скрывающегося от полиции. Пройдет десять с лишним лет, и наш герой с головой окунется в эту жизнь. Датский писатель и литературный критик Георг Брандес (1842–1927) так напишет об этом в предисловии к мемуарам Кропоткина: «Тут встречается переодевание, как в драме: главное действующее лицо является в изящной одежде в Зимний дворец, а вечером в крестьянском полушубке отправляется в предместья, чтобы там проповедовать среди крестьян революцию»[235].
Но не только актерским талантом природа наделила Петра Кропоткина. В его сибирских тетрадях и других бумагах сохранилось немало рисунков. Это зарисовки гор, деревьев, внутренней части пещер, ландшафта той или иной местности, домов, кораблей, представителей различных народов. Отправляясь в Маньчжурию в составе тайной экспедиции, он оставил зарисовку самого себя в костюме купца. А после посещения тюрьмы в китайском городе Айгунь оставил рисунок человека, лежащего с большой колодкой на шее. От посещения дацанов остались рисунки молитвенных домиков и предметов убранства. От посещения старой казачьей церкви – рисунок иконы св. Николая, изображенного в бурятской и монгольской одежде и с характерным для бурят лицом. К некоторым записям, связанным с техническими приспособлениями, он сделал чертежи.
Об интересе Кропоткина к занятиям живописью есть и свидетельство историка Николая Ивановича Кареева, в 1878 году познакомившегося с Петром Алексеевичем в Лондоне. Посетив квартиру Петра Кропоткина, Кареев застал его с мольбертом, «на котором стоял холст с начатой женской головой»[236].
* * *
Большинству задуманных преобразований предстояло, однако же, так и остаться на бумаге. Да и работа с Кукелем подходила к концу. Уже в феврале 1863 года ему было приказано оставить пост и возвратиться в Иркутск. Причиной стало перехваченное Третьим отделением письмо к Кукелю от бежавшего за границу Бакунина. В нем беглец благодарил бывшего помощника Муравьева за то, что тот помог в 1861 году его жене, и неосторожно высказал свое мнение по политическим вопросам так, как будто надеялся найти в нем своего сторонника[237]. Кропоткин очень переживает по поводу отзыва начальника и неведомых «политических» угроз, которые сгустились над его головой: «Какой это человек! Сколько перешло от него денег бедным, сколько небогатым чиновникам, выданных в виде пособия, а по-настоящему из его денег. Когда он ехал, крестьяне выходили на станции, на большую дорогу посмотреть, что это за человек, что жмет руку нашим старикам, нас выслушивает»[238], – пишет он в дневнике.
Отставленному правителю Забайкалья грозил арест, но за него вступился Муравьев. Правда, в Читу его уже не вернули. Кропоткин понимал, что это «похороны целой эпохи», «на которую возлагалось столько надежд»[239]. Разочарование в возможности перемен растет. «По доносу все делается, – сетует он в письме Александру. – Вот каковы дела. Еще и еще сотое подтверждение "либеральности реформ". И после этого возможны ли "мирные реформы"? Эти слова стали для меня так же противны, как тебе когда-то слово "практичность"»[240].
Тем временем до далекой Сибири доходят сообщения о бурных событиях на востоке Европы. Всего несколько лет назад Джузеппе Гарибальди поднял знамя объединения Италии, и слухи о его походе докатились даже до крестьян России. Теперь же пламя охватило славянские земли – Балканы и Польшу. В Герцеговине в 1861 году вспыхнуло восстание против османского владычества, в 1862-м поддержку ему оказала маленькая Черногория, но проиграла войну. В Сербии произошли бои между сербскими и османскими войсками, вывода которых со своей территории требовало южнославянское княжество. В Царстве Польском, которым Российская империя управляла с 1815 года, уже давно нарастало напряжение. Наконец в январе 1863 года, в ответ на рекрутский набор там вспыхнуло восстание за независимость, распространившееся на часть Литвы и Белоруссии.
Петр Кропоткин внимательно следит за всеми новостями. Он уже жалеет, что уехал в Сибирь и не имеет теперь возможности отправиться на Балканы: «В Сербии нужны руки, и я охотно поскакал бы туда»[241], – пишет он Александру. Но в отношении Польского восстания он, в отличие от брата, настроен более скептически. Прежде всего, Петр не видит в нем настоящей народной войны, которая, как он полагал, должна вестись партизанскими методами. В то же время Петру не хочется идти «против своего солдата»[242]. Казачий «сотник Кропоткин» все еще отождествляет себя с Российским государством, как ни противен ему имперский деспотизм. Еще не написаны знаменитые едкие строки Бакунина: «Настоящий патриотизм, чувство, разумеется, весьма почтенное, но вместе с тем узкое, исключительное, противучеловеческое, нередко просто зверское»[243]. Но будущий анархист уже рассуждает о преимуществах партизанской войны, которую считает самой целесообразной стратегией как для польских, так и для сербских повстанцев[244].
В мае 1863 года Кропоткин ездил из Читы в Иркутск, чтобы доложить о трудностях с началом сплава по Амуру. Прибыв в столицу Восточной Сибири, он сразу же обнаружил, что генерал-губернатор переменил к нему отношение, встретив его весьма холодно. Очевидно, теперь Корсаков, опасавшийся и за себя, считал его «человеком Кукеля», от которого всячески пытался дистанцироваться. В письме к брату Петр сравнивает прежде любезного с ним чиновника с флюгером и называет его «подлейшим холопом»[245]. Новый начальник, присланный в Читу, Николай Густавович Шульман, человек «добродушный и беззаботный»[246], оспаривал почти все проекты Кропоткина, но затем отослал в столицу, где их благополучно положили под сукно… Оставаться в Чите Петру Алексеевичу уже не хотелось, служить адъютантом у Корсакова – тем более.
* * *
Но тут осуществилась давняя мечта: в июне 1863-го Кропоткин наконец отправляется на Амур, чтобы лично надзирать за сплавом речных барж от Сретенска.
Дорога поражала своей живописностью: сосновые леса с березняком, крутые горные подъемы, речные берега, срезанные ледниками отроги, травянистые, полные цветов луга, и опять горы… Баржи с солью и мукой поплыли по Шилке. Не без труда учился Петр Алексеевич новому для себя делу: руководить командой вечно пьяных сплавщиков-«сынков»[247], чуть было не затопивших одну из барж. Тяготы и хлопоты уравновешивала непередаваемая красота пути по широкой, быстрой прозрачной воде, текущей между высокими, поросшими лесом горами. «Места нехорошие, бросает баржу (ведь она плывет силою течения) то на один берег, то на другой, справа утес, слева утес, пришлось грестись носовым и кормовыми веслами во сколько хватит сил. Целый станок я греб со всеми, да еще на предыдущем пришлось поработать, да еще как… А конечно, если работаешь в серьезную минуту, то необходимо навалиться с страшным напряжением, чтобы других одушевить»[248], – писал он брату об этом плавании.
Душу согревали матерные частушки на мотив «Дубинушки» с ласковым, незлобным поминанием «отцов-командиров» и их жен, что распевали «сынки». Петр Алексеевич «истерически плакал» от них в каюте, но думается, скорее смеялся до слез[249]. «Да, Саша, тут приходится иметь дело с народом», – писал он впоследствии брату. И довольно быстро Петр Алексеевич усвоил тот самый язык, на котором исполнялась «Дубинушка»: «на слова он неподатлив, брань любит, ей-ей так: ругнешь, уверяю тебя – работа лучше идет»[250].
Доплыв до верховьев Амура, Кропоткин сдал баржи и пересел на почтовую лодку, спускаясь еще на полторы тысячи верст вниз по реке и преодолевая могучие речные бури. Здесь ему приходилось постоянно грести, чередуясь на кормовом весле с простыми матросами[251]. Они проплывали мимо русских, китайских и маньчжурских городов и селений, высаживаясь на берег. Здесь Кропоткин имел возможность изучить быт и нравы, не похожие на те, которые он видел до тех пор. Так, ему впервые пришлось побывать за границей – в Китае, в маньчжурском городе Айгунь. Да, не Германия, не Франция и не Швейцария, а именно Поднебесная стала первой зарубежной страной, которую посетил Петр Алексеевич Кропоткин! Уже за Хабаровкой (нынешним Хабаровском), узнав, что оставшиеся позади баржи потерпели крушение, он вернулся назад, чтобы безуспешно попытаться спасти то, что еще можно было спасти, и избавить население низовьев Амура от неминуемого голода. Затем, пересев на один пароход, в Хабаровске – на другой, а потом и верхом по берегу Аргуни Кропоткин возвратился в Забайкалье, проделав обратную дорогу в три тысячи верст. Сотни верст верхом – через тайгу, болота. Последние триста километров – по горной тропинке через Газимурский хребет – место, которое считалось едва ли не самым диким и неосвоенным в Восточной Сибири[252].
В этом походе казачий офицер Петр Кропоткин выполнял обязанности капитана парохода «Граф Муравьев-Амурский». Прежний капитан допился до белой горячки и потому утратил даже ограниченные способности управлять судном[253]. Молодому офицеру удалось не только устранить опасные последствия этого неприятного ЧП, но и довести корабль до нужного пункта. Впоследствии Кропоткин то в шутку, то всерьез, когда как, приводил в пример эту историю как собственный опыт установления консенсуса между пассажирами и командой. И конечно же, это должно было послужить примером того, что «Анархия работает»: «От пассажиров я узнал, что капитан допился до чертиков и прыгнул через борт, его спасли, однако, и теперь он лежал в белой горячке в каюте. Меня просили принять командование пароходом, и я согласился. Но скоро, к великому моему изумлению, я убедился, что все идет так прекрасно само собою, что мне делать почти нечего, хотя я и прохаживался торжественно весь день по капитанскому мостику. Если не считать нескольких действительно ответственных минут, когда приходилось приставать к берегу за дровами, да порой два-три одобрительных слова кочегарам, чтобы убедить их тронуться с рассветом, как только выяснятся очертания берегов, – дело шло само собою. Лоцман, разбиравший карту, отлично справился бы за капитана. Все обошлось как нельзя лучше, и в Хабаровске я сдал пароход Амурской компании и пересел на другой пароход»[254].
Географ Вячеслав Маркин полагает, что именно эти путешествия, позволившие молодому офицеру познакомиться со всем многообразием природы сибирской тайги, гор, превратили потерпевшего крах реформатора в ученого-географа[255]. Как будто сама Природа явилась молодому офицеру, очаровав его своими красотами, тайнами. Столько красочных зарисовок оставил он о тех местах: «Я наслаждаюсь другой стороной – красотою, которая царит во всем, во всем решительно, и особенно наслаждаюсь тогда, когда обстановка (зима, весна) подходит именно к этой красоте. Я писал тебе про Кругоморку, как там хороши некоторые места, но палящее солнце не идет к голому утесу, засыпанному крутой шапкой снега. Темные коридоры в ущельях мне доставили большое наслаждение, тут шла глухая темная ночь, дикая песня бурята и рев, ярость, сила потока. Я сперва думал, что это зависит от диких красот здешней природы. Отчасти. Я, точно, наслаждаюсь нивами, лугами, но тут наслаждаюсь гармонией, красотой мягкого луга, мягких очертаний холмиков, покатостей. Выдайся этот луг так, что на горизонте или поблизости горы, утесы, бурливая река и горы, заросшие лиственницей, – нехорошо; тут и река должна быть в мягких берегах, и гор не нужно (покатости нужны), иначе гармония нарушена»[256]. Ощущение гармонии природы, мысли «о жизни во всем, в токах воздуха, в разложении камней»[257], – в этом мире теперь жил Кропоткин. Это новое мировоззрение открывало для него путь в географическую науку, а затем – в биологию.
После возвращения из экспедиции он начинает активно изучать ботанику, геологию и метеорологию[258]. В конце сентября Кропоткин снова был в Чите; затем направился с докладом в Иркутск. Оттуда Корсаков отправил его с донесением о гибели барж в Петербург. Предстояло проделать еще четыре тысячи восемьсот верст. Долгий путь в кибитках сквозь осеннее бездорожье были мучением, но, добравшись до столицы и передав бумаги, Петр в ту же ночь отправился на бал и танцевал до утра. В Петербурге он узнает, что его командировка стала результатом бюрократического маневра. Бывший камер-паж, знакомый императора, совсем недавно в Сибири… Все эти обстоятельства превращали его в фигуру, подходившую для того, чтобы вывести из-под удара генерал-губернатора Корсакова и его окружение. Крушение большого количества барж вызывало подозрение, что таким образом скрывается особо крупное хищение денежных средств. Подтверждение от Кропоткина заслуживало доверия. Тем не менее его лично принял военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин, выслушавший мнение сотника, на собственном опыте пришедшего к мысли о том, что гораздо практичнее ввозить хлеб на Амур морскими путями[259]. А вот статьи Кропоткина в столичных газетах вызывали недовольство, поскольку давали картину событий, несколько отличавшуюся от официальной, о чем Петру открыто говорил Корсаков. Тем более что это расхождение в оценках «бросало тень» на генерал-адъютанта Ивана Степановича Лутковского, в 1863 году проводившего ревизию Восточной Сибири[260]. Читинское же начальство было недовольно негативной оценкой качества барж для сплава, которую Кропоткин дал в своем отчете. И на сей раз недовольным оказался сам генерал Кукель, а также все, кто отвечал за их постройку[261].