Вадим Дамье
Петр Кропоткин. Жизнь анархиста
Однако своих денег на поездку явно не хватило бы. А отец никогда не дал бы согласия на такое путешествие, и, конечно же, никакой материальной помощи от него в этом деле было не дождаться. Но осень 1871 года принесла резкие перемены в жизни Петра Алексеевича: 7 сентября старый князь скончался.
* * *
Алексей Петрович хворал уже несколько лет. Недомогание не способствовало улучшению его и без того несносного характера. И отношения его с детьми теплее не стали. Братья были у отца весной 1871 года, и тот все ждал, что у него униженно попросят денег. Теперь, получив в Финляндии, где он тогда проводил исследования, известия от Александра о том, что отец совсем плох, Кропоткин не вполне этому поверил. «К отцу, конечно, незачем ехать, особенно когда не зовут. Если бы он и звал, то лучше отговориться. Он особенно не рад будет моему присутствию, которое будет напоминать ему, что я приехал к умирающему, а мне хотелось бы заняться здесь геологическими исследованиями (если только хватит денег), – пишет Петр Алексеевич брату 10 сентября. – ‹…› Итак, бросать исследования, чтобы ехать к отцу и, может быть, даже вернуться, не увидав его, не стоит. Он так давно тянет со своей болезнью, что этот фазис, вероятно, не последний…»[402]
Но «фазис» оказался последним. В живых отца Кропоткин уже не застал. Он поспешил в Москву, но успел только к отпеванию. Служба проходила в церкви Иоанна Предтечи в Старо-Конюшенном переулке, где когда-то крестили маленького Алексея Петровича. Теперь в ней же родственники прощались с ним[403].
Старый князь распределил наследство между детьми, руководствуясь, очевидно, личными симпатиями и антипатиями. Никольское, где Петр Алексеевич провел детство, отошло по завещанию к его сестре Полине[404]. Петру и Александру вдвоем досталось поместье в селе Петровском Борисоглебского уезда, где они до того никогда не были[405]. Петр Алексеевич отправился на место, чтобы установить размеры владения и урегулировать имущественные вопросы. Дорога от станции вела через широкие степи, среди которых попадались редкие деревни, полого поднималась на округлую возвышенность, где на открытом месте у буерака стоял желтый дом с балконом под зеленой крышей. Крестьяне встретили нового барина подношениями, тот выставил им водку, с удивлением обнаружив, что многие не пьют. Произвело впечатление и то, что крестьяне не предупредили его о том, что телега, на которой он ездил по округе, может увязнуть: «Ну, думаю, ничто, пускай его въедет в грязь». Правда, народ тут же подоспел, помог вытащить повозку и запрячь новых лошадей.
Как отмечает историк Андрей Викторович Бирюков, «Кропоткину пришлось не только разбираться с условиями продаж, которые совершал отец, требовать долги с должников… вести переговоры с крестьянами, свидетельствовать акты аренды в волостном правлении, но и принимать решения по сделкам отца, которые противоречили его внутренним убеждениям»[406]. Братьям досталось семьсот шестьдесят шесть десятин земли, преимущественно черноземной, а следовательно – очень плодородной. Предположительно, доходы от нее составляли около четырех тысяч рублей в год[407]. В результате поездки Петр договорился о новых условиях сдачи земли в аренду крестьянам и пообещал прислать книги для школы, открытой для крестьянских детей. Сообщая подробности в письмах Александру, он «выглядит либеральным помещиком, приехавшим в поместье улаживать свои дела. Трудно поверить, что всего через полгода он отправится в Швейцарию изучать революционную литературу и вступит в Интернационал»[408]. Но некоторые мотивы социальной справедливости в сочетании, впрочем, с материальной выгодой в действиях братьев прослеживаются. Так, Петр отказывает в сдаче в аренду богачам по сорок десятин земли. Вместо того чтобы передать участок «двум выскочкам-монополистам», он сдал его в аренду крестьянской общине. Размер дохода Кропоткиных сохраняется такой же[409]. Впоследствии Петр периодически посещал Петровское, занимаясь делами поместья. По подсчетам А. В. Бирюкова, в 1871–1873 годах ежегодный чистый доход каждого из двух братьев Кропоткиных составил тысячу восемьсот – две тысячи рублей[410]. Для них это было огромное состояние, позволявшее безбедно жить и заниматься наукой.
Когда-то в юности Петр Алексеевич подумывал о том, чтобы заняться сельским хозяйством, используя при этом новейшие знания и достижения науки. Но теперь его это уже давно не интересовало. Некоторые местные жители уговаривали его остаться в Петровском и помочь улучшить положение крестьян. Но он уже пришел к выводу, что при существующем порядке вещей не сможет ни организовать артель, ни заступиться за крестьян или волостного судью[411]. Зато теперь твердый годовой доход позволял жить гораздо более свободно и заниматься тем, что нравилось. Теперь уже ничего не мешало планам отправиться в Европу! Настало время познакомиться с мировым социалистическим движением и понять, что же такое этот «страшный» Интернационал, которым пугали благонравного обывателя правительства всего мира.
Глава третья
«Что мы можем сделать в России?»
В центре Петербурга, на низменном Заячьем острове, который некогда носил финское имя Яниссаари и шведское имя Луст-Эйланд, в самом широком месте Невы, высятся бастионы Петропавловской крепости. Это самое старое строение в городе, сооруженное еще при Петре I для обороны новой, северной столицы государства. В официальной классификации укреплений России ему был присвоен первый класс. Но очень быстро крепость превратилась в настоящую Бастилию Российской империи – главную политическую тюрьму страны. Здесь томились те, кого власть и трон считали своими наиболее опасными врагами: сын Петра I царевич Алексей, политические противники императрицы Елизаветы Петровны (герцог Эрнст Иоганн Бирон, граф Андрей Иванович Остерман, фельдмаршал Христофор Антонович Миних), претендентка на российский престол княжна Тараканова, писатель Александр Николаевич Радищев, мятежные гренадеры Семеновского полка, декабристы, революционеры-петрашевцы, писатель Федор Михайлович Достоевский, будущий анархист Бакунин, кумиры оппозиции 1860-х годов – Дмитрий Иванович Писарев и Николай Гаврилович Чернышевский, авантюрист от революции Сергей Геннадьевич Нечаев.
В апреле 1874 года двери Петропавловской крепости открылись перед князем Петром Алексеевичем Кропоткиным и снова захлопнулись за ним. Его провезли в карете по Петербургу, затем через несколько ворот. «Длинными, узкими проходами мы подошли наконец к третьим железным воротам; они вели под темный свод, из которого мы попали в небольшую комнату, где тьма и сырость сразу охватили меня»[412], – вспоминал позднее бывший узник.
Переодетый в арестантскую одежду представитель одного из знатнейших родов империи попал в каземат Трубецкого бастиона вовсе не за соперничество с правящей династией. Прокурор обвинял его «в принадлежности к тайному сообществу, имеющему цель ниспровергнуть существующую форму правления, и в заговоре против священной особы Его Императорского Величества»[413]. Опасный революционер-анархист должен был навеки сгинуть в маленькой камере, чтобы самодержавная Россия могла спать спокойно.
Дорога, которая привела Кропоткина в главный застенок империи, была долгой, длиной в два с лишним года. Петр Алексеевич вступил на нее весной 1872 года, когда наконец смог после смерти отца отправиться в вольную республику – Швейцарию, столь непохожую по своему политическому устройству на монархические государства Европы.
Поездка планировалась с конца 1871-го. Петр Кропоткин попросил разрешение о 28-месячном отпуске со службы и получил его 4 февраля 1872 года. 11 февраля в Москве ему вручили заграничный паспорт[414]. Собирался в Швейцарию и брат Александр, который в октябре 1871 года вышел в отставку со службы в телеграфном департаменте министерства внутренних дел в чине титулярного советника. Он хотел вместе с семьей перебраться за границу, чтобы полностью посвятить себя научной работе[415], но отъезд пришлось отложить до лета 1872 года из-за трагической смерти детей[416].
Поезд из заснеженного, еще зимнего Петербурга до Берлина шел два дня. Вначале поездка проходила по малонаселенным в те годы прибалтийским губерниям Российской империи, где, по словам Петра Алексеевича, «испытываешь чувство, как будто пересекаешь пустыню. На сотни верст тянутся заросли, к которым едва применимо название леса. Там и сям виднеется жалкая деревушка, полузанесенная снегом»[417]. На границе с Германией, между российской станцией Вержболово (ныне Кибартай и Вирбалис в Литве) и восточно-прусским Эйдткуненом (сейчас Чернышевское в Калининградской области), железнодорожная линия менялась: в Европе колея была уже, чем в Российской империи. Пришлось пересаживаться. Дальше начинались германские земли.
Как и многие другие путешественники до и после него, Кропоткин был по-настоящему поражен разительной переменой картины: «Из окон вагона видны чистенькие деревни и фермы, садики, мощеные дороги, и чем дальше проникаешь в Германию, тем противоположность становится разительнее»[418]. В глаза бросались массивные, капитальные строения, ухоженные поля, красивые, чистые и аккуратные города и селения.
В Берлине, который Кропоткину, как, кстати, и Достоевскому, показался скучным, уже наступала весна, почки на деревьях налились, цветы должны были вот-вот распуститься, и можно было ходить без пальто. Дальше железная дорога шла на запад и юг, вдоль Рейна, пока наконец не показалась Швейцария – «залитая яркими лучами солнца, с ее маленькими отелями, где завтрак вам дают под открытым небом, в виду снежных гор»[419]. Это был совсем другой мир!
Вот и старинный Цюрих. Прямо от вокзала начинается улица, ведущая через старый город с его узкими средневековыми улочками, где можно встретить дома, построенные еще в X веке. Река Лиммат, живописные берега Цюрихского озера… Кропоткина как географа все это вряд ли могло оставить равнодушным! Но больше всего его интересуют не городские красоты. Ему нужно на улицу Оберштрассе – в сердце русской колонии, где жили студенты и студентки из России.
Петр Алексеевич снял квартиру неподалеку от той, где жила Софья Лаврова. «Постель, диван, стол и пр., все есть, и к тому же, может быть, лучший вид в Цюрихе – на юг, на озеро и снеговые горы. Климат – роскошь, все зеленеет, в лодках все катаются, и пр. Жить бы здесь прекрасно, только квартиры плохи, холодны, и все не дешево»[420], – писал он Александру. Он гулял по городу, днями напролет читал – прежде всего книги парижских коммунаров Бенуа Малона (1841–1893) и Гюстава Лефрансе (1826–1901). Вечера были посвящены разговорам и встречам[421].
На квартире, которую снимала Софья, Кропоткину удалось наконец познакомиться с членами цюрихской секции Интернационала. В долгих беседах, которые не прекращались несколько вечеров подряд, принимали участие подруга Софьи Надежда Николаевна Смецкая (1850–1905) и Михаил Петрович Сажин (1845–1934), он же Арман Росс, участник студенческих волнений 1868 года, эмигрант, бывший секретарь Бакунина и его соратник по Лионскому восстанию 1870 года, – человек, которому Бакунин «передал почти всю русскую отрасль своих дел»[422]. Кропоткин был взволнован и с первых же минут знакомства начал засыпать Сажина вопросами об Интернационале, Парижской коммуне. Все они были убежденными бакунистами-анархистами и хотели, в свою очередь, узнать о том, что происходит в России.
«При первой же встрече моей с Петром Алексеевичем в квартире его родственницы, Софьи Николаевны Лавровой, – вспоминал Сажин, – он тотчас же обратился ко мне с целым рядом вопросов об Интернационале, Парижской Коммуне. Первый вечер прошел в довольно беспорядочных разговорах: его интересовала Западная Европа, а нас – Восточная Европа. ‹…› Тогда же Лаврова и ее сожительница Смецкая наделили Петра Алексеевича соответственной литературой, имевшейся у них под руками… Ввиду такого горячего, упорного, настойчивого желания его основательно изучить и узнать задачи, цели, деятельность Интернационала во всем его объеме и со всех сторон, советовали ему съездить в главные центры рабочих-интернационалистов: в Юру и в Женеву. В Юре были сосредоточены последователи Бакунина, так называемая Юрская Федерация антигосударственников, а в Женеве – последователи Маркса, государственники»[423]. Петру Кропоткину предстояло познакомиться и с теми и с другими.
* * *
Два человека читают брошюру «Емельян Иванович Пугачев, или Бунт 1773 г.». Один – жандармский чиновник Василий Дементьевич Новицкий (1837–1907). Другой – князь Петр Алексеевич Кропоткин. Оба дворяне. Оба окончили военно-учебные заведения, а затем служили в казачьих войсках: Кропоткин – в Забайкальском, Новицкий – в Донском. И даже должности они там занимали примерно одинаковые, были чиновниками по особым поручениям. И вот первый – следователь, второй – арестант, находящийся в его власти.
Впоследствии генерал Новицкий вспоминал, как делал все, чтобы не допустить побега Кропоткина. Петр Алексеевич несколько раз обратился к нему «с просьбою об отправлении его на излечение в госпиталь или больницу вследствие недомогания, болезненности». «На эти просьбы я отвечал отказом, выставляя на вид то, что помещение его в крепости в гигиеническом отношении лучше, чем в госпитале или больнице, и что я готов пригласить и допустить к нему частных врачей для советов, тех, на которых он укажет. ‹…› Отказ же мой следовал из того предположения, что из госпиталя и больницы князь Кропоткин может учинить легко побег, в чем и не ошибся»[424], – с гордостью вспоминал генерал, так сказать, с чувством исполненного долга.
Итак, Новицкий вслух читает брошюру, изданную революционерами в нелегальной типографии. Кропоткин, один из соавторов этого текста, следит за жандармом по рукописи, изъятой при обыске. Но вот Новицкий прервался и с улыбкой взглянул на своего противника:
– Да неужели вы думаете, князь, что это можно осуществить ранее двухсот лет? Прекрасно, превосходно, – но раньше двухсот лет этого не будет.
– А покуда «пожалуйте в тюрьму»? – иронично ответил князь-революционер. – Так, что ли? За то, что прозрел за двести лет вперед?
– Не хотите ли папироску?[425] – промурлыкал Новицкий, понимая, что удар отбит.
Что же это за идеалы, опередившие мир на двести лет? Те самые, о которых Максим Горький скажет устами Лютова, сочувствующего революционерам купца из романа «Жизнь Клима Самгина»: «Если у нас князья и графы упрямо проповедуют анархизм – дозвольте и купеческому сыну добродушно поболтать на эту тему! Разрешите человеку испытать всю сладость и весь ужас – да, ужас! – свободы деяния-с. Безгранично разрешите…»[426] Это о нем, о Петре Алексеевича – князе, ставшем анархистом. Эту связку, князь и анархист, на первый взгляд парадоксальную и странную, будут обыгрывать многие. Не один Горький, который, честно говоря, анархистов и анархизм люто, почти физиологически, ненавидел. Вот и Сергей Николаевич Марков, советский поэт, так напишет о Кропоткине:
Князь анархистов, древен и суров,
И лыс, и бородат, как Саваоф,
Седой зиждитель громоносных сил,
На облаках безвластия парил.
‹…› Скрипит разбитый уличный фонарь,
Тревожится уездный секретарь:
Князь анархистов – видит весь народ –
По Гегелевской улице грядет![427]
Не только «князь», но еще и «принц», что по-французски и по-английски одно и то же. «Принц тут орудует в Юрской федерации»[428], – напишет о Кропоткине в 1877 году близкий друг, революционер Дмитрий Александрович Клеменц (1848–1914). От всего этого веет каким-то странным чувством – то ли недоверия, то ли плохо скрываемой гордости. Вот мол, князь, «принц», а вместе с нами делает революцию! В конце концов это стало его порядком раздражать. В 1901 году, во время поездки в Чикаго ему пришлось выбирать, пойти ли на светский обед или вместе с анархистами посетить могилы своих товарищей по движению – организаторов забастовки в Чикаго, казненных в 1886-м.
– Вы придете князь, не так ли? – зазывали его жены бизнесменов.
– Извините, дамы, но у меня уже есть предварительная договоренность с моими товарищами.
– О нет, князь, вы должны пойти с нами! – настаивала жена владельца строительной компании, миссис Палмер.
– Мадам, – ответил Кропоткин, – можете забирать себе князя, а я пойду к своим товарищам[429].
А то и свои же, анархисты, начинали использовать эту связку «князь-анархист». Это было тогда же, в США. Петр Алексеевич дернул оратора за полу и спросил:
– Ну зачем это нужно было?
– Но ведь это само по себе имеет большое агитационное значение, – попытался хоть как-то оправдаться один из них.
– Разве для вас недостаточно, что я просто Петр Кропоткин? Не делайте больше этого. Если моя жизнь не говорит сама за себя, то эти разговоры лишние[430].
Но вернемся к тем самым идеям анархии, с которыми Петр Алексеевич близко познакомится в Швейцарии. Да так близко, что сама фамилия Кропоткин на протяжении столетия станет символом анархистского движения. Так что ж это за анархизм, опережавший на двести лет мир, и что это за Юрская федерация, в которой «орудовал» наш «принц»? Обо всем по порядку…
* * *
Кропоткин застал Первый Интернационал в самый разгар внутреннего раскола. Назревал он уже давно, но только теперь, после франко-прусской войны и Коммуны, вступил в решающую стадию. Эта организация, официально называвшаяся Международной ассоциацией трудящихся, существовала с 1864 года. На русский язык ее название обычно переводилось как «Международное общество рабочих» или «Международное товарищество рабочих». По существу, это было объединение рабочих союзов и социалистических групп из различных стран мира. Общее число членов Интернационала к концу 1860-х годов достигало двух миллионов человек, из которых полтора миллиона приходились на Европу[431].
И однако же в его рядах никогда не было единства и полного согласия. В организации состояли сторонники самых разных течений тогдашнего социализма. Сторонники Маркса и Бакунина. Симпатизанты стратегии государственного переворота и революционной диктатуры, за которую выступал французский революционер Огюст Бланки. Последователи Джузеппе Мадзини – лидера борьбы за объединение итальянских государств в единую демократическую республику. Французские прудонисты. Последователи Фердинанда Лассаля – немецкого социалиста, ратовавшего за организацию социалистического общества путем создания кооперативных предприятий, принадлежащих рабочим, но финансируемых и регулируемых государством. Тред-юнионисты – британские профсоюзные активисты, выступавшие за борьбу рабочих только ради улучшения условий труда и социального законодательства. В каждой стране были свои лидеры рабочих организаций, апостолы какого-нибудь учения, толковавшие социализм на свой лад. До поры до времени им удавалось находить общий язык или, по крайней мере, приходить к компромиссу. Но в начале 1870-х годов в Интернационале окончательно сформировались два «полюса», они группировались вокруг фигур Карла Маркса и Михаила Бакунина.
Оба этих социалиста первоначально действовали совместно. Но так не могло продолжаться долго. Слишком различным было их представление о формах организации, тактике, методах действий, путях революции и будущем общественном устройстве.
Размежевание в международном движении было связано не только с личными конфликтами в организации, но и в первую очередь с различным пониманием самой революционной борьбы и ее задач. Расхождения в цели существовали, но играли второстепенную роль. Маркс «хочет того же, чего хотим мы: полного торжества экономического и социального равенства, – но в государстве и при посредстве государственной власти, при посредстве диктатуры очень сильного и, так сказать, деспотического временного правительства, то есть посредством отрицания свободы», – так формулировал сам Бакунин суть разногласий между обоими течениями[432].
Маркс не был принципиальным сторонником государственного устройства общества, предполагая, что рано или поздно оно исчезнет, «отомрет», заменившись строем безгосударственного и бесклассового общественного самоуправления – коммунизмом. Но эта цель оказалась у него принесена в жертву соображениям «реальной политики». Разумеется, это не было случайностью, а коренилось глубоко в самой Марксовой философии истории. Согласно ей, социальная революция и будущее свободное общество станут естественным следствием противоречий самого капитализма, плодом его «диалектического развития», концентрации, централизации и рациональной, «научной» организации производства. Иными словами, свержение капитализма должно было, в его представлении, следовать логике самого капитализма и могло быть лишь столь же авторитарным, как и она. Пролетариату предстояло разрушить политический аппарат капитализма, капиталистическое государство, но сохранить и развить дальше технологии капитализма и характерные для него формы организации производства – «производительные силы». При этом Маркс предполагал сохранить деспотические и иерархические структуры фабричной организации и централизованное управление общественными делами.
Следуя теории о том, что политическая организация капитализма («надстройка») сдерживает развитие производственной и технической основы общества, Карл Маркс и его ближайший соратник Фридрих Энгельс пришли к выводу о том, что первоочередная задача сводится к разрушению этой политической формы и к ее замене новой. По их мнению, следовало сосредоточиться на «завоевании пролетариатом политической власти как первом средстве преобразования всего существующего общества». В результате произойдет «низложение всех привилегированных классов, подчинение этих классов диктатуре пролетариев». «Первым результатом пролетарской революции… будет централизация крупной промышленности в руках государства, то есть господствующего пролетариата». Но установление самой этой новой власти лишь откроет процесс «непрерывной революции вплоть до установления коммунизма», как «необходимая переходная ступень к уничтожению классовых различий вообще, к уничтожению производственных отношений, на которых покоятся эти различия, к уничтожению всех общественных отношений, соответствующих этим производственным отношениям»[433].
Иными словами, политическая революция открывала социальную революцию: предстояло «сломать» старую государственную машину и создать новую, «пролетарскую», которая затем должна была перестроить по-новому производственные и общественные отношения с тем, чтобы впоследствии исчезнуть вместе с классовым делением общества.
Но марксистская «реальная политика» этим не ограничивалась. На пути к революции предполагалось широко использовать политические учреждения капиталистической системы. Последователи Маркса выступили за участие в парламентских выборах и «давление» на буржуазию, поскольку «в интересах рабочих поддерживать буржуазию в ее борьбе против всех реакционных элементов до тех пор, пока она верна самой себе». «С помощью свободы печати, права собраний и союзов он (пролетариат) завоевывает себе всеобщее избирательное право, с помощью же всеобщего и прямого избирательного права, в сочетании с указанными агитационными средствами, – все остальное»[434], – заявляли они. Таким образом, речь шла о том, что социалисты должны прийти к власти путем парламентских выборов, а потом провести запланированные реформы.
Против такого подхода выступило антиавторитарное (антивластническое) крыло Интернационала, которое к концу 1860-х годов начало формироваться вокруг Бакунина и его сторонников. Сам Бакунин характеризовал его позиции так: «Мы хотим достичь того же торжества экономического и социального равенства путем уничтожения государства и всего, что зовется юридическим правом и, с нашей точки зрения, является перманентным отрицанием человеческих прав. Мы хотим перестройки общества и объединения человечества не сверху вниз, при посредстве какого бы то ни было авторитета и с помощью социалистических чиновников, инженеров и других официальных ученых; мы хотим перестройки снизу вверх, путем свободной федерации освобожденных от ярма государства рабочих ассоциаций всех видов»[435]. Сторонников такого подхода к изменению общественных отношений вскоре стали называть анархистами.
С точки зрения Бакунина, государство не может быть нейтральным инструментом, которое в состоянии использовать любые социальные силы и с любой целью. Он пришел к выводу о существовании противоречия между обществом и государством: «Общество – это естественный способ существования совокупности людей ‹…›. Оно медленно развивается под влиянием инициативы индивидов, а не мыслью и волей законодателя… Государство не является непосредственным созданием природы; оно не предшествует, как общество, пробуждению человеческой мысли… Оно стоит над обществом и стремится его полностью поглотить». Государство было «необходимым злом» на протяжении части человеческой истории, но больше оно не нужно. Более того, оно – орудие господства и несвободы и потому не может быть инструментом или средством освобождения: «Если есть государство, то непременно есть господство, следовательно, и рабство; государство без рабства… немыслимо – вот почему мы враги государства»[436].
История развития «естественного общества», согласно Бакунину, – это история развития коллективной и индивидуальной свободы людей. «Свобода – подобно человечности, чистейшим выражением которой она и является, – представляет собою не начало, а наоборот, завершительный момент истории». Этой свободе противостоит стремление к господству: «Все исторические несправедливости, все войны, все политические и социальные привилегии имели и имеют своей главной причиной и своей целью захват и эксплуатацию какого-либо ассоциированного труда в пользу более сильных… Такова истинная историческая… причина так называемого права частной и наследственной собственности». Вот почему для освобождения человечества необходим решительный разрыв со всеми основами существующего строя, «радикальная и всемирная, одновременно философская, политическая, экономическая и социальная революция»[437]. Она призвана немедленно уничтожить политическую власть (государство) и частную собственность, заменив их вольной ассоциацией производителей.
Бакунин не разработал систематической теории революции. Но он явно подходил к ней в соответствии со своей концепцией истории, которая позволяет считать его одним из основоположников философии «негативной диалектики» – представления о возникновения нового не из противоречий старого, а как отрицания логики старого. Согласно Бакунину, «история представляется нам как революционное отрицание прошлого, иногда медленное, апатичное, сонное, иногда страстное и мощное. Она состоит именно в прогрессивном отрицании первобытной животности человека посредством развития его человечности»[438]. В социальной революции, свергающей капитализм и государство, он видел прежде всего стихийный бунтарский взрыв масс и спонтанную самоорганизацию снизу вверх.
Бакунин выступил против предложенной Марксом очередности: сначала – политическая революция, взятие власти пролетариатом, затем – революция социальная и экономическая. Он предостерегал авторитарных социалистов, что такой подход – попытка освободить «несознательных» трудящихся через создание «их» государства – даже против воли самих марксистов приведет к перерождению революции и установлению господства нового привилегированного класса – бюрократии и технократии. В таком режиме Бакунин видел попытку осуществить идею «государства ученых» (мнимых или действительных), которое понимает себя как «временную» диктатуру с целью «образовать и поднять народ как экономически, так и политически до такой степени, что всякое управление сделается… ненужным» и государство «упразднится». В действительности, предсказывал он, эта деспотическая власть будет лишь поддерживать сама себя[439].
Столкновение двух столь различных представлений о революции должно было рано или поздно взорвать Интернационал. Так и произошло. Непосредственным толчком к расколу стал спор о формах организации социалистического движения. Из опыта Парижской коммуны Маркс и его сторонники сделали вывод о необходимости перестройки Интернационала и его секций в отдельных странах на основе централизации. В сентябре 1871 года Генеральный совет Первого Интернационала во главе с Марксом собрал в Лондоне конференцию, на которой были в одностороннем порядке приняты решения, менявшие структуру и курс международной организации. В частности, были расширены полномочия Генерального совета: из органа технической координации работы секций, действовавших по отдельных странам, он становился решающим. В принятой конференцией резолюции «О политическом действии рабочего класса» говорилось о необходимости завоевания рабочими политической власти и объединения их с этой целью «в особую политическую партию»[440].
В ответ на это конгресс Романской федерации Интернационала, которая действовала на территории франкоязычной Швейцарии и находилась под влиянием антиавторитарного крыла, принял резолюцию, в которой указывалось, что «всякое правительство, или политическое государство, есть не что иное, как организация буржуазной эксплуатации», и «всякое участие рабочих в буржуазной правительственной политике не может иметь других последствий, как только укрепление существующего порядка вещей». Конгресс рекомендовал всем секциям Интернационала «отказаться от всякой деятельности, имеющей целью социальные изменения при посредстве политических национальных реформ, и предлагает перенести всю свою энергию на устройство федеративных профессиональных союзов – единственного орудия, могущего обеспечить успех социальной революции»[441]. Одним словом, теперь предполагалось, что вместо участия в выборах Интернационал будет создать профсоюзы, основанные на самоуправлении и ставящие своей целью захват промышленных и транспортных предприятий, ликвидацию государства и строительство социалистических отношений. Позднее на основе Романской федерации была образована Юрская федерация Интернационала.
Окончательное оформление раскола Интернационала произошло уже после поездки Кропоткина в Европу. В сентябре 1872 года «централисты» (в первую очередь марксисты и бланкисты) в одностороннем порядке созвали конгресс Интернационала в нидерландском городе Гаага, подтвердили решение Лондонской конференции и официально объявили об исключении из рядов организации Бакунина и его ближайшего друга Джеймса Гильома (1844–1916). «Федералисты», которые пользовались поддержкой прежде всего во франко-швейцарских, испанских, итальянских, бельгийских и французских секциях, собрали собственный конгресс в швейцарском городе Сент-Имье. Они объявили решения, принятые в Гааге, недействительными и заявили: «Любое государство, то есть любое правительство и любое администрирование народными массами, неизбежно основанное на бюрократии, армиях, судах, шпионаже и клире, никогда не сможет установить социальную организацию на основе свободного труда и справедливого участия в произведенных продуктах, поскольку по самой сути своих институтов оно является тираническим и несправедливым. Рабочий может освободиться от векового угнетения, только заменив государство… свободной федерацией всех групп производителей на основе солидарности. Для достижения этой цели необходима организация для сопротивления посредством стачки, которая научит… рабочих сознавать бездну, отделяющую буржуазию от пролетариата, укрепит рабочую организованность и подготовит трудящихся к великой революционной борьбе…»[442] Конгресс постановил, что первой обязанностью пролетариата является уничтожение всякой политической власти, что любая организация политической власти, пусть даже временная, революционная и служащая только осуществлению своего разрушения, стала бы очередным обманом. Интернационал был реорганизован на федералистской основе автономии отдельных секций, каждая из которых могла сама определять форму своего устройства.