В. П. Аничков
Екатеринбург – Владивосток. Свидетельства очевидца революции и гражданской войны. 1917-1922
Реформа правописания
Учащаяся молодежь, конечно, сильно реагировала на происходящие события. В школьном деле следует, прежде всего, отметить введение профессором Мануйловым упрощенного правописания. Им были изгнаны из русского алфавита буквы: ять, фита, ижица, твердый знак и «I» с точкой. Я не филолог, а потому мое мнение не может быть компетентным. Однако, памятуя, как тяжело давалось мне правописание, я охотно приветствовал всякое облегчение правил. Все же мне думается, что и здесь переборщили. Можно было оставить твердый знак в середине слов, да и букву «Ъ» в некоторых корнях, где она делает различие в самом смысле слова. Например: «осёл мёл» или «осёл мКл». Как читать после реформы эти совершенно разные по понятию фразы?
Говорят, профессор Мануйлов давно настаивал на проведении реформы правописания, но Академия наук ее отвергла. Пройди она раньше, до революции, она была бы принята с большой радостью почти всем населением России, но ныне она внесла большой разлад и в школу, и в жизнь. Буквы «Ъ» и «Ъ» стали служить признаком политических воззрений. Революционеры против них ополчились, и буквы эти не писали. Реакционеры, обратно, усиленно писали и «Ъ», и букву «Ъ» даже в тех случаях, когда наша грамматика не требовала их присутствия. Это различие в правописании внесло большую страстность в общество, а при коммунистах письма, написанные по старой орфографии, не достигали адресата. Иногда писавшего по старой орфографии привлекали к суду революционного трибунала за контрреволюционность.
Надо сказать, что и ранее проведения этой реформы многие либералы отказались проставлять «Ъ» в конце слов, как делал теперь и я, ради экономии и места, и времени. Припоминается такое почти анекдотическое духовное завещание, утвержденное судом. Составил его один верхотурский купец, очевидно, большой самодур.
После распределения своих капиталов между родственниками он пожелал оставить две тысячи рублей семейной чете в какой-то почтовой конторе за их вежливое отношение к публике, причем фамилии их купец не упомянул.
Приказчику же своему оставил три тысячи рублей, но с тем, чтобы выдать таковые спустя три года после смерти. Но выдача этой суммы могла быть осуществлена только в том случае, если приказчик в течение этих лет будет неукоснительно проставлять букву «Ъ» во всех словах, где того требует русская грамматика. Следить же за его правописанием купец предоставил местным благотворительным обществам. То из них, которое первое уличит приказчика в нежелании писать эту букву, и обязано будет получить эти три тысячи в свою пользу.
Самодур купец даже из могилы грозил пальцем либералу приказчику…
Помимо буквы «Ъ», яблоком раздора были уроки Закона Божьего. Революционеры требовали их уничтожения, реакционеры – обязательного преподавания. Серединного решения, а именно: не уничтожая уроков Закона Божьего, сделать их необязательными для учащихся, – никто не предлагал.
По этим причинам родительские комитеты, влияния коих так добивались ранее, становились все более ненавистными «реакционно» настроенным родителям. Дети тоже разделились на две партии и все меньше уделяли внимания наукам, отдавая время политике.
Торговля и финансы
По мере разрушения транспорта и уменьшения производительности заводов стал быстро разрушаться торговый аппарат. Наш Комитет очень мало времени уделял вопросу снабжения, и спекуляция, притихшая было в первые дни революции, росла с каждым днем. Наконец, нами избран и Продовольственный комитет, в председатели коего попал Строгонов, инспектор реального училища, стоявший всю жизнь далеко и от торговли, и от промышленности.
К этому же времени относится и усиленное развитие кооперативов. К сожалению, с созданием этих полезных учреждений в России запоздали. Быстрое их насаждение и развитие было чрезмерным увлечением, ибо возникали они на средства казны, становясь паразитами и подтачивая курсовую стоимость кредитного рубля. В кооперативы бросились служить совершенно не знакомые с торговлей люди, в большинстве своем принадлежащие к партии эсеров.
Знаний не было, во многих обществах не было и бережливого отношения к товарам и деньгам. Так, одно из крупных учреждений, несмотря на большую задолженность Госбанку, обратилось к нам с просьбой о большом кредите, суммой в один миллион рублей.
Я поехал с председателем общества осматривать их склады товаров. Запасы были велики. Товары валялись прямо на земляном полу. Зима была снежная, и я указал председателю на опасность такого хранения товаров, ибо с наступлением весны товары будут подмочены. Он обещал прорыть вокруг канавы, но досок не настелил. Когда пошло дружное таяние снегов, мои опасения оправдались: товар залило водой. Хорошо, что я отказал в кредите. Впоследствии, при коммунистах, кооперативы заработали вовсю, и пополнение складов делалось за счет реквизиций у буржуазии.
Реквизиции пошли на сахар, табак и спички. Начали реквизировать запасы частных лиц и организаций. Так, лично у меня произвели обыск на другой же день моей отставки из Комитета общественной безопасности.
Во двор банка ввели военный караул из четырех солдат, которые расположились под навесом, где благополучно заснули. Их забыли и никого на смену не присылали. Мне стало жалко солдат, и на другой день я напомнил по телефону председателю совдепа прапорщику Быкову о судьбе караула. Несмотря на его обещание, смена все же не пришла, и на вторые сутки, под вечер, заскучавшие солдаты ушли сами, не дождавшись смены. Обыск произвели на другой день после ухода караула. В результате отобрали восемьдесят восемь пудов муки, принадлежащей банковскому кооперативу. В моей квартире обыск был весьма слабый, и ровно ничего не отобрали. Скверные ощущения приходилось переживать во время этих обысков, так как, с одной стороны, никто не знал, что запрещено хранить, а с другой – трудно расстаться, скажем, с сахаром, который на рынке нельзя было достать и жить без которого тяжело. Помню декрет коммунистов, запрещающий иметь более двух смен белья и одни сапоги. Все это приходилось прятать и переживать тревожные минуты, когда «товарищи» подходили близко к укромным местам.
В области финансовой следует отметить усиленную деятельность печатного станка. Кредиток не хватало, несмотря на появление совершенно непригодных по виду, без всяких номеров и подписей разменных знаков казначейства сорока- и двадцатирублевого достоинства, получивших наименование «керенок». По справедливости их следовало бы назвать «бернадками», по имени выпустившего их профессора Вернадского в бытность его министром финансов.
Кредитных знаков настолько не хватало, что впервые начали выпускать «зеленые деньги», называемые так по их расцветке. Называли их и деньгами «с баней» – на кредитках вместо портретов государя довольно неудачно была изображена Государственная дума. С самого начала публика, хотя и не отказываясь их принимать, относилась к ним с меньшим доверием, чем к царским деньгам. Нетрудно было предсказать, что закон Грехама вступит в силу. Так и случилось: царские деньги, как лучшие по исполнению, стали оседать в крестьянских кубышках, чем еще более способствовали денежному голоду.
С грустью следует отметить и начинания в области финансов Шингарева, на которого с такими надеждами взирала вся Россия. Особенно неудачной оказалась шкала прогрессивного подоходного налога, достигавшего девяноста процентов прибыли. При падении курса кредитного рубля это не только сводило к нулю конечную деятельность крупных торговцев и промышленников, но и делало ее убыточной. Стоимость основных капиталов, исчислявшихся ранее в золоте, сократилась на одну треть.
Ясно, что буржуазия начала скрывать свои доходы. Особенно способствовал этому закон, предоставивший податным инспекторам право запрашивать банки о состоянии счетов клиентов и делать выборки из книг, что ранее было доступно только судебным следователям. Покончив таким образом с «коммерческой тайной», шингаревский закон способствовал финансовой разрухе: капиталисты перестали вносить деньги на текущие счета, что значительно сократило чековое обращение.
Интересно отметить то обстоятельство, что цена золота в слитках, дошедшая в конце 1916 года до четырнадцати-пятнадцати рублей за золотник, в самом начале революции начала падать и снизилась до десяти-одиннадцати рублей. Это объяснялось отнюдь не поднятием курса кредитного рубля, а уверенностью, что будет введена монополия на золото.
К этому же времени следует отнести и образование Совета съездов банков и образование банковских комитетов в провинции, иначе говоря, началось объединение акционерных банков. В то время в Екатеринбурге, помимо Государственного банка, Городского банка и Общества взаимного кредита, не входящих в Банковский комитет, функционировали отделения нескольких столичных банков – это Сибирский банк, управляемый Г.А. Олесовым; Волжско-Камский, управляемый мною; Русско-Азиатский банк во главе с Г.П. Тяхтом; Русский для внешней торговли банк с управляющим Г.Г. Шварте; недавно открытый Азовско-Донской банк, управляющим которым состоял В.Ф. Щепин, и Петроградский международный банк во главе с М.М. Атласом.
На первое заседание Банковского комитета мы собрались в Сибирском банке. Олесов был старейший из нас и по возрасту, и по выслуге лет. Будучи управляющим банком, он состоял и членом совета Сибирского банка. Поэтому я и предполагал, что именно Олесов будет выбран председателем. Но случилось иначе: он получил только два голоса, из которых один мой. За меня же подали голоса все остальные, почему я и оказался на этом ответственном посту.
Очень часто на заседания Комитета приходили и управляющий Государственным банком Василий Васильевич Чернявский, и управляющий Городским банком Комнадский. Оба не имели официального права голоса. Но к голосу Чернявского все прислушивались более, чем к остальным, так как банки находились в сильной зависимости от Государственного банка.
Кончина Исполкома
Комитет общественной безопасности просуществовал не более трех месяцев и умер естественной смертью. Наши левые коллеги по Исполнительной комиссии, рьяно ее посещавшие, стали постепенно охладевать к работам и кончили тем, что, являясь к началу заседания, демонстративно удалялись, как только председатель объявлял заседание открытым. Проделав эту демонстрацию два раза, они совершенно прекратили свои посещения комиссии. Заседания же Комитета они посещали еще с месяц и кончили тем, что внесли проект слияния Комитета общественной безопасности с Советом рабочих и солдатских депутатов, предоставив Комитету очень малое количество мест, что делало наше пребывание там непродуктивным.
Слово депутата, даже представителя меньшинства, имеет огромное влияние на общественное мнение. Этого обстоятельства и не учел Кроль. Он не сумел склонить Комитет к слиянию. Я считаю, что в этом его большая ошибка.
Оставшись без левой оппозиции, наша работа пошла бы скорее. Но не на что стало бы опираться власти для проведения постановлений в жизнь.
Учитывая это обстоятельство, я представил проект реформирования Исполнительной комиссии: свести число ее членов с тридцати до пяти, сделать должности оплачиваемыми, так как все три месяца никто из нас не получал вознаграждения за свои труды. Для меня было непонятным, на какие средства живут люди, так самоотверженно работающие целыми днями. Только те, кто носил военную форму, имели свой угол в казарме и солдатское питание. Большинство представителей демократической группы – рабочие, получавшие за свою работу гроши. Так могли работать только русские общественные деятели. Ни в одной цивилизованной стране этого не было. Правительство, несмотря на всю огромность нашей работы, не ассигновало нам ни копейки. Поддерживала нас Городская дума слабо, занимая деньги под векселя у местных банков, да бывали кое-какие частные пожертвования.
Мой проект одобрил Комитет, и, когда приступили к баллотировке, я отказался выставить свою кандидатуру и избавился от тяготившей меня политической деятельности. В комиссию были избраны три социалиста и, кажется, два меньшевика. Это заставило Кроля, как кадета, уйти с председательского места, и председателем избрали И.С. Сергеева – члена местного суда.
Заседания стали беспорядочными и малоинтересными. Посещения заседаний сократились, и за отсутствием кворума Комитет прекратил свое существование.
Не могу не отметить еще тяжелую работу Исполнительной комиссии в связи с амнистией сначала политических, а затем и уголовных преступников. Политических, говорят, было в Сибири до сорока тысяч человек. Почти все они проследовали через Екатеринбург, направляясь в столицы во главе с Брешко-Брешковской, этой богородицей русской революции. Ее торжественно встречали на вокзале. Уже тогда меня так тошнило от революции, что я отказался встречать Брешко-Брешковскую, отговорившись массой дел.
Всю эту свору политических «героев», к которым, по сравнению с коммунистами, так гуманно относился император, приходилось встречать на вокзале, угощать бесплатными обедами. Наши дамы, взявшие на себя хлопотливые обязанности распорядительниц, чрезвычайно редко слышали от них «спасибо». Наоборот, бывали случаи, когда проезжавшие оставались недовольными приемом и столом и не стеснялись это высказывать.
По распоряжению Керенского уголовные имели право, сделав заявление о поступлении в армию, требовать освобождения из тюрьмы. На деле же, надев солдатскую шинель, они оставались на местах и начинали заниматься самым нахальным грабежом.
Предложение мое изолировать их, образуя особые роты, дабы спасти армию от тлетворного влияния уголовников, успеха не имело.
Если Ленин воспользовался впоследствии всей этой сволочью в целях создания наибольшей анархии, то для чего понадобилось выпустить преступников Керенскому, я понять не могу до сих пор. Думается мне, что это было простым недомыслием премьера.
Отлично помню такую картину: я сижу в кабинете Исполнительной комиссии, ко мне входит здоровенный мужчина и садится против меня на табуретку.
– Что нужно гражданину?
Молчание.
– Кто вы такой?
– Мы?
– Ну да, вы.
– Мы – убивцы.
Невольно с робостью останавливаю свой взгляд на его руках, но следов крови не вижу.
В результате – денежное пособие.
Лето 1917-го
При моем выходе из Исполнительной комиссии Комитета общественной безопасности я решил хорошенько отдохнуть и если не навсегда, то на долгое время отойти от всякой общественной и политической деятельности. К тому же это решение диктовалось необходимостью разобраться в делах банка, к которым я почти не прикасался все два последних месяца.
Наступившее лето тянуло за город, и мы, сняв дачу Голандского, с удовольствием в начале июня переехали в Шарташ, как только позволили работы по достройке дачи. Помню, что Голандский сдавал ее за шестьсот рублей. Цена, судя по даче, была недорогая, но падающий рубль заставлял экономить, и мы решили проводить лето в городе, благо при квартире был большой сад.
В начале мая, посмотрев в таблицу выигрышей в лотерею Государственного Дворянского банка, я заметил, что выиграл пятьсот рублей. Несмотря на маленькую сумму, я ужасно обрадовался. Ощущение было такое, будто на небесах обо мне вспомнили и погладили по голове. Я тотчас побежал к себе и поделился с женой и ребятами радостью, которая и повела к семейному постановлению истратить выигрыш на наем дачи.
Погода стояла все время чудная, жилось хорошо, особых репрессий со стороны Совета рабочих и солдатских депутатов не производилось. Правда, некоторое неудовольствие вызывал приказ об экипажной повинности, в силу которого частный владелец, если у него имеется две лошади, обязывался поставлять в очередь, за которой следила милиция, одну упряжку в распоряжение совдепа на целый день.
Лошадей при этом не кормили и портили немилосердно. Начались также и социалистические опыты по равномерному распределению пищевых продуктов, особенно сахара, муки, круп и масла. Это делалось главным образом за счет запасов «буржуев», отобранных при обысках и реквизициях. При этом частенько забиралось не только то, что подлежало уравнительному распределению, но подчас и кое-какие ценные безделушки, ничего общего с пищевыми продуктами не имеющие. Случаи эти пока бывали редки.
Правда, провинциальные хозяйки, привыкшие летом и осенью делать заготовки впрок, очень волновались. Уж очень им не хотелось работать, не будучи уверенными, что все заготовки не будут отняты. Некоторые дачники, привыкшие видеть во мне представителя революционной власти, обращались с просьбой поднять этот вопрос в Совете рабочих и солдатских депутатов, чтобы добиться декрета, гарантирующего от реквизиций хозяйских запасов.
– Позвольте, – говорил я, – предположим, что такой декрет выйдет и мы сделаем заготовки. А «товарищи» их, конечно, делать не будут. В результате, когда большинству станет голодно, декрет этот отменят и отберут продукты точно так же, как отбирают теперь, нарушая основные законы собственности.
– Да помилуйте, – возражали мне, – ведь тогда никто из нас не станет делать заготовок, и зимой наступит голод.
– Непременно наступит, в этом я более чем уверен. Ведь социализм, равно как и коммунизм, потому-то и не может практически осуществиться, что непременным образом поведет к голоду в городах. Ведь, согласитесь сами, и ранее на мужике ездили, а он всех нас кормил, и теперь на нем хотят ездить. Ранее мужику платили мало до смешного, и даже такими продуктами отрицательного характера, как водка, но все же платили, а теперь платить не будут. К чему же это поведет? Поведет к войне городов с деревней, самой жестокой войне, какую только видел свет. А если эта война разразится, то позвольте спросить: чем она кончится? Кто победит?
– Конечно, деревня, – отвечали мне.
– Ну, а если деревня, то и социализму всякой формы крышка, ибо наш крестьянин нисколько не меньший собственник, чем французский во время Французской революции. По-моему, перед нашей интеллигенцией теперь остается только один путь: пока не поздно, всеми силами стараться урвать себе кусочек земельки и бежать из зачумленного города. Сам я купил себе шесть десятин земли у разъезда Хохотун и начинаю строить небольшой хуторок.
Кое-кто соглашался, кое-кто посмеивался, но никто ничего не предпринимал.
Революцию все еще называли «бескровной», и большевики еще не находились в фаворе у большинства армии. Это было время, когда Керенский собирался удивить мир своим грандиозным наступлением, когда, объезжая войска, он вместо расшатанной им же дисциплины, митинговым порядком хотел достигнуть чуда, чтобы вся наша армия добровольно положила свою голову за Родину и за него, Керенского. А чтобы подлецы офицеры не вздумали угрожать солдатам расстрелом, если последние не пойдут на верную смерть, как это делается во всех армиях света, он не подавал им руки и тряс руки солдат, швейцаров и дворников, всячески стараясь дискредитировать наше офицерство в глазах солдат.
Однако далеко не все придерживались отрицательного взгляда на деятельность Керенского. Многие верили в его силу и смотрели на него как на спасителя России. По этому поводу, конечно, шли бесконечные споры. Впрочем, тогда все только и делали, что митинговали и спорили.
Бывало, вечером идешь мимо театра и видишь, что здание окружено солдатами. Значит, идет митинг, на коем эти умные головы решают вопрос: что лучше – драться ли с немцами или брататься? Какой ужас – ради партийных достижений большевики ставили на карту интересы не только целой нации, но и союзных армий!
Неужели наше Временное правительство не могло понять, что при таком развале армии драться нельзя, армия больна злым недугом и единственное средство спасения России – выход из Четверного Согласия и заключение мира с немцами на более или менее почетных условиях?
Я глубоко верю, что до июльского наступления немцы пошли бы на мир на гораздо более льготных условиях, чем это сделали они осенью в Бресте. Тогда и большевикам не так легко было бы овладеть Россией.
Да, легко рассуждать об этом теперь, но тогда на эти вопросы смотрелось под иным углом зрения. Тогда никто из нас не мог допустить и мысли о возможной измене союзникам. Как изменить данному обещанию? Как бросить союзников на произвол судьбы? Это казалось столь нелепым, столь чудовищным, что поневоле верилось в возможность, если не успеха, то некоторых достижений от ожидаемого наступления. И пока на фронте подготовлялось это наступление, мы в тылу кайфовали, митинговали и делали все, чтобы углублять революцию.
Июльское наступление, или, правильнее сказать, позорное бегство армии с фронта, не внесло особо печальных мыслей в обывательскую голову. Всякий мыслящий гражданин отлично понимал, что мы летим в пропасть, и на разрушение армий смотрел, как на нечто неизбежное, предопределенное судьбой… Не все ли равно, упадем ли мы на дно этой пропасти несколькими мгновениями ранее или позднее?..
Другая часть граждан уже успела воспринять доктрины Маркса и очутилась в лагере большевиков, верящих в возможность и необходимость заключения мира с немцами «без аннексий и контрибуций». Июльские неудачи на фронте только приближали в их глазах грядущий социалистический рай…
Кстати, считаю долгом увековечить здесь остроумие одного служителя церкви в Кронштадте, который, судя по газетам, выходя с дарами, произносил молитву собственного сочинения: «Мир всему миру, без аннексий и контрибуций». А хор пел: «Подай, Господи».
Все же июльский позор армии не прошел бесследно для нашего города, так как давно пустующие лазареты вновь наполнились ранеными. В то время я редко посещал наш лазарет, но уверен, что если ранее его наполняли под видом раненых солдаты с венерическими болезнями или самораненые, т. е. герои, сами отстрелившие себе пальцы, для того чтобы уйти с фронта, то, вероятно, теперь лазареты заполнились раненными главным образом в спину, так как все это были трусы, бежавшие с фронта.
Наш демократический Екатеринбург, горячо и патриотически настроенный в начале войны, охотно жертвовал на устройство лазаретов. Однако сделанное мною предложение: или устроить в каждом лазарете отдельные палаты для офицерства, снабдив их и лучшим бельем, и лучшими матрасами, или устроить отдельный лазарет для офицеров – не встретило сочувствия жертвователей. Чем же солдат хуже офицера? На фронте офицеры пусть командуют и издеваются над бедным солдатом, а в лазарете – оба раненые и, следовательно, пострадавшие за Родину – должны быть уравнены в правах.
Итак, особых палат для офицеров не существовало. При Керенском раненых перестали и сортировать, что, надо сказать, ранее все же делали, предоставляя офицерам хотя бы отдельный угол в палатах.
Однажды в лазарет, что разместили в Коммерческом собрании, привезли и положили в общую палату тяжело раненного офицера.
Очнувшись от обморока или сна и увидав себя окруженным солдатами, офицер этот начал неистово кричать и требовать, чтобы его перевели отсюда, от этой сволочи. Он не желал последние часы своей жизни провести с этими негодяями, с его убийцами. Был он ранен и избит не немцами, а своими, еще и ограбившими его. При этом каждый, кто обшаривал карманы офицера, замечая в нем признаки жизни, старался прикончить его штыком.
И вот, несмотря на тогдашнее всемогущество солдат, никто не протестовал против ругательств офицера, а администрация позаботилась исполнить просьбу страдальца и перевела его в отдельную комнату. Этот случай я сохранил в памяти со слов старшей сестры нашего лазарета.
Нашими ближайшими соседями по даче оказалась семья Юровского. Дачу они снимали через дорогу от нас, и, по-видимому, у них жило еще несколько солдат-коммунистов.
Юровского, впоследствии сыгравшего главную роль безжалостного палача государя и его семьи, я немного знал еще до революции. Он имел небольшую моментальную фотографию, и раза три моя семья снималась у Юровского.
В первый же день, как только образовался Комитет общественной безопасности, ко мне подошел Юровский и вручил пятьсот рублей вместе с подписным листом.
– Эти деньги я собрал среди местного еврейства для нужд Исполнительной комиссии. Прошу принять и выдать квитанцию.
Второй раз он обратился ко мне с просьбой выдать ему как уполномоченному Советом рабочих и солдатских депутатов мандат на занятие под совдеп дома Поклевского-Козелла.
Мне очень не хотелось давать ему это разрешение: Поклевский-Козелл состоял членом Совета нашего банка и я был с ним в дружеских отношениях. Поэтому я предложил Юровскому остановить свой выбор на каком-нибудь другом особняке.
Но он, придя на другой день, настаивал на выдаче мандата именно на этот дом.
– Да чем он так вам понравился?
– Не мне, а совдепу. Мы постановили занять его во что бы то ни стало, потому что Поклевский-Козелл всегда предоставлял его в полное распоряжение всех губернаторов и высоких чиновников, приезжавших в Екатеринбург. Пусть же теперь окажет гостеприимство и нашему совдепу.
Пришлось выдать мандат на занятие верхнего, парадного этажа.
В конце лета говорили, что через Екатеринбург проследовали на восток два поезда с царской семьей. Говорили, что по желанию государя где-то на Урале поезд остановили и заключенный царь прошелся пешком по полотну дороги.
Засим дошли известия о прибытии царя в Тобольск и о том паломничестве, которое проявил народ, приходя в этот город с целью взглянуть на Царскую семью. Один из семьи мукомолов Степановых рассказывал, что он лично ездил в Тобольск и видел, как толпа во время прохождения царя в собор стала на колени и пела гимн. Все эти рассказы производили на нас сильное впечатление, радовали и даже бодрили.
Впрочем, в то тяжелое время радовал и рассказ инженера Б.Н. Карпова о том, что в Туринске он увидал стоящего на площади городового в полной форме.
– Это так обрадовало меня, что я ни с того ни с сего дал ему трешницу на чай.
* * *
К этому времени относится введение твердых цен на хлебные продукты. К сожалению, этих цен я не помню, но стоимость заготовляющего хлеб аппарата вылилась в семь процентов от стоимости закупленного зерна. Цена самого хлеба образовывалась за счет расходов за транспорт, хранение, не говоря уже о проценте за пропавшее зерно – как от стихийных бедствий, так и от воровства. А последнее, по-видимому, процветало.
Наши мукомолы, посматривая на афиши с ценами на хлеб, покачивали головами и говорили: «Эх, если бы нам наши мельницы отчисляли бы такую прибыль, мы давно были бы архимиллионерами».
Всех поражали те колоссальные цифры бюджетных расходов, о которых докладывал на Всероссийском съезде в Москве министр Некрасов.
Кстати, в сколько-нибудь благоприятные результаты этого совещания никто не верил, но зато правые все чаще начали останавливать свое внимание на имени генерала Корнилова, ставшем для них заветным. Верилось, что именно он спасет Россию.
В конце лета к нам приехали погостить Митя и Володя Лифлянды. Их прислала Мария Николаевна, чтобы немного отдохнуть и подкормиться вкусным провинциальным харчем, что указывало на еще большее расстройство продовольственного дела в Петрограде.