В. П. Аничков
Екатеринбург – Владивосток. Свидетельства очевидца революции и гражданской войны. 1917-1922
© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2023
© «Центрполиграф», 2023
Часть первая
Революция
Первый день
Екатеринбург, 1917 год
Пока мы вели переговоры с губернатором, вести о происходящих в Петрограде событиях облетели весь город, и вечером 4 марта в Думе вместо назначенного заседания гласных образовался митинг совершенно неизвестных нам людей, среди коих много было и солдат. Откуда только взялись эти подпольные ораторы?..
Трудно припомнить и передать, что именно говорилось на том многолюдном митинге, где слово брали ни перед кем не ответственные люди. Почти все они отличались недюжинными ораторскими способностями, большой наглостью и самым беззастенчивым отношением к подтасовке фактов и цифр. Словом, началось повторение того же безобразия, которое так поражало меня в революцию 1905 года. Государя иначе как «Николай Кровавый» никто не называл. Народу было так много, что городской голова предложил присутствующим перейти для развития прений в зал музыкального училища. Дышать было нечем. Нашлась масса ораторов. Что говорили они, передать трудно.
Мне, в качестве гласного, тоже пришлось выступать. Когда дали слово, в моей голове не было ни единой мысли. Я говорил в состоянии, похожем на сомнамбулический сон. Судя по громким и долгим аплодисментам, выступал я недурно и неглупо, и меня терпеливо слушали. Главной темой моего потока красноречия было уверение, что рано еще радоваться наступившей революции. Если в настоящее время революционные завоевания настолько велики, что нет непосредственного опасения возврата к прошлому, то вся трудность переживаемого момента заключается в том, чтобы указать путь, по коему следует идти в дальнейшем. Этот путь я вижу в самоочищении от всяких скверных помыслов, в полном отречении от личных благ и в дружном направлении всех сил к одной цели – победе над врагом Родины. Неужели, говорил я, с наших рук сорваны оковы только для того, чтобы драться друг с другом? Нет, эти руки отныне свободны только для того, чтобы слиться в братских объятиях.
Не знаю, чем кончился этот митинг, ибо я покинул его часов в одиннадцать. Помню только, что особый успех выпал на долю некой Завьяловой, вероятно, потому, что это было первое робкое выступление женщины на местной политической арене. Впоследствии Завьялова играла большую роль в Екатеринбурге, в профессиональных союзах и Комиссариате общественного призрения, где она, будучи гражданской женой комиссара Сосновского, тоже занимала должность комиссара.
На другой день вечером было решено устроить собрание Думы в целях избрания комиссара с полномочиями, равными губернаторским. Но думский зал оказался захваченным толпой. Гласные собрались в комнате, где обычно шла работа всевозможных комиссий. Городской голова, надев цепь, открыл заседание. Я запротестовал. Ко мне присоединился Кванин, а за ним и другие гласные, и мы потребовали очистить зал от непрошеных гостей. Однако городской голова колебался и, видимо, боялся исполнить наше требование. Не знаю, чем бы это кончилось, но его выручил случай. К нам вошел какой-то субъект и от имени демократического собрания заявил, что митинг закончен и постановлено образовать Комитет общественной безопасности. В комитет должно быть выбрано десять членов от демократии, столько же от солдат и офицеров, и таковое же число мест решено предоставить гласным по избранию Думы.
Выдвинутое кем-то предложение о выборе только трех депутатов отвергли и приняли мое предложение о заполнении всех десяти вакансий.
Мы перешли в думский зал заседаний.
Здесь единогласно было решено, что никто из гласных не имеет права отказываться от избрания на ту или другую должность. После этого приступили к выбору в состав Комитета общественной безопасности десяти гласных.
Выбраны были: Ардашев, Кенигсон, Замятин, Соколов, Питерский, Доброскок, Давыдов, Ипатьев, Степанов и я.
После выборов начались прения по наказу выбранным, причем к ним были допущены избранные демократическим собранием двадцать человек. Эти прения приняли страстный характер, особенно после выступления железнодорожника Толстоуха, воскликнувшего:
– Если вы не согласны с нами, то на поддержку демократии выступит весь 126-й полк.
Блестяще ответил ему Давыдов.
– Пусть не только полк, – во весь голос когда-то оперного певца кричал он, – а пусть весь гарнизон пожалует сюда, чтобы штыками заткнуть мне глотку. Но и тогда, пока хватит сил, я все же буду говорить…
Но тут речь его была прервана входящей депутацией 126-го полка в полном составе во главе с полковником Богдановым. Торжественно-медленно продвигалась депутация. Остановившись перед городским головой, полковник заявил, что весь полк передает себя в распоряжение городского головы как представителя городского самоуправления и нового правительства. Эти слова были покрыты несмолкаемыми и дружными аплодисментами. Минута была не только трогательная, но и внушительно-торжественная. Вслед явились депутации 149-го и 124-го полков.
Заседание закончилось командировкой представителей вновь организованного Комитета общественной безопасности на большой митинг, собравшийся в Городском театре. Выбрали всего троих: от военных – прапорщика Воробьева, от демократической группы – Пиджакова, а от думской группы выбор пал на меня.
Театр был настолько переполнен, что мы с большим трудом пробрались на сцену.
Перед нашими глазами представилась никогда еще не виданная картина… Театр переполнен народом так, что становилось страшно. Казалось, не миновать катастрофы. Это было почти сплошное море солдатских шинелей с небольшими крапинками женского элемента и штатских граждан. Шум стоял невообразимый, все что-то кричали, и из общего гула многотысячной толпы явственно долетали слова: «Арестовать, арестовать, арестовать…».
Особенно запомнилась мне мощная фигура очень тучного лысого солдата, чей бас покрывал весь хор. И, как бы в пандан к нему, на барьере одной из лож бенуара стоял тоненький, маленького роста человек, судя по бритому лицу – актер (что потом и выяснилось). Невероятно визгливым тенором, жестикулируя руками, с какой-то особой злобой и упоеньем он выкрикивал все те же слова: «Арестовать, арестовать…».
Направо от меня, на сцене, впереди всех, стоял какой-то вдребезги пьяный прапорщик с солдатским Георгием и размахивал вынутой из ножен шашкой, как бы дирижируя ею перед обезумевшей толпой. Он кричал: «Губернатора, полковых командиров, жандармов – арестовать! Занять почту, телеграф, телефон и вокзал…».
Приехавший со мной прапорщик Воробьев смело подошел к нему:
– Вы пьяны, прапорщик, извольте вложить шашку в ножны, иначе я вас арестую.
– А вы кто такой, как смеете?.. – уже постепенно робеющим тоном возражал пьяный прапор.
– Я член Комитета общественной безопасности, и вы обязаны подчиняться мне. Слышите, что я вам говорю?..
Храбрый прапорщик, как ни был пьян, все же опустил шашку и как-то бочком скрылся в толпе. Эта нелепая сцена привлекла внимание театра. Все как-то сразу стихло. Воспользовавшись наступившей тишиной, Пиджаков объявил, что мы, члены Комитета, к которому отныне перешла вся революционная власть, и командированы сюда, чтобы об этом объявить народу.
Его слова были встречены криками «браво!» и дружными аплодисментами.
Беспокойного артиста, все еще выкрикивающего слова об аресте, Пиджаков попросил пройти на сцену.
– Всех арестовать, – прокричал артист напоследок, – губернатора, архиерея, полицмейстера!
– Вы кончили? – спросил я.
– Да, кончил.
– Граждане, успокойтесь! – обратился я к толпе. – Если кого надо будет арестовать, то это сделает Комитет общественной безопасности. Никаких самочинных поступков мы не допустим. Что же касается губернатора, то арестовывать нам его не придется, ибо, пока мы митинговали, он выехал с поездом в Пермь, где ему, очевидно, не избегнуть ареста от своих же пермяков. Архиерей же пусть служит молебны. Он никому не мешает, и ставить ему в вину характер его проповедей вряд ли будет справедливо, так как ныне не только архиерей, но и всякий гражданин пользуется свободой слова…
Толпа молчала, как бы разочарованная в том, что ей так никого арестовать и не придется.
В это время к толпе обратился с речью городской голова, только что приехавший из Думы.
Он начал рассказывать о торжественном заседании Думы и о признании себя единственной законной властью всеми депутациями местных полков.
– Обухов – вор! – закричал кто-то. – Долой его! Какая ему, вору, власть!
Толпа заулюкала, и городской голова скрылся за кулисами.
Не знаю, что было дальше. Меня попросили немедленно перейти в буфетную комнату для обсуждения вопросов, связанных с образованием Комитета.
Едва мы, выбранные от Думы, вошли в узкую и длинную комнату буфета, как Пиджаков объявил заседание открытым, а Толстоух, отрекомендовавшись украинским хлеборобом, отдал приказ немедленно вызвать всех ротных 126-го полка. Не прошло и десяти минут, как в комнату вошли шестнадцать офицеров в походной форме и шинелях, с револьверами за поясом и шашками наголо и, встав против нас в четыре шеренги, совершенно изолировали нас от входа.
Еще раз подтвердив, что заседание объявлено тайным и что каждый, кто не согласится с его решением, будет убит на месте, самочинный председатель предложил собранию немедленно произвести аресты всех власть имущих, не исключая полковых командиров и штаба бригады, а затем занять караулами вокзал, почту и телеграф.
Инженер Бабыкин, оказавшийся здесь, сказал, что к вокзалу нужно подходить с большой осторожностью, ибо может случиться катастрофа.
Кенигсон попросил слова и начал указывать на полную бесполезность неорганизованных выступлений.
В ответ на это председатель предложил лишить слова всех присутствующих представителей буржуазной думы как жалких трусов.
Все возмутилось во мне от этого наглого предложения. Сердце болезненно сжалось, голова начала кружиться, я был близок к обмороку. Помню только бледное, грустное лицо Давыдова, очевидно, тоже близкого к обморочному состоянию.
Я сорвался с места и бешено накинулся на председателя:
– Мы – трусы? Нет, трусы и позорные трусы, – вы! Вам надо всех арестовать, ибо вы боитесь за собственную шкуру, за темное прошлое, видя во всех и везде контрреволюцию. Да какой вы председатель, кто вас выбрал, как смеете вы объявлять заседание тайным и выносить резолюцию о лишении нас слова? Я заявляю, что не признаю вас председателем и не желаю оставаться в этом заседании, а потому выхожу немедленно, – и с этими словами двинулся к выходу.
Стоявший рядом Питерский шепнул мне: «Смотрите, офицерам не приказано никого выпускать отсюда живыми». Но я шел прямо на офицерские шеренги, которые расступились предо мной и шедшими вслед за мной гласными. И никто из офицеров не только не замахнулся шашкой, но и не проявил ни малейшего намерения к нашему задержанию.
Совершенно не сговариваясь, мы очутились в клубе.
Отлично помню, как, войдя в зал клуба, я был поражен присутствием массы клубной публики, спокойно игравшей в лото.
Знакомая картина… Какой нелепой представилась она мне в этот момент! Как, думалось мне, в России революция, только что я был в опасности, меня могли убить, да и не одного меня… Нет сомнения, что в эту ночь будут произведены аресты как нас, выбранных в Комитет гласных, так и всей администрации и полковых командиров. Возможно, эти аресты не пройдут вполне благополучно и не обойдутся без человеческой крови. А публика мирно играет в дурацкую игру. Нет, от этой публики не жди поддержки, не жди спасения, в ней наша гибель. И злое чувство закралось в мою взволнованную душу. О, как хотелось взять хлыст и перебить всю эту ожиревшую, глупую и развращенную публику! Ничего, пусть играют, доберутся революционеры и до их толстой шкуры. И поделом, злорадствовал я.
Мои мысли были прерваны подошедшими ко мне Чистосердовым и Кролем.
– Необходимо сейчас же приняться за рассылку повесток представителям всех организаций с просьбой завтра к вечеру прислать в Думу делегатов на организационное собрание Комитета общественной безопасности. Впрочем, об этом поговорим отдельно. Идемте в библиотеку, там, вопреки обычаям клуба, нам накрыт ужин. Необходимо прочно и основательно сговориться.
Я пошел в библиотеку, где застал за столом всех думцев, приехавших с тайного собрания в театр.
Нельзя сказать, чтобы настроение было веселое.
Кажется, Кенигсон заговорил первым.
– Нет сомнения, господа, что компания, от которой мы уехали, сегодня ночью начнет производить намеченные аресты. Конечно, дабы гарантировать себе личную безопасность, этим господам придется, прежде всего, арестовать не согласных с ними.
– Да, – сказал всегда молчаливый Соколов, – а уж вас, Владимир Петрович, первого схватят. Ну и отделали вы их! Только не советую я вам в будущем выступать с такими речами. Я все думал, что вас хватит кондрашка. Сперва вы сделались бледнее полотна, а когда вскочили, были красным, как кумач.
– Что же делать? – спрашивали все. – Нужно ли предупредить командиров полков о грозящей опасности?
– Пожалуй, это будет истолковано как донос.
– Совершенно верно, – подтвердил Давыдов. – Если мы их предупредим, то все равно от ареста не спасем, поскольку против них идет офицерство. А вот себя в корне дискредитируем…
– Молчать и ждать спокойно событий?..
На этом и порешили. Так велики и сильны были традиционные понятия о рыцарской чести, проводимые в общество дворянством. И как надсмеялись потом над этим благородством переоценившие все ценности коммунисты…
К нашей компании присоединился Л.А. Кроль и начал развивать мысль, уже переданную мне, о необходимости сконструировать заново Комитет общественной безопасности путем приглашения как можно большего числа представителей всевозможных организаций и тогда уже приступить к выборам, а эти аннулировать. По всему было видно, что он хочет взять вожжи революции в свои руки и попасть в председатели Комитета. Каждый из нас с большим удовольствием переуступил бы право своего избрания, и мысль Кроля по существу была правильная. Этим способом можно было, хотя бы на время, приблизить к управлению более или менее умеренные элементы, откинув большинство крайне левых. И предложение его было принято единогласно. Все мы тотчас после ужина принялись за составление списка организаций и редактирование повесток.
Все старались подольше засидеться в клубе, ибо перспектива быть арестованным по возвращении домой ничего хорошего не предвещала.
Но прошло время, клуб начал пустеть, и волей-неволей пришлось возвращаться домой.
Как хорошо, думал я, что жена и Наташа уехали в Петроград. По крайней мере, некому будет волноваться, если меня арестуют и даже пристрелят. Вот, если, спаси Господи, ранят, – а живым в руки я решил не даваться, – что тогда?..
С этими невеселыми мыслями подъехал я к своей квартире, расположенной над банком.
Во флигеле был виден огонь. Значит, полковник Тимченко, командир Сто сорок девятого полка, еще не спит. А, быть может, он уже арестован?
Когда я очутился один в своей спальне, страх напал на меня, и вместе со страхом все сильнее начал мучить вопрос: что с Тимченко?
Пойду поговорю с ним по телефону. Ну, а если телефонная станция уже в руках революционеров? Тогда сейчас же узнают, что я хотел говорить с Тимченко, дабы передать ему постановление тайного совещания. Однако какое же это совещание, когда я сам не признал ни председателя, ни его постановлений?
Ободренный этой мыслью, я подошел к телефону:
– Это вы, Владимир Ильич?
– Я. А это вы, Владимир Петрович? Я не сплю и все поджидаю вас. Можно к вам прийти?
– Прошу, но только не звоните, я сам открою вам дверь.
Как ни старался я не шуметь, чтобы прислуга не узнала о моем ночном свидании с Тимченко, но все же, когда я спускался по парадной лестнице, наверху появилась наша старшая горничная, крайне любопытная старая дева.
– Варя, вам что?
– Да я слышу, что кто-то ходит.
– Вы мне не нужны, идите спать.
Верхняя дверь осталась приоткрытой, но я чувствовал, что Варя подслушивает, почему и начал, топая ногами, подниматься наверх. Когда дверь плотно закрылась, я вновь спустился вниз и, открыв дверь, впустил полковника. Мы прошли в кабинет.
– Рассказывайте, Бога ради, что произошло. Я всю ночь поджидал вас.
Я по секрету передал ему все, что знал.
– Да, положение… – сказал Тимченко. – Живым им в руки я не дамся.
– Что же вы думаете делать, полковник?
– Думаю вызвать к себе караул.
– Но тогда узнают, что я вам все передал и выдал эту шпану. Нет, я прошу вас этого не делать. Лучше будем выжидать. Ворота наши крепкие, и, если в них будут ломиться, бегите ко мне, и мы вместе удерем или через банк, или через сад.
Мое предложение было принято, и мы расстались.
* * *
Полковник Владимир Иванович Тимченко за неудачные бои перебитого полка был возвращен в тыл и принял командование 149-м полком, стоящим в Екатеринбурге.
Это был славный малый, любящий общество, женщин, вино и карты. Последними он особенно увлекался, крупно играя в железку. В то время ему везло: выиграв около 140 тысяч рублей, он держал их на текущем счете в нашем банке.
Каждый раз, внося в банк деньги, он заходил в мой кабинет и, остановившись в дверях, рапортовал:
– Имею честь доложить вашему превосходительству, что вчера произошло жаркое сражение, в результате коего я вышел победителем и присоединил к моему капиталу еще семь тысяч рублей.
– Ох, полковник, бросьте играть! Выиграли и выиграли, на всю жизнь хватит. Ведь одних процентов будете получать более шести тысяч, а если к ним прибавить ваше жалованье или пенсию, так вы на всю жизнь останетесь обеспеченным человеком. А то смотрите – продуетесь. А что вы продуетесь, если вы не шулер, как про вас, конечно, говорят, – я готов отдать мою голову на отсечение.
– Ну вот, а я вам докажу, что и не шулера выигрывают, и непременно послушаю вашего совета, когда сумма моего выигрыша достигнет трехсот тысяч рублей. Вот тогда можно и отдохнуть: по тысяче рублей в месяц для меня будет вполне достаточно.
– Поживем – увидим.
– А кто вам говорил, что я шулер?
– Решительно никто.
– Откуда же вы взяли такое пикантное словечко?
– Эх, полковник, ведь я тоже когда-то поигрывал и определенно знаю, что как только кто-нибудь начинает сильно выигрывать, то сейчас же про него начинают говорить, что он шулер.
– Это правильно. Ну да черт с ними, пусть говорят. Моя совесть чиста, да и капитал будет цел.
* * *
Тяжела была эта ночь. Я долго не мог уснуть, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому шуму на улице. В эту ночь после двухлетнего поста я вновь закурил. Действие первой папироски было настолько сильно, что я думал, у меня лопнет сердце. Спас я себя тем, что понюхал валерьянки. Вскоре она подействовала, и я уснул тревожным сном.
На другой день, как только встал, я отправился в Думу, где застал почти всех членов Комитета. Решено было вопрос о конструировании отложить до завтра, так как вечером назначено было большое собрание представителей всевозможных организаций с той же целью.
Председателем временно выбрали Давыдова. Затем приступили к обсуждению внесенного левыми вопроса о немедленном аресте уполномоченного и жандармских офицеров.
Губернатор действительно успел уехать в Пермь вечерним поездом. Вопрос был поставлен на открытую баллотировку. Все левые, с которых начал голосование Давыдов, высказались против ареста военных начальников. Правые выгораживали генерала Форт-Венглера. Когда очередь дошла до меня, я сказал, что голосую за домашний арест генералов Форт-Венглера, Нецветаева и всех жандармских офицеров. Однако необходимость их ареста вижу не в том, что они могут представлять опасность своими контрреволюционными действиями, а в том, что, судя по настроению верх-исетских рабочих и нашей уличной толпы, опасаюсь за жизнь этих людей. И поэтому предлагаю подвергнуть их домашнему аресту, выставив усиленную охрану. Что же касается ареста архиерея, то, с моей точки зрения, ему никакая опасность не угрожает, отчего против его ареста я протестую.
– Помните, господа, что если религия не нужна многим здесь присутствующим, то огромной массе народа, а особенно женщинам, она все же необходима. Поэтому к решению таких вопросов нужно приступать с сугубой осторожностью.
Левые не согласились и настаивали на аресте архиерея. Тогда я предложил послать к нему депутата с твердым приказом не выходить из дому, совершая богослужения в церкви. С таким же предложением было решено обратиться и к настоятельнице женского монастыря. Эта миссия была возложена на Давыдова. Аресты остальных лиц были возложены на капитана Захарова.
Затем мы, гласные, собрались у Ардашева и выбрали трех комиссаров: Ардашева, Питерского и Кенигсона. Я же наотрез отказался выставлять свою кандидатуру, решив возможно пассивнее держаться в Комитете общественной безопасности, избегая принимать на себя сколько-нибудь выдающиеся назначения.