В. М. Зубок
Коллапс. Гибель Советского Союза
В декабре 1985 года Яковлев направил Горбачеву краткий обзор будущей политической реформы. Задача лидера, писал Яковлев, – мобилизовать неудовлетворенное и разочарованное советское общество на новой основе – поддержки коренных преобразований. Основной упор делался на политические перемены. Яковлев предлагал отстранить партию от управления экономикой. «Социалистическая демократия», децентрализация и гласность (свободное обсуждение накопившихся проблем) должны были освободить СССР от «диктатуры бюрократии». Вершиной политических реформ Яковлев видел создание демократической системы с двумя партиями – социалистической и народно-демократической – и регулярными выборами. Верховная «партийная и государственная власть» в стране должна принадлежать Президенту СССР. Многие тезисы записки были «подкреплены» цитатами Ленина. Конечной целью, отмечал Яковлев, было построение «практического социализма», что означало «превращение каждого человека в действительного хозяина страны»[50]. В записке отвергалась логика консервативного реформизма и приводились аргументы, которые не хотел слышать Андропов в разговоре с Шахназаровым.
Горбачев прочел записку Яковлева; некоторые ее идеи нашли отражение в его докладе на Съезде КПСС в феврале 1986 года, первом после смерти Брежнева. Перед выступлением советский лидер вместе с Яковлевым и несколькими помощниками провели недели за обсуждением, редактированием и переработкой текста доклада. Их рабочий день длился десять-двенадцать часов: по выносливости с Горбачевым мало кто мог сравниться. Выступление выпало на весьма символичную дату – тридцать лет назад день в день 25 февраля Хрущев выступил на закрытом заседании партийного съезда с осуждением преступлений Сталина и призвал коммунистов «вернуться к Ленину». Горбачев начал зачитывать обращение в 10 часов утра и с перерывами на кофе и обед проговорил пять с половиной часов. Он говорил о «застойных явлениях» в период правления Брежнева. Документ содержал ключевые слова из записки Яковлева: «демократизация», «социалистическое самоуправление народа» и «гласность». Горбачев также заявил о необходимости «перестройки» и о «новом мышлении», направленном на пересмотр идеологического догматизма. Кульминацией речи стала завершающая фраза: «Так, и только так мы сможем выполнить завет великого Ленина – с энергией, единством воли подниматься выше, идти вперед. Иной судьбы нам историей не дано. Но какая, товарищи, это прекрасная судьба!» Пять тысяч партийных руководителей и кадровых работников стоя аплодировали генсеку. Невозможно было определить, сколько из них делали это искренне. Сам Горбачев бесспорно говорил от чистого сердца[51].
Несмотря на всю ленинскую риторику, в первые два года у власти Горбачев не мог определиться со стратегией реформ. Поклонник Ленина, он искал ключевые рычаги и пружины, которые помогли бы дать советскому обществу и экономике новый динамизм. Видимо, он еще не готов был расстаться с консервативными напутствиями Андропова: прежде чем начинать крутые политические изменения, советский народ должен почувствовать ощутимые улучшения в экономике. Поэтому вскоре после прихода к власти Горбачев составил список неотложных экономических и социальных проблем, которые хотел решить: «1) Качество; 2) Бой пьянству; 3) Малообеспеченная часть населения; 4) Земля под сады и огороды; 5) Медицина»[52]. В список не вошли острые вопросы, поднятые Андроповым и от которых зависела макроэкономическая стабильность страны – необходимость сокращения импорта продовольствия, восстановление торгового баланса, борьба с теневой экономикой и дисциплина труда. В записях Горбачева отсутствовал диагноз экономических и финансовых бед, терзающих Советский Союз.
Обсуждения в Политбюро в первые два года правления Горбачева – это бесконечные поиски волшебной палочки, которой можно подстегнуть советскую экономику. Все соглашались, что экономический рост жизненно важен. Официальным лозунгом было «ускорение». Но как его добиться? Странно, но Горбачев даже не включил Рыжкова и его экономистов в узкий круг своих советников. Николай Тихонов, старый приятель Брежнева, по-прежнему возглавлял Совет министров, Рыжков занял этот пост только в конце сентября 1985 года.
Первой крутой переменой в жизни советских людей при Горбачеве стала «борьба с пьянством». Автором идеи был Егор Лигачев, еще один протеже Андропова, который руководил Секретариатом и вел заседания Политбюро в отсутствие Горбачева. Генсек поддержал инициативу. Оба ненавидели русскую привычку к пьянству. Беда в том, что налог на алкоголь обеспечивал треть поступлений в бюджет страны. Андропов признавал проблему, но решил бороться с ней не запретами на алкоголь, а штрафами и наказаниями для пьяниц. Министр финансов тщетно доказывал членам Политбюро, что доходы от водки невозможно заменить на доходы за счет продажи других товаров, особенно в деревнях, селах, небольших городах. В мае 1985 года жесткая политика по сокращению потребления спиртного вступила в силу. Это был третий в истории России запрет на алкоголь. До этого подобная мера вводилась в 1914 году, когда началась Первая мировая война, и в 1941-м, когда Германия напала на СССР. Накачанные и запуганные Лигачевым партийные работники явно перестарались – купленные в Чехословакии новые пивоваренные заводы ржавели под открытым небом, тысячи гектаров селекционных виноградников в Крыму смели бульдозерами, производители марочных вин потеряли работу, а один из них даже покончил с собой. Потребление водки, вина и пива упало. Для советской демографии последствия были благоприятны: сотни тысяч советских людей прожили чуть дольше, а число детей с врожденными дефектами несколько сократилось. Но удар по бюджету был немедленным, сильным и длительным. Акцизные доходы от продажи водки государством уменьшились с 54 миллиардов рублей в 1984 году до 11 миллиардов в 1986-м[53]. Еще одной жертвой антиалкогольной кампании стала поддержка Горбачева в народе – его авторитет никогда не оправился от этого первого удара[54].
Еще одной неудачной инициативой первых двух лет горбачевского правления была борьба за повышение качества советских товаров. Десятилетиями госпредприятия в СССР выпускали некачественную, вышедшую из моды одежду, плохую обувь и скоропортящиеся телевизоры. Люди отказывались их покупать и гонялись за качественным импортом, а государственные склады ломились от нераспроданных товаров. Продвинутые советские экономисты винили во всем плохое планирование и настаивали, чтобы продукция предприятий измерялась тоннами и количеством, а не показателями продаж. Но в горбачевском Политбюро этих экономистов не послушали. В мае 1986 года Горбачев и Рыжков подписали указ, согласно которому госпредприятия становились подотчетными Государственной инспекции (госприемке), специальным командам специалистов и квалифицированных рабочих. Нетрудно увидеть в этой реформе результат чтения работ Ленина и возвращение к опыту, который не оправдал себя еще в первые годы большевистской диктатуры над экономикой. Незадолго до смерти вождь большевиков писал о кардинальной реформе «Рабоче-крестьянской инспекции» и признавал, что она не может справиться с госбюрократией. Но Горбачев, Рыжков и их советники почему-то решили, что новый «социалистический» механизм заставит «социалистическое производство» работать лучше. В январе 1987 года 70 000 инспекторов приступили к работе[55]. И тут же наступило обрушение всех цепочек поставок – большую часть продукции тысяч госпредприятий стоимостью в 69 миллиардов рублей забраковали из-за низкого качества. Даже лучшие советские заводы, построенные западными компаниями в 1960-х годах, оказались поставщиками брака. В отсутствии комплектующих и деталей многие сборочные линии остановились. Это был еще один пример того, как резкая попытка исправить неудовлетворительное состояние дел может привести к неминуемому экономическому коллапсу. Никто не знал, что делать с предприятиями-бракоделами и их работниками. Первые не могли обанкротиться, а вторых нельзя было уволить. После нескольких месяцев хаоса экономика вернулась в прежний режим. Ленинские идеи рабочего контроля, которыми вдохновлялся Горбачев, провалились.
Сам Горбачев в первые годы у власти считал приоритетом «ускорение научно-технического прогресса». В 1982 году Андропов поручил Горбачеву подготовить Пленум партии по этой теме. Таким образом он хотел подготовить Горбачева к проблемам, с которыми тот должен был столкнуться в скором будущем. В Политбюро Михаил Сергеевич считался «специалистом по сельскому хозяйству» из хлебородного Ставропольского края и не имел ни малейшего опыта работы в машиностроительной и, что еще важнее, в военной промышленности. Горбачев отнесся к поручению Андропова с энтузиазмом новичка, а с приходом к власти продолжал считать это направление первостепенным. Научно-технический прогресс, по мнению последнего ленинца, мог вытащить советскую экономику из застойного болота. Так думал не он один. Это была технократическая мечта его поколения. Умные машины, управляемые образованными и непьющими идеалистами-энтузиастами, помогли бы преодолеть историческую отсталость Советского Союза. В феврале 1986 года съезд партии одобрил предложение Горбачева инвестировать 200 миллиардов рублей в следующую пятилетку на научно-исследовательские и опытно-конструкторские работы (НИОКР) и переоснащение машиностроения передовой техникой.
Ожидалось, что модернизированные предприятия начнут выпускать конкурентоспособные товары, отвечающие нуждам потребителей. Такое делалось и в Советском Союзе в прошлом, в 1930-х или 1960-х годах, когда западные фирмы строили «под ключ» новые заводы. Новым предприятиям требовались по-новому подготовленные инженеры и работники, которым волей-неволей приходилось перенимать современный зарубежный опыт и стандарты. В отсутствие конкуренции и других движущих сил рынка только так можно было совершить рывок, оставить позади устаревшие производственные процессы и консервативные навыки. Но горбачевский «научно-технический прогресс» пошел иначе – огромные инвестиции ушли в переоборудование созданных ранее действующих госпредприятий. Это привело к масштабному провалу инициативы. Руководство и рабочие на старых заводах противились нововведениям, не хотели менять старый уклад. Большая часть дорогостоящего западного оборудования не была установлена и ржавела на складах или под открытым небом[56].
Никто не мог объяснить, откуда возьмутся миллиарды для новых инвестиций. Дорогостоящая инициатива Горбачева не сопровождалась никакими мерами по сокращению вложений и расходов СССР на других направлениях. Между тем происходящее в советской торговле и финансах начало подтверждать опасения Андропова, высказанные в начале 1980-х годов. Нефтедобыча в СССР в 1980–1984 годах слегка снизилась, но при Горбачеве стала расти. Однако мировые цены в 1986 году рухнули с 27 до 10 долларов за баррель. В результате советская экономика не досчиталась 13 миллиардов долларов экспортных доходов. Впервые за десятилетия СССР завершил 1986 год с дефицитом торгового баланса в 14 миллиардов долларов. Советский долг западным банкам в твердой валюте вырос с 27,2 миллиардов долларов в 1985 году до 39,4 миллиардов в 1986-м, что превышало задолженность Польши в 1981 году. Это было только начало советских финансовых проблем при Горбачеве[57].
Какими бы ни были расчеты Горбачева, Рыжкова и советских экономистов, авария на Чернобыльской атомной станции их опрокинула. Взрыв 26 апреля 1986 одного из четырех реакторов АЭС на Украине, к северу от Киева, застал врасплох советских техников, ученых и всю государственную систему. Бегство сотен тысяч людей из Киева и массовая паника в других областях страны напоминали сцены Второй мировой войны. В первый месяц после аварии военные, инженеры, врачи, шахтеры и ученые рисковали жизнью в беспрецедентной операции по ликвидации источника радиации. Было эвакуировано 100 000 человек из ближайшего города Припять, создан 30-километровый периметр вокруг станции, снят слой зараженной почвы, обеспечена защита от радиации рек, организован уход за сотнями тысяч детей, снабжение необходимыми медикаментами и т. д. Только в первые 30 дней катастрофа на Чернобыльской АЭС стоила советскому бюджету 3 миллиарда рублей. Оценивая ущерб в начале 1989 года, Рыжков назвал цифру примерно в 8 миллиардов рублей. «Чернобыль с размаху ударил по только-только оживающей экономике, только-только отпущенной хоть на малую волю…», – вспоминал он[58].
Раиса Горбачева, атеистка, но женщина суеверная, считала Чернобыль очень дурным предзнаменованием. То же думали и миллионы советских людей. Авторитет Горбачева сильно пострадал. Говорили, что это «меченый» лидер (имелось в виду родимое пятно на лбу) навлек на страну несчастье. Если отбросить эти глупости в сторону, то Горбачев подорвал свою репутацию тем, что скрывал масштабы катастрофы до 14 мая, пока наконец не выступил с телеобращением к потрясенной стране. На протяжении всего кризиса главным организатором ликвидации последствий катастрофы был Рыжков. Глава Совета Министров СССР вылетел в Киев, а затем в Чернобыль и лично осмотрел место катастрофы. Именно он возглавил и координировал масштабные усилия по укрощению ядерного монстра. Горбачев побывал в Чернобыле вместе с Раисой только в феврале 1989 года, когда реактор уже накрыли бетонным саркофагом[59].
После первой реакции растерянности Горбачев обрушился на советскую атомную промышленность, ища в ней козла отпущения. Основными виновными оказались Анатолий Александров и Ефим Славский, руководители советского атомного комплекса, которым в 1986 году уже шел девятый десяток. Эти люди обладали громадным авторитетом в советском оборонном комплексе, считались выдающимися создателями советской ядерной сверхдержавы. По мысли Горбачева, однако, они воплощали в себе худшие качества элиты брежневских времен. В атомной промышленности, утверждал он, «от ЦК все было засекречено… Во всей системе царил дух угодничества, подхалимажа, групповщины, гонения на инакомыслящих, показуха, личные связи и разные кланы вокруг разных руководителей. Этому всему мы кладем конец»[60]. Оценка несправедливая и ошибочная – советская ядерная физика и атомная промышленность одни из немногих в СССР могли похвастаться достижениями мирового уровня.
Такая реакция на Чернобыль, типичная для Горбачева, в последующем повторялась. Советский лидер, несомненно, был зол, что его начинания подкосила страшная катастрофа, но при этом действовал по-ленински – из кризисной ситуации он делал выводы, что вся старая система заражена и глубоко больна. Кризис требовал новой революции. Главный посыл Горбачева – Советский Союз стоит на краю, предыдущие пятнадцать лет государство и народ жили не по средствам и погрязли в безответственности и расхлябанности. Либо партия быстро вытащит их из этой трясины, либо вся страна уйдет в «болото» со смертельными для нее последствиями. В сентябре, говоря своим помощникам о героических усилиях десятков тысяч военных и гражданских ликвидаторов чернобыльской аварии, Горбачев заявил: «Русскому человеку нужно создать безвыходную ситуацию, чтобы он все послал к… и сделал как нужно. Ему каждый день по Чернобылю нужно, чтобы зашевелился»[61].
Биограф Горбачева пишет: на протяжении 1986 года генсек убеждал себя и свое кремлевское окружение в том, что их первоначальная стратегия, то есть ее отсутствие, не сработала[62]. Однако в риторике Горбачева улавливается другое. Вместо анализа неудач советский лидер требовал от коллег в Политбюро и правительстве отбросить осторожность и с головой окунуться в бурные воды коренных реформ без руля и ветрил. В конце концов, утверждал он, так поступил Ленин, и в этом сила революционного процесса. Громадные издержки и потери – плата за движение вперед. «Главное – не отступать, – заявил Горбачев 30 октября 1986 года, – как бы тяжело, трудно, болезненно это ни было… другого пути нет»[63].
В 1986 году Горбачев пришел к выводу, что партийный аппарат малоэффективен в качестве главного инструмента по выводу СССР из трясины застоя. Вслед за Лениным, Троцким и бесчисленными партийными реформаторами Горбачев стал называть «бюрократизацию» партийного аппарата на всех уровнях главным препятствием для своей революции. В 1960-х годах Шахназаров говорил то же Андропову. Об этом твердил и Яковлев. Горбачев подхватил еще один ново-ленинский лозунг: «Чиновничество ничего не может… Если мы действительно хотим развернуть демократический процесс, Советы – самое главное звено»[64]. В сентябре 1986 года Горбачев сказал на заседании Политбюро: «Читаешь Ленина и видишь: когда вводился НЭП, сколько сил он тратил, чтобы разъяснять. И это понятно. От этого зависело будущее страны, социализма. Будет у нас демократия, народ все сделает. Один инвалид войны пишет: после Ленина вы первый призвали к демократии». Горбачев намекал, что народ поддерживал реформы больше, чем партийные аппаратчики. Глава КГБ Виктор Чебриков возразил: «Готов поклясться партбилетом, что в КГБ нет оппозиции и сомнений в отношении новой политики»[65]. Партийный и чиновничий аппарат не разделял революционного настроя своего лидера, но сохранял ему верность и в целом был готов последовать за ним в неизведанное.
РОКОВЫЕ РЕФОРМЫ
В начале 1987 года Горбачев настоял, чтобы Рыжков и его экономисты разработали комплексную реформу советской экономики. Суть ее сводилась к двум вещам. Во-первых, вместо центральных ведомств, с их иерархичностью, консервативностью и косностью, конкретные экономические решения предполагалось передать «вниз» – государственным предприятиям и трудовым коллективам. Во-вторых, предстояло превратить партию в двигатель революционных перемен. После обсуждения Политбюро приняло предложения генсека. Не возражали даже такие непреклонные ветераны, как Андрей Громыко.
Ключевой реформой стал Закон о социалистических предприятиях. Документ был продуктом нового курса – совместить «социализм» с рынком с помощью государственного регулирования[66]. Рыжков и его команда вдохновлялись экономическими дискуссиями 1960-х годов и сформулировали политику «трех “С”»: самоокупаемость, самофинансирование и самоуправление. На практике это значило, что государство передавало право владения (но не право собственности!) предприятием его руководству и трудовому коллективу, которые теперь сами отвечали за активы, производство и связи. Они могли брать кредиты в государственных банках и решать, как потратить деньги. В соответствии с договором и центральным планом экономического развития предприятия были обязаны поставлять государству определенное количество продукции и товаров. Сверх этого «госзаказа» можно было работать на прибыль, часть отдавать в госбюджет, а часть оставлять себе. Новый закон обязывал региональные и местные партийные власти не вмешиваться в экономические отношения между предприятиями и государством. Рыжков продвигал закон с энтузиазмом верующего. Он и другие «красные директора» громадных промышленных предприятий уже давно мечтали избавиться от диктата партийного аппарата[67].
В январе 1987 года Рыжков выступил в Политбюро с докладом о первом проекте Закона. На заседании Громыко поднял главный вопрос – о собственности: «В докладе поставлен знак равенства между коллективом и хозяином предприятия. Что ж, значит, фабрики, заводы – собственность коллектива? Перебор, я считаю. Вопрос о собственности решен в октябре 1917 года». Горбачев тоже казался озадаченным. «Есть еще в тексте сопливость, понятийная запутанность, но основа хорошая», – отметил он и тут же добавил: – Нам нельзя ошибаться, товарищи»[68]. Проект отправили на доработку Совету министров. Чтобы избежать разногласий, слово «социалистические» из названия исключили, заменив на «государственные предприятия». Коллективы получили право владения прибылью от огромных экономических активов, но при этом их обязанности перед государством как собственником остались юридически неопределенными, а прежние механизмы контроля государства над ними разрушались.
Обойдя ключевой вопрос, Горбачев и Рыжков сосредоточились на том, чтобы покончить со старой «командно-административной системой», при которой все диктовала партия, а Госплан подсчитывал затраты и выгоды. Идея состояла в создании еще невиданной в истории «экономики демократического социализма». Согласно неоленинским идеям Горбачева, контроль над средствами производства должен мотивировать трудящихся и сделать их ответственными за свою продукцию. Но хватит ли этого, чтобы вытащить советский народ из болота коррупции и безразличия к результатам и качеству труда? Равнодушие и скепсис людей беспокоили Горбачева. Он не мог понять, почему в тех секторах советской экономики, где экспериментально вводились самофинансирование и самоуправление, производство не росло, а падало. Советский лидер спорил сам с собой, как бы отвечая невидимым критикам: «Нам с Запада говорят: “В обществе, лишенном страха, никакую реформу вы не проведете”. Ведь у людей нет никакого интереса работать лучше и страха божьего нет. Кое у кого есть амбиции, а у большинства их нет». Он также отмечал, что большинство советских людей привыкли, что государство обеспечивает их минимальные потребности. «В общем, жить можно, можно жить, даже совсем не работая. Это серьезная проблема», – заключал Горбачев[69]. Другие члены Политбюро не знали, что с этим делать. «Плаваем мы все в экономических делах. Госзаказ, контрольные цифры… Науки не хватает», – констатировал Лигачев. Прочитав еще нескольких проектов закона, Горбачев сознался: «Сам до конца не понимаю»[70].
Тем не менее под давлением Горбачева Политбюро одобрило закон. Советский лидер был настроен по-революционному. В мае 1987 года, когда в Политбюро бились над деталями будущей новой экономической системы, Горбачев вдохновенно вещал: «В деле управления мы идем, как эти, которые с мачете, – сквозь заросли джунглей пробираются. Прорубаемся. Все в крови, обдираем кожу, орем друг на друга, но продвигаемся. И свет наконец появляется»[71]. Быть может, Горбачева в этот момент вдохновлял пример Дэвида Ливингстона, пробивавшегося в сердце африканского континента.
Закон о государственных предприятиях, одобренный на специальном пленуме партии, вступил в силу 30 июня 1987 года. Пространный документ из одиннадцати тысяч слов был масштабной попыткой изменить структуру советской экономики после неудачных хрущевских экспериментов тридцатью годами ранее. Фактически «государственные предприятия» получили большую автономию, чем когда-либо с тех пор, как Ленин и большевики захватили власть в России. У предприятий появилась возможность самим экспортировать свои товары, возможность создавать совместные компании с иностранными партнерами и иметь собственный валютный счет. Для Рыжкова целью было как можно теснее связать советскую экономику с мировым рынком, чтобы получать доход в твердой валюте. «Надо, кроме стратегических товаров (нефть и т. п.), разрешить всем продавать на экспорт столько, сколько смогут продать. Неважно, есть дефицит [этих товаров] на внутреннем рынке или нет», – заявил он в Политбюро[72].
Горбачев настаивал на еще большей децентрализации, чем хотел Рыжков. Он уже видел в министерствах, где сидели наиболее грамотные и опытные управленцы, препятствие для инициатив снизу. Ему хотелось идти вперед без промедления, без разведки, реализовать закон немедленно и повсеместно. По его мнению, в прошлом консервативные силы блокировали подобные преобразования на первых, ранних этапах. На Политбюро Горбачев ссылался не только на Ленина, но и на дореволюционного реформатора, царского премьер-министра Сергея Витте: «Витте говорил, что если проводить реформу, то нужно глубоко и быстро». Генсек признавал, что «цены, нормативы, банки – ничего у нас не готово для хозрасчета»: «Нужен ликбез. Дело сложнейшее. Народ привык к иждивенчеству, не умеет и не хочет считать денег. Мы сами не готовы…» Он тут же скомандовал «бомбить и бомбить [старую систему] по всем направлениям… Надо пройти эту школу за 2–3 года нынешней пятилетки»[73].
Закон вступил в действие в январе 1988 года, но его результаты обманули ожидания реформаторов. Он ослабил прежние стабилизаторы и контролирующие механизмы советской экономики, прежде всего – роль партии. Десятилетиями КПСС выполняла функцию контролера на всех уровнях, внутри каждого предприятия, каждой структуры советской экономики. Глава предприятия был членом партии, подчинялся ее дисциплине и утверждался в ЦК КПСС. Теперь руководителей избирали «коллективы» рабочих и служащих, им нельзя было приказать и их нельзя было уволить[74]. В то же время реформа не привела к подлинной либерализации и оживлению экономики. Михаил Бернштам, экономист из Стэнфорда, эмигрировавший в 1970-х годах в США, заключил, что Закон о предприятиях был ошибочной реформой – это была такая децентрализация, которая дезорганизовала существующую экономику, но не стимулировала создание новой, рыночной. «Коллективы» предприятий, управляемые директорами и профсоюзными лидерами, получили контроль над прибылью, но не были заинтересованы инвестировать в новое оборудование, повышать эффективность и качество продукции. Вместо этого директора искали способы обналичить и скрыть прибыль, задобрить «коллективы» более высокими окладами. Многие предприятия предпочитали прекратить выпуск нужных всем потребительских товаров, поскольку государство сохраняло на них низкие цены. Они переключались на перечень более дорогой продукции, на которой можно было сделать большую прибыль[75]. Горбачев и Рыжков между тем так и не поняли, что их реформа ведет не туда. В последующие несколько лет они проблуждают в джунглях советской экономики, так и не найдя выхода.
Реформы Горбачева также разрушили финансовую стабильность, на которой во многом держалось экономическое и политическое единство СССР. До прихода к власти Горбачев плохо разбирался в финансах и не имел представления о том, как формируется советский бюджет. В 1983 году он попросил Андропова разрешить ему ознакомиться с бюджетом, но получил отказ. Знание бюджетных доходов и расходов было со сталинских времен исключительной привилегией генсека. Остальные члены Политбюро пребывали в неведении. Между тем советскую финансовую систему было непросто понять даже опытному специалисту. Это был уникальный продукт огосударствленной экономики и тотальной мобилизации ресурсов в условиях войны и абсолютной политической диктатуры. В Советском Союзе в обращении ходили два вида денег. Первым был «безналичный расчет», сокращенно «безнал» – полностью виртуальная система финансовых расчетов между государством и предприятиями. Все инвестиции, кредиты и другие крупные сделки в советской экономике проходили по безналу. Этот вид денег напоминал эмиссионные векселя и аккредитивы в рыночной экономике, но советский безнал не мог быть обналичен ни при каких обстоятельствах. Вторые деньги существовали в виде наличных денежных знаков, или «нала», – банкноты и монеты, выпущенные Госбанком. Они использовались для выдачи заработной платы, для оплаты потребителями товаров и услуг и, конечно, употреблялись для расчетов и платежей в «теневой экономике» и на черном рынке. Общее количество денежной массы «нала» определялось государственными плановыми органами и строго контролировалось. Ее объем более-менее соотносился с объемом производства и специально рассчитанной стоимостью рабочей силы.
Лишь немногие в Советском Союзе, прежде всего работники Госбанка, понимали, как работает эта не имеющая аналогов система. Между тем она долгие годы обеспечивала макроэкономическую стабильность страны. Советское государство могло тратить миллиарды безналичных денег на финансирование крупных проектов, но при этом инфляция, прежде всего цены на потребительские товары и услуги, оставалась более-менее под госконтролем. Даже в самые тяжелые моменты истории, например во время Второй мировой войны, советская финансовая система выстояла и не рухнула. Именно она смогла обеспечить превращение СССР во вторую военную сверхдержаву, несмотря на то что США обладали неизмеримо большими финансовыми ресурсами.
Безналичные деньги полностью контролировались государством, но с наличными было сложнее – они находились на руках. «Излишняя» наличность, особенно когда она оседала «под матрасом» вне контролируемых государством личных сберегательных счетов, порождала неподконтрольную инфляцию и макроэкономическую нестабильность. Сталин знал и понимал эту опасность: Министерство финансов и Госплан создали непроницаемую перегородку между двумя видами советских денег. На всех предприятиях велась двойная бухгалтерия и строго запрещалось переводить безналичные ассигнования (безнал) в фонд зарплаты (нал). Также не разрешалось приобретать за наличные промышленное оборудование и сырье – такие покупки оплачивались только из безналичных средств, выделенных центральным бюджетом. Прибыль, остававшуюся у госпредприятий, нельзя было обналичить. Кроме того, руководство и государственные структуры СССР тщательно следили за тем, чтобы накопление денежной наличности на срочных вкладах населения не росло слишком быстро. В этом случае деньги начинали гоняться за товарами, и товары пропадали с прилавков магазинов. В 1947 и в 1961 годах советским властям пришлось втайне подготовить и провести так называемую «денежную реформу», проще говоря обмен старых купюр на новые (обычно убирая один ноль на рублевом дензнаке). Поскольку при этом обычно не принимались к обмену деньги «из-под матраса», это позволяло государству сократить объем денег в обращении. Болезненной альтернативой могло бы стать повышение установленных государством цен[76]. Такая система госконтроля над капиталом позволяла постепенно увеличивать зарплаты и сбережения людей, но только пока росло производство и повышалась его эффективность.
Во время своего правления Брежнев долго избегал повышать цены на основные потребительские товары. Тем не менее инвестиции в военную промышленность и научные исследования не давали роста экономики и разгоняли инфляцию. Субсидии неэффективному сельскому хозяйству СССР, убытки в этой сфере и непроданные товары низкого качества обходились еще дороже, чем военные расходы. В разросшейся «теневой экономике» предприниматели-нелегалы накапливали миллиарды рублей. Доходы от продажи нефти помогали покрывать дефицит госбюджета, но и они способствовали скрытой инфляции. Горбачев получил в наследство страну с крайне проблемными финансами, но не понимал их причин и своими политическими инициативами быстро усугубил ситуацию. Запрет на алкоголь резко накалил обстановку – люди стали меньше пить, но что еще они могли купить на свою зарплату, чтобы вернуть «нал» в бюджет? Ведь качественных товаров, на которые население хотело потратить деньги, было слишком мало[77].