В. М. Зубок
Коллапс. Гибель Советского Союза
И упала Стена…
Советский лидер хотел, чтобы его внутренние преобразования шли синхронно с построением «общеевропейского дома». Правда, он весьма смутно представлял, как именно будет выглядеть этот «дом». Он лишь знал, что это необходимо для его идеологической концепции и экономических реформ. 12 июня 1989 года Горбачев отправился в Западную Германию, на этот раз с большой командой министров от промышленности, хозяйственников и экспертов по торговле. Как и Андропов, Горбачев считал немцев ключевыми партнерами в деле модернизации советской экономики. Кремль поощрял создание «совместных предприятий» – еще одна новация из ленинского прошлого – с западногерманскими фирмами. Под давлением Совмина предприятия и объединения уже заключили пятьдесят пять таких сделок, а в Бонне советская делегация подписала одиннадцать новых соглашений об экономическом сотрудничестве[249].
6 июля 1989 года глава СССР выступил с речью перед Советом Европы в Страсбурге. Горбачев призвал покончить с разделением Европы. О содержании речи не знали заранее даже в Министерстве иностранных дел. Черняев поручил подготовить текст своему коллеге Вадиму Загладину со следующей инструкцией: «Не контактируйте и не советуйтесь ни с кем; не раскрывайте, над чем работаете». Выступление в Страсбурге вызвало овации депутатов-социалистов и социал-демократов. Идея Горбачева резонировала с давним проектом президента Франции Миттерана о Европе «от Ванкувера до Владивостока». В ней была заложена идея сдерживать возможные попытки США «дестабилизировать Восточную Европу» и сделать ее американской сферой влияния. Но главное было в другом. Горбачев обратился к Миттерану с особой просьбой: помочь включить Советский Союз в «мировую экономику» и внести этот вопрос в повестку встречи «Большой семерки» в Париже, назначенной на 14–16 июля[250].
Во время личной беседы один на один в Бонне еще в июне Гельмут Коль спросил Горбачева, что будет с Восточной Европой и Восточной Германией. «В отношении наших союзников у нас действует твердая концепция: каждый отвечает сам за себя», – пояснил советский лидер. Это значило не просто отказ от советского права на вмешательство в дела Восточной Европы. По сути, это был конец всякой общей политики в рамках Восточного блока, сигнал о том, что каждому придется самому выживать в глобальной экономике. 7–8 июля, сразу после триумфа в Страсбурге, Горбачев поехал в Бухарест на встречу лидеров стран Организации Варшавского договора. Там он повторил для восточноевропейских лидеров то, что озвучил Колю. В этот момент глава ГДР Эрих Хонеккер, румынский коммунистический диктатор Николае Чаушеску, коммунистический лидер Болгарии Тодор Живков и другие окончательно осознали, что Советский Союз собирается оставить их на произвол судьбы[251].
Концепция Горбачева, однако, не имела главного: советские экономические реформы не работали, децентрализованное управление и быстро меняющиеся правила внешней торговли сбивали с толку потенциальных западных партнеров. Лотар Шпэт, зампредседателя Христианско-демократического союза и премьер-министр земли Баден-Вюртемберг пожаловался Горбачеву, что в прошлом советские министерства и другие госучреждения подписывали контракты и давали финансовые и юридические гарантии их выполнения. Эта система больше не функционировала, а новой еще не появилось. На бумаге советские предприятия могли свободно участвовать в зарубежных сделках, но их руководители не знали, что им разрешено, а что нет. «Это крайне затрудняет практическое сотрудничество», – заключил Шпэт[252]. Горбачев проигнорировал этот важный сигнал, но полгода спустя нарастающий хаос похоронит мечту генсека о модернизации советской экономики.
А между тем очень быстро выяснилось, что времени на выстраивание «европейского дома» «по Горбачеву» отпущено в обрез. Предоставленная самой себе, коммунистическая номенклатура в Восточной Европе поняла, что ключи от ее будущего не в Москве, а в западных столицах и банках[253]. В первую очередь это касалось партийных кругов Венгрии и Польши. Большая задолженность Западу и перспектива дефолта не оставила руководству этих стран ничего, кроме как включить оппозицию в правительство и надеяться, что Запад смягчит требования по долгам. Поначалу казалось, что в Польше такая сделка сработает – 4 июня 1989 года полякам было впервые за сорок с лишним лет проголосовать за конкурирующих кандидатов «Солидарности» на честных выборах. Это были уже вторые реальные выборы внутри социалистического блока после советских. На выборах Сената и одной трети Сейма, Национального собрания Польши, львиную долю мест получила оппозиция. Лидеры и активисты «Солидарности» разрывались между эйфорией и страхом. Прямо в день выборов произошла кровавая драма на площади Тяньаньмэнь в Китае. Как далеко поляки могут пойти, не спровоцировав применения силы со стороны Москвы? В состоянии неопределенности Сейм избрал генерала Ярузельского президентом страны с перевесом в несколько голосов. В Венгрии молодые люди, среди них Виктор Орбан, не боялись раскачать лодку коммунистического правления и проверить, крепок ли московский «поводок». Их примеру последовали и более осторожные лидеры венгерской компартии. В мае 1989 года премьер-министр Миклош Немет объявил, что из-за нехватки средств Венгрия начнет демонтаж дорогостоящей системы пограничных сооружений с Австрией, установленных в годы холодной войны. Вскоре ряды колючей проволоки на австро-венгерской границе стали убирать. Этот шаг, разрекламированный западной прессой как «разрушение железного занавеса», запустил цепную реакцию – в сентябре беженцы из Восточной Германии отправились в Венгрию якобы на отдых, но на самом деле – чтобы пересечь границу с Австрией, а затем эмигрировать оттуда в Западную Германию. За этим последовал общий политический кризис. В октябре Восточная Германия была уже охвачена лихорадкой народной революции – сотни тысяч людей в Лейпциге и других городах вышли на площади с экономическими, а затем и политическими требованиями[254].
Несмотря на ясные предупреждения Яковлева и советских экспертов по Восточной Европе, Горбачев не ожидал такого стремительного развития событий. Все внимание советских реформаторов было поглощено кризисными событиями в самом СССР – а тут еще обвал коммунистических режимов в Восточной Европе. Вместо летнего отпуска Шеварднадзе и его верный помощник Степанов полетели в Абхазию, в Закавказье. Министру иностранных дел сверхдержавы пришлось урегулировать межнациональный конфликт в своей собственной республике и договариваться о перемирии между абхазами и грузинами. В разгар этой неблагодарной миссии из Москвы пришло известие, что в Польше Сейм избрал первого некоммунистического премьер-министра, Тадеуша Мазовецкого, одного из лидеров «Солидарности». «Ясно одно, – записал в своем дневнике Теймураз Степанов 19 августа 1989 года, – в польские дела встревать не будем – нам бы собственные привести в норму. Но как? Куда ни глянь взгляд – в Венгрию ли, в Прибалтику или за забор… – всюду развал порядка, прежнего положения вещей». На следующий день румынский правитель Чаушеску потребовал созвать экстренное заседание участников Варшавского договора. Степанов отреагировал с фатализмом: «В одночасье, спокойно, без конвульсий, без мучительной агонии кончается социализм в ключевой стране “Содружества”»[255].
Душа у Шеварднадзе и его помощника разрывалась не из-за будущего Венгрии, Польши или даже Восточной Германии, а из-за трагедии на их собственной родине. Грузино-абхазский конфликт обострялся с каждым днем. Люди умственного труда и творческих профессий, которые всю жизнь были частью советской интеллигенции, оказались смертельными врагами в окопах национализма. Никто не хотел никаких компромиссов. Андрей Сахаров, потрясенный взрывом ненависти в Закавказье, призвал грузинскую интеллигенцию уважать права этнических меньшинств и охарактеризовал республику как «мини-империю». Это привело в ярость Звиада Гамсахурдиа, вождя грузинского восстания и организатора апрельских митингов в Тбилиси. Он обвинил Сахарова в том, что тот защищает «российский империализм», а его жену Елену Боннэр – в пропаганде «армянского национализма». Гамсахурдиа выступал за «Грузию для грузин», и за ним следовали толпы фанатиков, готовые затоптать любого несогласного. В сентябре 1989 года 89 процентов грузин считали, что их страна должна быть независимой от СССР[256].
Работавшие в Восточной Европе сотрудники КГБ, ГРУ и дипломаты тщетно бомбардировали Москву донесениями о том, что Москва теряет контроль в регионе. Советское посольство в ГДР предлагало вмешаться в восточногерманский политический кризис и перехватить инициативу. Руководство в Москве эти послания игнорировало. Горбачев с большой неохотой согласился поехать на празднование 7 октября сороковой годовщины Германской демократической республики, этого «детища Сталина». Он не знал, что сказать восточногерманским лидерам. «Горбачев едет в ГДР без ясной политической линии, – сообщал осведомленный британский посол из Москвы в Лондон. – Пока он закрывает глаза на германский вопрос и надеется, что он как-то разрешится, события его обгоняют». Черняев цитировал слова своего шефа о том, что тот хочет поехать в Берлин «поддержать революцию». Странное замечание для лидера ведущей коммунистической державы, – ведь он собирался поддержать в Восточной Германии тех, кто требовал покончить с советской системой. Но для Горбачева тут не было противоречия. Ведь он взял на себя задачу по слому этой системы в собственной стране. И он все еще верил, что войдет в историю как ее творец, а не наблюдатель, тонущий в революционном потопе[257].
Администрация Буша, на чье понимание так рассчитывали Горбачев и другие советские реформаторы, с растущим изумлением наблюдала за революционными событиями внутри Советского Союза, а затем и в Восточной Европе. Работавший тогда в Совете национальной безопасности (СНБ) при президенте США Фил Зеликов вспоминает, что Белый дом пристально следил, как отреагирует Горбачев на выборы в Польше. «Это был ключевой тест. И боже, как он его прошел!». Тем не менее Буш и Скоукрофт просто не могли поверить, что Горбачев отпускает Восточную Европу на волю. Роберт Гейтс, заместитель Скоукрофта в СНБ, считал, что реформы Горбачева неизбежно провалятся и Советский Союз вернется в привычное милитаристское русло. Министр обороны Ричард Чейни был еще более категоричен. «Советы, – считал он, – по-прежнему опасны, а коммунизм, несмотря на более дружелюбный тон, остается такой же империей зла, как и при Рейгане»[258].
В июле 1989 года Джордж Буш посетил Польшу и Венгрию, а затем отправился на саммит «Большой семерки» в Париж. Перемены в Восточной Европе произвели на него большое впечатление, а демонтаж «железного занавеса» тронул до слез. Однако решительный настрой поляков и венгров напомнил ему о революциях 1956 года. Он опасался, что может произойти взрыв, а затем последует новое вторжение советских войск. Все союзники США, прежде всего президент Миттеран, считали, что холодная война закончилась и что Бушу нужно срочно нужно начать диалог с Горбачевым. Американский президент пытался охладить энтузиазм представителей Западной Европы, которые поддерживали просьбу Горбачева о принятии Советского Союза в члены Международного Валютного Фонда, Всемирного банка и включение его в формат соглашений по снижению таможенных тарифов и торговле (ГАТТ), а также о сближении с Европейским экономическим сообществом. В Белом доме не считали, что холодная война окончена, и хотели сохранить контроль над структурами, которые при необходимости позволили бы ее продолжить. Тем не менее поездка в Европу убедила Буша, что там происходят стремительные изменения и США не могут оставаться в стороне. Он направил Горбачеву предложение провести рабочую встречу в начале декабря[259].
В начале осени 1989 года аналитики ЦРУ и американского посольства информировали Буша и Скоукрофта о том, что внутри Советского Союза зреет потенциальная катастрофа. Во время визита в Белый дом Ельцин говорил: «Перестройка на грани краха… Кризис в экономике и финансах, в партии, политике, национальном вопросе»[260]. 21 сентября Шеварднадзе сообщил о том же в доверительной беседе с Бушем и Скоукрофтом после официальных дипломатических переговоров[261]. Президент и его советник отнеслись к словам Ельцина скептически, но откровенность Шеварднадзе их поразила. Тем не менее они продолжали считать, что самый вероятный сценарий развития событий – это повторение трагедии на площади Тяньаньмэнь, восстановление стабильности и порядка в СССР с помощью силы.
Между тем народное недовольство в Восточной Германии в конце октября переросло в массовые демонстрации с политическими требованиями. Ввиду отказа Горбачева вмешиваться в процесс высший партийный эшелон ГДР решился на самостоятельные действия. Новым лидером стал Эгон Кренц. Он и его соратники отправили в отставку глубоко больного главу партии Эриха Хонеккера и начальника тайной полиции (Штази) Эриха Мильке. Пытаясь потушить волнения, они посулили реформы. Кренц знал, что его государство – банкрот. ГДР не могла расплатиться с огромной задолженностью перед Западной Германией. Новый лидер поспешил в Москву, чтобы попросить финансовой помощи у СССР, но Горбачев его просьбу игнорировал – у него самого заканчивались валютные резервы. В поисках выхода Кренц и его товарищи решили открыть для жителей ГДР регулярное и контролируемое посещение Западного Берлина. Эта новость благодаря оговорке сбитого с толку члена Политбюро Гюнтера Шабовски была превращена западной прессой в сенсационное «открытие Берлинской стены». Неожиданно, как бывает в истории, паралич политической воли привел к непредвиденному событию: контроль властей над границей ГДР в Берлине рухнул. В ночь на 9 ноября 1989 года мимо растерянных пограничников потекли толпы ликующих, ошеломленных, до конца еще не веривших в происходящее восточных немцев. Беспрепятственно пройдя через мощные укрепленные контрольно-пропускные пункты, они хлынули в Западный Берлин[262].
Ноябрь был месяц, когда коммунистические режимы в Восточной Европе падали, как костяшки домино. Осмотрительные чехи пошли по стопам торжествующих восточных немцев и устроили в Праге «бархатную революцию», требуя покончить с правлением компартии и вывести советские войска. За ними последовали болгары. Циники и дельцы из коммунистической номенклатуры поспешили избавиться от скомпрометированных лидеров, сменить политическую окраску и добавить слово «демократический» в измененные названия своих политических партий. В Польше и Венгрии правящие партии растаяли, как туман, а их лидеры объявили о приверженности политическому плюрализму, демократии и западным ценностям[263].
Революции 1989-го года, как и политические движения в СССР, не были бы столь массовыми, если бы сводились только к требованиям гражданских свобод. Многих людей привлекали образы западного потребительского «рая». Пока тысячи восточных немцев в экстазе праздновали свободу на Берлинской стене, сотни тысяч заполонили роскошные магазины на Курфюрстендам в Западном Берлине – всем хотелось увидеть, потрогать и вкусить запретных плодов западного общества потребления. «В хаотические дни окончания холодной войны в Восточной Германии и во всей Восточной Европе потребительские товары… часто казались символами и сущностью свободы», – заметил один историк. В конце 1989 года журнал «Плейбой» стал первым американским иллюстрированным журналом на венгерском языке. Издатели заявили, что их журнал и девушки «экспортируют американскую мечту»[264].
Произведенный падением Берлинской стены эффект стал главным символом триумфа Запада над Советским Союзом. Уильям Таубман написал об этом так: «Падение Берлинской стены перевернуло все с ног на голову. До этого Горбачев был главным инициатором перемен… После берлинских событий Горбачеву пришлось реагировать на изменения, спровоцированные другими. Народные движения в ГДР и восточноевропейские политики оставили идеи коммунизма на обочине, западноевропейские и американские лидеры могли теперь игнорировать горбачевское видение» будущей единой Европы[265]. Сам Горбачев был слишком поглощен внутренним кризисом. В ночь «прорыва стены» толпами немцев Политбюро заседало допоздна, обсуждая длинный список тяжелых проблем, и прежде всего события в Литве. Прошло шесть дней, а советский лидер, казалось, все еще не осознал символическое и политическое значение того, что произошло. С поразительным апломбом он заявил британскому послу, что события «идут в правильном направлении… Перестройка и до вас доберется». Он также раскритиковал слова Маргарет Тэтчер о «крушении тоталитарной социалистической системы» в Восточной Европе[266]. Горбачев, видимо, не хотел осознать, что его концепция Советского Союза, постепенно интегрируемого в «общеевропейский дом», перечеркнута – стала жертвой стремительного порыва Восточной Европы к единению с Западом.
Падение Берлинской стены и последующая волна крушений коммунистических режимов в Восточной Европе дали западным лидерам победу в холодной войне и невиданное геополитическое преимущество – шанс, который выпал впервые с 1945 года. Неожиданно у Буша на руках оказались все козыри для переговоров с Горбачевым. Даже скептически настроенный Брент Скоукрофт внезапно понял, что «все стало возможно». Привычная картина разделенной Европы исчезла, а зарождающийся новый мир, как вспоминал Скоукрофт, оказался «в буквальном смысле за рамками нашей прежней системы координат». Он считал, что революции в Восточной Европе еще больше повысили шансы на контрреволюцию в Советском Союзе. Благоразумие диктовало Бушу действовать осторожно. Но он все же склонился к оптимистической оценке. Возможно, рассудил он, Советский Союз является бомбой замедленного действия, но пока можно, с Горбачевым нужно продолжать выгодное для США партнерство, использовать его добрые намерения как можно дольше[267]. Также необходимо закрепить революционные перемены в Восточной Европе международными соглашениями, под которыми будет и советская подпись. А для этого нужно помочь лидеру Советского Союза остаться у власти, удерживать под контролем своих генералов и консерваторов. Предметом особой озабоченности Буша и Скоукрофта были требования немедленной независимости со стороны прибалтийских республик. Эти требования пользовались большой поддержкой у американцев балтийского происхождения и сочувствующих, среди которых было много соперников Буша внутри республиканской партии. Прибалтийские эмигранты в США действовали организованно и энергично – они посылали в Литву, Латвию и Эстонию принтеры и компьютеры. Они также финансировали первые зарубежные поездки лидеров «Саюдиса». Голоса выходцев из Прибалтики играли существенную роль в исходе выборов в ключевых штатах США[268]. Буш не мог игнорировать этот политический фактор. Но он также боялся, что отделение Литвы станет детонатором для консервативного отката в СССР. Это грозило самыми серьезными последствиями для Восточной Европы и Восточной Германии, где еще оставались советские войска.
2–3 декабря 1989 года на советском теплоходе «Максим Горький» у берегов Мальты проходила долгожданная встреча Горбачева и Буша. Внимание западной и всей мировой прессы к этим переговорам трудно переоценить. Горбачев явился на встречу после поездки по Италии, где его ожидал небывалый народный триумф. В Милане советского лидера окружила восторженная толпа – люди рыдали от радости, словно в молитвенном экстазе. Для советского лидера встреча с президентом США означала психологический и политический конец холодной войны[269]. У американской стороны настроение было совсем другим – дружеским, но не теплым, временами напряженным. На море разбушевался шторм, и Буш страдал от морской болезни. Советская делегация также пребывала в тревоге, а маршал Сергей Ахромеев, военный советник Горбачева, был мрачнее тучи. Только Горбачев излучал энергию и уверенность, словно он «выиграл», а не «проиграл» Восточную Европу. Советский руководитель просиял, когда Буш сказал, что хочет отменить поправку Джексона-Вэника к закону о торговле между США и СССР. Принятая в 1974 году, она связывала американскую торговлю с Советским Союзом со свободой эмиграции. Эта поправка ограничивала советско-американские экономические связи и немало способствовала гибели брежневской политики разрядки. Буш пообещал «изучить с конгрессом» возможность снятия ограничений на экспортные кредиты и государственные гарантии, которые мешали американскому бизнесу работать в Советском Союзе. Он также поддержал участие СССР в ГАТТ. Но он ничего не сказал о советском членстве в МВФ или Всемирном банке.
Горбачев не скрывал, что нуждается в деньгах, он рассказал о внутренних проблемах и перечислил непредвиденные убытки: 8–10 миллиардов рублей от катастрофы в Чернобыле, 12–14 миллиардов – от землетрясения в Армении и еще больше из-за падения цен на нефть. Советский лидер пожаловался на дурные советы некоторых экономистов – в частности Николая Шмелева, который рекомендовал потратить 16–20 миллиардов на импорт, чтобы удовлетворить советских потребителей. Буш вежливо ответил, что у него тоже есть проблемы с бюджетом и что он разбирается с залоговой задолженностью в 50 миллиардов долларов, оставленной ему в наследство администрацией Рейгана. Госсекретарь США Джеймс Бейкер посоветовал Горбачеву воспользоваться советскими золотыми резервами и продавать за границей советские облигации, обеспеченные золотом[270].
Буш изложил американские претензии. Он добивался от Горбачева прекращения помощи режиму Кастро на Кубе и революционному правительству сандинистов в Никарагуа. В американском списке это было приоритетом номер один. Советские делегаты были удивлены: они ожидали совсем другого разговора – о будущем мира. Но Горбачеву очень хотелось подвести «стратегическую и философскую» черту под холодной войной. На второй день саммита он преподнес американцам сюрприз – и совсем не тот, которого опасались Буш и Скоукрофт. «Я хочу сказать, – торжественно заявил Горбачев, – что СССР ни при каких обстоятельствах не начнет войны с Соединенными Штатами и, более того, готов не считать их своим противником». Для советского лидера это было важнейшим заявлением, основой для всех будущих переговоров. Но Шеварднадзе и Черняев отметили, что Буш никак на это не отреагировал. Советское предложение так и осталось протянутой рукой без ответного рукопожатия. Разговор пошел на снижение, перешел на конкретные и давно знакомые темы контроля за вооружениями.
В самом конце встречи лидеры встретились один на один, чтобы поговорить о Прибалтике. Горбачев объяснил, что не может допустить одностороннего выхода Литвы из Союза – конституция требовала равного отношения ко всем республикам. Если позволить одной Литве отделиться, сказал он, «это приведет к страшным пожарам» в других частях Советского Союза. Буш парировал: «Но если вы примените силу, чего вы не хотите, она вызовет огненную бурю». Горбачева это покоробило – накануне встречи американские войска вторглись в Панаму и захватили в плен правителя страны Мануэля Норьегу, чтобы отправить его на скамью подсудимых в США по обвинению в наркоторговле. Тем не менее советский лидер на этот раз воздержался от критики – не говоря уже об обычной советской отповеди о вмешательстве Соединенных Штатов во внутренние дела СССР. Горбачев был рад, что Буш не ходит с козырей и не торжествует по поводу событий в Восточной Европе. Он очень надеялся на улучшение партнерских отношений с президентом США в ближайшем будущем[271].
После встречи на Мальте Скоукрофт тайно вылетел в Пекин, где – вопреки американскому общественному мнению – обменялся рукопожатиями с китайскими лидерами, устроившими кровавую расправу на площади Тяньаньмэнь. Он заверил партийную верхушку КНР в нерушимости китайско-американского сотрудничества. Китайцы приняли уверения США с деланым равнодушием. В то же время они не скрывали своего презрительного отношения к политике Горбачева. Министр иностранных дел КНР Цянь Цичэнь заявил, что кремлевский лидер решил установить новый мировой порядок, но при этом не смог сохранить порядок в собственной стране. Также китайский дипломат поделился со Скоукрофтом удивительной новостью: Советский Союз попросил у Китая, в то время еще очень бедной страны, денег в долг[272].
В странах Варшавского договора не питали никаких иллюзий относительно того, куда дует ветер. После саммита с Бушем Горбачев вернулся в Москву, чтобы встретиться с лидерами обреченного советского блока. Половина из участников была антикоммунистами. Польский премьер-министр католик Тадеуш Мазовецкий сидел рядом с президентом страны генералом Ярузельским. Николае Чаушеску, диктатор Румынии, располагался отдельно от всех, будто прокаженный. «На следующей встрече и половины этих людей не будет», – заметил в разговоре с помощником Шеварднадзе один высокопоставленный советский дипломат. «А будет ли вообще следующая встреча?», – спросил про себя Степанов. По предложению Горбачева на встрече утвердили проект декларации, осуждающей вторжение в Чехословакию в 1968 году. Степанов поразился неряшливости, с которой был составлен этот документ. Он подумал, что если так поспешно решаются все важнейшие вопросы, то можно понять, как страна попала в тупик[273].
16 декабря началось крушение диктатуры Чаушеску в Румынии, последнего послесталинского режима в Восточной Европе. В этот день Шеварднадзе впервые посетил штаб-квартиру НАТО в Брюсселе для переговоров с генеральным секретарем организации Манфредом Вернером. Встречать советскую делегацию вышел весь персонал НАТО – министра иностранных дел СССР приветствовали бурными аплодисментами. Шеварднадзе был заметно растроган, бормотал слова благодарности. Его помощник, однако, смотрел на эту сцену другими глазами, сквозь призму кризиса на родине. Он, как и Шеварднадзе, прекрасно понимал, что овация советской внешней политике дома вызовет только гнев критиков. «Лишь сытая публика Америк и Европ может аплодировать избавлению от страха перед ядерным Апокалипсисом, но никак не голодная, нищая страна, которой ее голод и нищета застят белый свет», – написал Степанов в дневнике[274].
1989-й стал годом многих революций. Курс Горбачева на политическую либерализацию весной и летом привел к серьезному росту недовольства, причем уже не на национальных окраинах страны, а в ее ядре, в первую очередь Москве, в российских индустриальных регионах и в правящих элитах. Сначала рухнул фасад коммунистической идеологии, затем наступил черед «внешней империи» в Восточной Европе. Падение Берлинской стены затмило горбачевскую перестройку, также стало ясно, что у Варшавского договора нет будущего и союзники СССР мечтают «уйти» на Запад. Для советского руководства внутренний кризис затмил внешние события. Горбачев заявлял за рубежом, что СССР примкнет к «общеевропейскому дому», но его ближайшие помощники и советники уже сомневались, уцелеет ли сам Советский Дом.