Уильям Манчестер
Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965
Но больше всего его волновал упадок морального духа всех французов, солдат, гражданских лиц и, за исключением Рейно, членов правительства. Он, конечно, мог этого не говорить, но хотел, чтобы они знали, что Англия намерена сокрушить нацистскую Германию любой ценой. «Я абсолютно убежден, что для достижения победы нам нужно лишь продолжать сражаться. Если даже один из нас будет побит, то другой не должен отказываться от борьбы. Английское правительство готово вести войну из Нового Света, если в результате какой-либо катастрофы Англия подвергнется опустошению. Если Германия победит одного из союзников или обоих, она станет беспощадной, нас низведут до положения вечных вассалов и рабов. Будет гораздо лучше, если цивилизация Западной Европы со всеми ее достижениями испытает свой трагический, но блестящий конец, нежели допустить, чтобы две великие демократии медленно умирали, лишенные всего того, что делает жизнь достойной»[227].
Эттли подтвердил каждое слово, сказанное премьер-министром, добавив: «Каждому англичанину понятно, что основы цивилизации, общей для Франции и Великобритании, под угрозой. Немцы убивают не только людей, но и мысли». Рейно был доволен; он придерживался того же курса со своими министрами. Однако они разошлись во мнениях. Спирс считал, что пылкая речь Черчилля произвела положительное впечатление на Бодуэна. Отнюдь нет; в дневнике Бодуэн написал, что был «глубоко обеспокоен» клятвой Черчилля и спросил: «Полагает ли он, что Франция должна продолжать борьбу, чего бы это ни стоило, даже если она будет бесполезной?»
Черчилль, улыбаясь, ответил: «Повестка дня исчерпана!»
Но он еще не все прояснил для себя. Когда все встали из-за стола, некоторые из участников продолжили обсуждать какие-то вопросы, а Черчилль, в сопровождении Спирса, подошел к Петену. Старик не проронил ни слова. Его мнение имело большое значение для французов, и «от позиции маршала Петена, отчужденной и мрачной» у премьер-министра «осталось впечатление, что он пойдет на сепаратный мир». Один из французов сказал, что, если события будут развиваться так, как они развиваются сейчас, то Франции, возможно, придется пересмотреть свою внешнюю политику, включая связи с Великобританией, и «изменить свою позицию». Петен кивнул. Спирс на прекрасном французском языке сказал им, что это приведет в британской блокаде французских портов. Затем, глядя в глаза Петену, Черчилль сказал: «Это будет означать не только блокаду, но и бомбардировку всех французских портов, находящихся в руках немцев». Позже Черчилль написал, что «был доволен, что сказал это. Я спел свою привычную песню о том, что мы будет сражаться, что бы ни случилось»[228].
Никто не упомянул о заключенном девятью неделями раньше соглашении, в котором английское и французское правительства торжественно поклялись в том, что «в течение нынешней войны они не будут ни вести переговоров, ни заключать перемирия или мирного договора без взаимного согласия». В марте, при подписании обещаний, силы противостоящих армий были примерно равными, но к 31 мая, когда союзники встретились в Париже, у нацистов был огромный перевес в силе. Немцы захватили в плен почти 500 тысяч ценой 60-тысячных потерь. Необъяснимо, но факт, что Вейган не отдал приказ о переброске 17 дивизий, оставленных на линии Мажино, и в результате в скором времени дождался сильнейшего удара. Немцы перешли в наступление силами 130 пехотных и 10 танковых дивизий – почти 3 тысячи танков.
5 июня немцы двинулись с рубежа Соммы. Французы, отчаянно сражаясь, удерживали свои позиции в течение двух дней, но 7 июня 7-я танковая дивизия Роммеля прорвалась к Руану и в воскресенье, 9 июня, вышла к Сене. В тот же день был взят Дьеп и Компьен. Затем танки двинулись в направлении Шалон-сюр-Марн перед тем, как повернуть на восток к швейцарской границе, чтобы отрезать огромный гарнизон линии Мажино. Танки Роммеля продвинулись так далеко и так быстро, что англичане назвали 7-ю танковую дивизию Роммеля «дивизией-призраком». Никто, включая немецкое Верховное командование, не знал, где она находится, пока она не появлялась там, где ее меньше всего ждали[229].
В понедельник, 10 июня, Италия объявила войну Великобритании и Франции. Франклин Рузвельт в своем выступлении по радио произнес язвительные слова в адрес Италии: «Рука, державшая кинжал, вонзила его в спину своего соседа». Черчилль просто буркнул: «Людям, которые отправляются в Италию посмотреть на руины, в будущем не понадобится ехать в Неаполь и Помпеи». Он приказал собрать в одном месте всех итальянцев мужского пола и интернировать. Через несколько часов после того, как Муссолини объявил войну, толпа разбила окна в итальянских заведениях в Сохо, но, в отличие от Рима, здесь не организовывали демонстраций против нового врага. У Муссолини был маленький кинжал. Французы почти сразу отбросили отвратительно экипированную, плохо управляемую армию дуче. Черчилль телеграфировал Рузвельту: «Если мы потерпим поражение, у Гитлера есть отличный шанс завоевать мир». В этом случае Муссолини, независимо от размеров его кинжала, получал свою долю[230].
Ночью, когда немецкие армии двигались к французской столице, премьер-министр решил полететь в Париж, надеясь убедить французов в необходимости защитить свой город. Затем пришло сообщение, что правительство покинуло Париж. «Вот черт возьми», – вышел он из себя, но тут пришла телеграмма, в которой сообщалось, что союзники могут встретиться в Бриаре, на Луаре, в 80 милях к югу от Парижа. Утром во вторник, 11 июня, Черчилль с Исмеем, Иденом и Спирсом вылетели в Бриар в сопровождении двенадцати «Хоукер-Харрикейнов»[231].
Черчилль хотел пролететь над полями сражений, но пилот объяснил, что это невозможно по той причине, что он обязан следовать приказам министерства ВВС.
На летном поле аэродрома Бриара не было ни души. Черчилль, весь в черном, облокотившись на палку, с сияющей улыбкой смотрел вокруг с таким видом, словно эта взлетно-посадочная полоса была тем местом, которое он всю жизнь искал и наконец нашел. Подъехали несколько машин, за рулем первой был мрачный полковник, «с таким выражением лица, – написал Спирс, – словно встретил бедных родственников во время траурной церемонии». Атмосфера в замке из красного кирпича, Шато дю Мюге, была столь же неприятной. Спирс почувствовал, что «наше присутствие было не слишком желанным».
Их ввели в большой обеденный зал. Французы – за исключением заместителя министра национальной обороны Шарля де Голля, которого Рейно сделал генералом, – сидели за столом склонив голову, словно заключенные, ждущие приговора. Петен, по словам Исмея, казался «более удрученным, чем когда-либо», а Вейган, похоже, «отказался от всякой надежды»[232].
Черчилль попытался ободрить французов, сообщив, что во Франции этой ночью высадится канадская дивизия, вдобавок к трем уже имеющимся британским дивизиям, а через девять дней прибудет еще одна дивизия. Но его усилия не увенчались успехом. Вейган сказал, что армия находится в безнадежном положении. Союзники потеряли тридцать пять дивизий – более полумиллиона солдат. «Ничто не может помешать врагу войти в Париж, – сказал Вейган. – Французские армии измотаны. Линия фронта прорвана во многих местах. Я бессилен. У меня нет резервов. Армия разлагается». Он зашел слишком далеко, заявив, что нет никакого смысла в дальнейших боевых действиях. Иден отметил, что Рейно резко возразил: «Это политическое дело, господин генерал». Вейган, кивнув, ответил: «Безусловно», но затем опять поразил, обвинив «тех» – французских политиков, «которые вступили в войну, не имея понятия о силе нацистов»[233].
Черчилль не мог или не хотел поверить в отчаянное положение Франции. Вначале, после каждого слова generalissime, он ниже склонялся над столом, и его лицо стало багровым, но затем он отвел взгляд и молча уставился в потолок, не обращая внимания на Вейгана, но несколько раз бросил насмешливый взгляд на де Голля. Затем он попросил вызвать генерала Жоржа, своего старого друга. Жорж прибыл и подтвердил все сказанное Вейганом. Он сообщил, что сейчас враг находится всего в 60 милях. Премьер-министр, хотя и заметно потрясенный, попытался поднять боевой дух французов. Он подыскивал слова, находил их и говорил горячо и проникновенно. Ему хочется, сказал он, выразить восхищение храбростью, проявленной французами при оказании сопротивления, и сообщить, что Британия глубоко сожалеет о том, что ее вклад в борьбу оказался таким незначительным. «Каждый англичанин, – сказал он, – глубоко опечален тем, что в этот тяжелый момент Франции не может быть предоставлена дальнейшая военная помощь». Если бы британский экспедиционный корпус не оставил все в Дюнкерке, то сейчас девять дивизий англичан сражались бы рядом с французскими солдатами. Англия уже отправляла все, что имела, оставив свой остров фактически беззащитным. Затем он напомнил французам о событиях 1918 года, когда союзники были так близки к поражению, и сказал, что, возможно, это соответствует сегодняшней ситуации; во всех сообщениях разведывательных служб говорится, что немцы выдохлись, исчерпали все возможности. Все может измениться в течение сорока восьми часов. Вейган прервал его, сказав, что у них нет столько времени, есть всего «несколько последних минут»[234].
Черчилль не успокоился. Он хотел вселить во французов непоколебимость британцев. Его слова, написал Спирс, «извергались потоком, французские и английские фразы мчались друг за другом, словно волны, обрушивающиеся на берег во время шторма. Независимо от того, что произойдет, сказал Черчилль, Англия будет сражаться – дальше и дальше и дальше, toujours (всегда), все время, везде, partout, pas de grace (везде, без пощады), не проявляя милосердия. Puis la victoire! (Затем победа!) Он оказал французам максимальную помощь, включая войска из доминионов и колоний. Он хотел, чтобы армия Вейгана защищала Париж, подчеркнув, какой огромной способностью изматывать силы вторгающейся армии обладает оборона большого города. Он предположил, что французское правительство организует сопротивление с территорий французских колоний, продолжая войну на море с помощью французского флота, а во Франции – с помощью партизан[235].
Французы недружелюбно отнеслись к его словам, Вейган – с презрением, а Петен, который сначала сидел молча, с недоверчивой улыбкой, разозлился. Старый marechal отмахнулся от заявления премьер-министра, что британцы будут сражаться в одиночку, посчитав его абсурдным. «Поскольку Франция не может продолжать войну, здравый смысл диктует Англии стремиться к миру, она, конечно, не сможет сражаться в одиночку». Превращение Парижа в «развалины», сказал он, не решит проблему. Что касается партизан, то, по его мнению, «это привело бы к уничтожению страны»[236].
Требование французов бросить в бой, идущий во Франции, все самолеты ВВС Великобритании вызвало самые длительные дебаты. Петен, Вейган, Жорж и Рейно пришли к единодушному мнению, что британские самолеты – их последняя надежда и что только они в состоянии заставить немцев отступить. Если им будет отказано в этой просьбе, заявил Рейно, «история, безусловно, подтвердит, что битва за Францию была проиграна из-за недостатка самолетов». «Здесь, – сказал Вейган, – поворотный пункт. Сейчас – решающий момент. Британцы не должны удерживать ни одного истребителя в Англии. Все истребители следует отправить во Францию». Исмей, Иден и Спирс затаили дыхание. Маршал авиации Даудинг, глава истребительного командования Королевских ВВС, предупредил премьер-министра и военное правительство, что, если еще хоть одна эскадрилья будет направлена во Францию, он не сможет гарантировать защиту Англии, и они боялись, что великодушие премьер-министра, его любовь к Франции, его импульсивность и врожденный оптимизм побудят его взять на себя пагубное для Великобритании обязательство[237]. Но Черчилль не сделал этого. Согласно Исмею, выдержав продолжительную паузу, он очень медленно, тщательно подбирая слова, заговорил: «Это не поворотный пункт и не решающий момент. Решающий момент наступит, когда Гитлер бросит свою авиацию на Великобританию. Если мы сможем сохранить господство в воздухе над нашим островом – это все, о чем я прошу, – мы вам все вернем. Если Англия выиграет войну, Франция будет восстановлена во всем ее достоинстве и величии»[238].
Рейно, отметил Исмей, был «явно взволнован и спросил Черчилля: «Если мы сдадимся, то Германия сконцентрирует все свои огромные силы для вторжения в Англию. И что вы тогда сделаете?» Выпятив челюсть, премьер-министр ответил, что не слишком задумывался на эту тему, но, вообще говоря, считает, что нужно потопить как можно больше врагов в пути и «frapper sur la tete» (бить по голове) оставшихся, когда они начнут выползать на берег»[239].
Странно, что никто из англичан не поднял вопрос о французских военно-воздушных силах. Начальником штаба ВВС Франции был генерал Жозеф Вуймен, отважный летчик времен Первой мировой войны, но теперь тучный и некомпетентный руководитель. Британцы были возмущены, когда он заявил, что в первые дни немецкого наступления помощь ВВС Великобритании прибыла «с опозданием и в недостаточном количестве». На самом деле Великобритания направила сто бомбардировщиков, на тот момент все, что имела в наличии, для бомбардировки мостов через Мез, и потеряла сорок пять из ста самолетов. А 28 мая Вуймен сказал, что в Англии триста самолетов, но во Францию прислали всего тридцать, и это в то время, когда восемь – десять британских эскадрилий – от 96 до 120 самолетов – ежедневно участвовали в боевых действиях, помогая французам. В битве за Францию все, кроме десяти из пятидесяти трех истребительных эскадрилий ВВС Великобритании, принимали участие в боях над Францией и Нидерландами, а из тех десяти три эскадрильи ночных истребителей, две – в Норвегии и одна – не готова к участию в боевых операциях.
В битве за Францию британцы потеряли 959 самолетов и около 300 летчиков[240].
Французы потеряли 560 самолетов, из них 235 на земле. Вначале у Вуймена было более 3287 самолетов (у немцев – 2670). Однако только треть самолетов принимали участие в боевых действиях. Более того, в период с 10 мая по 12 июня на заводах Франции были изготовлены и поставлены в армию новые самолеты в количестве 1131, из них 688 истребителей. Результаты действий ВВС Франции вызывали недоумение даже у командования и даже после войны. Действительно, когда Франция вышла из войны, Вуймен обнаружил, что у него больше самолетов первой линии, чем когда началось массированное нацистское наступление. «Что с нашими самолетами? Почему из 2 тысяч истребителей, имевшихся в начале мая 1940 года, менее 500 использовались на Северо-Восточном фронте? Честно признаюсь, не знаю», – сказал Гамелен, выступая перед следственной комиссией парламента. «Мы вправе удивляться», – сказал он. Но больше всего удивляет то, что generalissime был удивлен[241].
В 22:00 все собрались за обеденным столом. Вейган предложил де Голлю сесть рядом и был неприятно удивлен, когда новоиспеченный генерал сел рядом с Черчиллем. Между протеже Рейно и Черчиллем уже существовала связь, которая была, вероятно, единственным достижением встречи в Бриаре. Перед тем как пойти спать, Рейно с Черчиллем сели выпить кофе с бренди. Рейно сказал Черчиллю, что, по мнению Вейгана, «в течение трех недель Великобритании свернут шею, как цыпленку». Затем он поведал премьер-министру, что Петен настаивает на необходимости добиваться перемирия. Когда-то «vainqueur de Verdun» (Верденский победитель) считался блюстителем французской чести. Маршал, сказал Рейно, «подготовил по этому вопросу документ и хочет, чтобы я его прочитал. Он еще не вручил его мне, ему все еще стыдно сделать это». Черчилль, потрясенный словами Рейно, подумал, что «ему следовало также постыдиться поддерживать, пусть молчаливо, требование Вейгана отдать наши последние двадцать пять эскадрилий истребителей, если уж он решил, что все потеряно и Франция должна сдаться»[242].
На следующее утро Черчилль проснулся в одиночестве: инспектора Томпсона, который в этих поездках готовил ванну премьер-министру, разместили в другом месте и оставили без транспортных средств. Два французских офицера допивали кофе с молоком в конференц-зале, который служил столовой в замке, когда высокие двойные двери распахнулись и перед ними появился тот, кто, по словам одного из них, был похож на «сердитого японского джинна» – разгневанный, толстый Черчилль с редкими спутанными волосами, в развевающемся темно-красном халате с шелковым поясом, сердито спросивший: «Uh ay ma bain [где моя ванна]?»[243].
Он расстроился еще больше после телефонного звонка маршала авиации сэра Артура Барретта, который сообщил, что местные власти, опасаясь репрессий, возражают против налета на Италию британских бомбардировщиков. Они загромоздили телегами и грузовиками взлетно-посадочную полосу, и бомбардировщики не могли взлететь, чтобы выполнить свое задание. Все ожидали, что последует взрыв, однако премьер-министр не стал упрекать хозяев. Уставший от бесконечных жалоб французов, мучимый незначительным вкладом Англии в общее дело союзников, он оставил без внимания случившееся[244].
На следующее утро, 12-го, после того как Черчилль добился обещания адмирала Дарлана, что тот «никогда не сдаст французский флот неприятелю», англичане покинули Францию. На обратном пути они едва избежали опасности. «Харрикейны» не сопровождали самолет Черчилля – из-за сильной облачности они не смогли подняться в воздух, но, когда пролетали над Гавром, небо расчистилось, и пилот увидел ниже два истребителя «Хейнкель», атаковавшие рыбацкие суда. Невооруженный «Фламинго» нырнул вниз и, находясь на высоте 100 футов над морем, понесся домой. Согласно инспектору Томпсону, один из нацистских истребителей обстрелял их, но им удалось ускользнуть и благополучно приземлиться в Хендоне[245].
На прощание Черчилль сказал Рейно, что надеется, «если произойдет какое-либо изменение положения, французское правительство немедленно даст знать английскому правительству для того, чтобы можно было встретиться в любом удобном месте прежде, чем французское правительство примет какое-либо окончательное решение, которое определит его действия во второй фазе войны». Понятно, что союзники Англии дошли до предела. В тот же день, поздно вечером, стало известно о капитуляции британской 51-й дивизии в Сен-Валери-ан-Ко, потере более 12 тысяч человек. Джок Колвилл написал в дневнике: «Говоря о капитуляции 51-й дивизии, У. [Уинстон] сказал, что это самое страшное бедствие, которое мы пережили»[246].
В ночь с 12 на 13 июня, когда Черчилль готовился ко сну, позвонил Рейно. Почти ничего не было слышно. В конце концов Колвиллу удалось связаться с одним из помощников Рейно. Новости были безрадостные: французский премьер-министр с советниками переехали из Бриара в Тур; Рейно хотел, чтобы Черчилль встретился с ним в префектуре Тура в тот же день, 13 июня. Это был пятый полет Черчилля во Францию менее чем за четыре недели. В 11:00 Черчилль, Исмей, Иден, Бивербрук, Галифакс и Кадоган собрались в Хендоне. «Фламинго» в сопровождении восьми «Спитфайров», обогнув Нормандские острова, вошел в воздушное пространство Франции над Сен-Мало.
Бушевала гроза, но «Фламинго» и самолетам сопровождения удалось приземлиться на взлетную полосу, изрытую воронками (накануне аэродром подвергся ожесточенной бомбардировке). На летном поле не было ни единого человека. Никто не пришел их встречать. Они озирались в поисках людей и заметили группу французских летчиков, слонявшихся у ангара. Черчилль подошел к ним и на своем ужасном французском сказал, что его фамилия Черчилль, он премьер-министр Великобритании и будет признателен, если они смогут предоставить ему «une voiture» (машина), чтобы отвезти его и сопровождающих его лиц в городскую префектуру. Летчики одолжили ему маленький гоночный автомобиль, в который они с трудом втиснулись; машина не была рассчитана на длинные ноги Галифакса и тучное тело премьер-министра. В префектуре никто их не знал и ни у кого не было времени заниматься ими. К счастью, пришел офицер, который узнал их и отвел в небольшой ресторан, где им подали холодного цыпленка, сыр и вино Vouvray (Вувре)[247].
Там их нашел Поль Бодуэн. В своей, по выражению Черчилля, «мягкой, вкрадчивой манере» Бодуэн поведал им о безнадежности французского сопротивления. Никто не знал не только когда появится Рейно, но и где он находится. Наконец он пришел в сопровождении генерала Спирса и сэра Дональда Кэмпбелла, британского посла. Встреча, которой было суждено стать последней встречей Conseil Superieur de la Guerre (Высшего военного совета), проходила в небольшой, убого обставленной комнате, выходящей окнами в запущенный сад. В комнате стояли стол и разномастные стулья; Рейно занял место председателя. Черчилль сел на кожаный стул и незаметно наблюдал за хозяевами. Он столкнулся с раздвоением личности Франции. Рейно – которого по-прежнему поддерживало большинство в сенате и Национальном собрании – занимал непреклонную позицию в отношении борьбы с нацистским варварством, считая, что лучше смерть, чем бесчестье, и Черчилль разделял его мнение. Черчилль знал, что Бодуэн был представителем капитулянтов; в своем итоговом отчете Уайтхоллу[248] Кэмпбелл описал Бодуэна как человека, у которого «доминирующими побуждениями были страх и желание находиться в хороших отношениях с завоевателем после неизбежного поражения».
Даже сейчас Черчилль не осознавал, до какой степени эти люди жаждали мира. Американский посол во Франции Уильям Буллит, не являвшийся поклонником британцев, сообщил в Вашингтон, что «многие партнеры страдают, они надеялись, что Германия быстро и окончательно победит Англию и что итальянцев постигнет та же участь». Что касается собственной страны, доложил Буллит, то они надеются, что Франция станет «любимой провинцией Гитлера»[249].
Рейно сообщил британцам, что Вейган объявил Париж открытым городом; танки в Реймсе; нацистские войска вышли к Сене и Марне. Слишком поздно отступать к Бретонскому редуту. Сам он хотел «отступить и продолжить, но будут гибнуть люди; Франция прекратит существование». Следовательно, есть только один выход – «перемирие или мир». Рейно спросил, «какова будет позиция Англии в случае, если произойдет худшее», и поднял вопрос об обязательстве – взятом по настоянию Франции и подписанном им, – «в силу которого никто из союзников не должен заключать сепаратный мир». Французы хотели, чтобы их освободили от обязательства. Они, сказал Рейно, «уже пожертвовали всем ради общего дела», «у них ничего не осталось», и они будут глубоко потрясены, если англичане окажутся не в состоянии понять, что они «физически не способны продолжать борьбу». Осознает ли Великобритания суровую реальность, с которой столкнулась Франция?
Капитуляция не единственная альтернатива войне, спокойно заметил Спирс, в то время как Черчилль, нахмурившись, обдумывал ответ. Великобритания, наконец ответил он, понимает, «как много испытаний пришлось вынести и приходится выносить Франции сейчас». Если бы британские экспедиционные силы не были отрезаны на севере, то сейчас они сражались бы рядом с французами. «Великобритания сожалеет, что ее вклад в борьбу на суше в настоящее время так незначителен вследствие неудач, явившихся результатом примененной на севере согласованной стратегии». Англичане сидели молча; они давно ждали, что он скажет это. Нехватка истребителей не являлась причиной нынешнего кризиса. Решение не учитывать угрозу со стороны Арденн и направить лучшие союзные войска в Бельгию было принято французским командованием. Англичане еще не испытали на себе, сказал Черчилль, но представляют, какова сила немецкого удара. «Англия будет продолжать сражаться. Она не отступила и не отступит от своего решения: никаких условий, никакой капитуляции». Он надеется, что Франция будет продолжать сражаться южнее Парижа и до самого моря, а если будет необходимость, то и в Северной Африке. Необходимо во что бы то ни стало выиграть время. «Период ожидания не безграничен. Обязательство со стороны Соединенных Штатов значительно сократило бы его». «Твердое обещание американцев, – сказал он, – будет иметь огромное значение для Франции».
Черчилль хватался за соломинку. Он прекрасно знал, что Конституция Соединенных Штатов ограничивает свободу действий Рузвельта. Кроме того, Рузвельт заявил о намерении баллотироваться на третий срок, и, конечно, не стал бы вступать в войну из опасения потерять голоса избирателей. В июне Рузвельт действительно не делал никаких заявлений; он только сообщил американцам, что выполнит решение июльского съезда Демократической партии. Кроме того, премьер-министр знал, что в то время у Вашингтона не было оружия для Франции. Рейно тоже об этом знал. Хотя и несведущий в американской политике, французский премьер-министр в течение первых шести военных месяцев, будучи ministre de finance – министром финансов, покупал оружие у Соединенных Штатов и знал, насколько незначительной была у них материальная часть. Тем не менее он допускал возможность американского вмешательства. Как он заблуждался! Черчилль был не прав, вселяя в него надежду, но основная часть вины лежит на после Буллите. Алистер Хорн отмечает, что «через него [Буллита] французскому правительству давали основание ожидать получение значительно большей помощи, чем в то время имелась реальная возможность»[250].
Черчилль настаивал, чтобы французы обратились к американскому президенту, и после недолгих колебаний французский премьер-министр согласился обратиться к Рузвельту. Однако в очередной раз попытался получить согласие Великобритании на сепаратный мир. Черчилль ответил, что «мы ни в чем не будем упрекать Францию, но это не означает согласия освободить ее от принятого ею обязательства». Затем он сообщил, что Королевский флот близок к организации жесткой блокады Европейского континента, которая может привести к голоду, от которого не удастся спасти оккупированную Францию. Французы не могут выйти из войны и остаться в хороших отношениях с британцами. Встревоженный его словами Рейно мрачно заметил: «Это может привести к новой, очень серьезной ситуации в Европе»[251].
Переговоры зашли в тупик. Спирс передал Черчиллю записку с предложением сделать паузу. Черчилль сказал Рейно, что должен переговорить с коллегами в «dans le jardin [в саду]». Англичане вышли в сад, по словам Спирса, «отвратительный прямоугольник» с грязными дорожками. Спустя двадцать минут Бивербрук сказал: «Ничего не остается, как повторить то, что ты уже сказал, Уинстон. Телеграфировать Рузвельту и ждать ответ». И добавил: «Нам здесь нечего делать. Пора отправляться домой».
Так они и поступили. Теперь все зависело от ответа из Вашингтона. Рейно, с которым был солидарен де Голль, казалось, верил, что американцы спасут его страну. Перед отъездом Черчилль сказал, что во Франции среди военнопленных есть 400 летчиков люфтваффе, и попросил, чтобы их отправили в Англию. Французский премьер-министр с готовностью согласился. Проходя мимо де Голля, премьер-министр, понизив голос, сказал: «L’homme du destin [избранник судьбы]». Генерал никак не отреагировал на его слова, но понял: французские войска, сбежавшие из Дюнкерка в Великобританию, сформировали армию, но остались без командующего. Французские войска в Бретани, готовые воевать, тоже нуждаются в руководстве. Днем раньше Колвилл записал в дневнике: «Уинстон много думает о молодом французском генерале де Голле». Его слова, обращенные к де Голлю, означали одновременно и вызов, и обещание поддержки, если де Голль возглавит сопротивление в Бретани. На определенном уровне всем было ясно, что союзу пришел конец, и, судя по последним неделям, он должен был закончиться гротескной сценой. Когда Черчилль вышел из префектуры, графиня де Порт крикнула: «Господин Черчилль, моя страна истекает кровью. Мне есть что сказать, и вы должны выслушать меня. Вы должны выслушать мое мнение об этом. Вы должны!» Черчилль, не обращая на нее внимания, сел в машину. Позже он заметил: «Она могла утешить его. Я – нет»[252].
То, что сделал Бодуэн, было более непростительным. Время от времени, когда говорил Рейно, Черчилль иногда кивал или говорил: «Je comprends» («Я понимаю»), показывая, что понял то, что было сказано раньше, чем ему перевели. После отъезда Черчилля де Голль, отозвав Спирса в сторону, сказал, что Бодуэн «сообщил всем без исключения, главное, журналистам», что Черчилль продемонстрировал «полное понимание положения, в котором оказалась Франция, и проявит понимание, если Франция заключит перемирие и сепаратный мир». Де Голль спросил: «Черчилль действительно так сказал?» Если он так сказал, то это окажет влияние на тех, кто не был готов нарушить обязательства Франции, и позволит капитулянтам заявить, если даже британцы согласны, что в борьбе нет никакого смысла.
Спирс ответил, что Черчилль не говорил ничего подобного, и бросился на аэродром, надеясь, что «Фламинго» еще не взлетел. Он успел вовремя, и получил подтверждение своим словам, сказанным де Голлю. Черчилль сказал Спирсу: «Когда я говорил «Je comprends», это означало, что я понял. В переводе с французского comprends означает «понимать», не так ли? Когда на этот раз я правильно употребил французские слова, они зашли слишком далеко в своих предположениях относительно того, что я имел в виду нечто совсем иное. Скажите им, что мой французский язык не настолько плох». Спирс передал его слова, но большая часть французов поверила Бодуэну, очевидно, потому, что он сказал то, что они хотели услышать. Ложь проникла на страницы официальных французских докладов и даже использовалась против Черчилля, когда он пытался напомнить французам о соглашении, обязывающем обе стороны не заключать никаких сделок с противником. Во время переговоров о перемирии адмирал Дарлан заявил, что, «если мы не можем больше сражаться, флот не должен попасть в руки каких-либо других продолжающих воевать сторон. Не следует забывать, что британский премьер-министр 11 июня [так!] заявил о такой необходимости, если Франция прекратит борьбу. Он подтвердил эту необходимость и выразил свои симпатии нашей стране. Сегодня он не сказал ничего другого»[253].
В обращении Рейно, переданном по телеграфу в Вашингтон утром 14 июня, говорилось, что «единственный шанс спасения французской нации заключается лишь в том, что Америка бросит на весы, причем немедленно, всю свою мощь». Если же этого не произойдет, говорилось далее, «тогда вы увидите, как Франция, подобно тонущему человеку, погрузится в воду и исчезнет, бросив последний взгляд на землю свободы, от которой она ожидала спасения». В Вашингтоне Государственный секретарь Корделл Халл назвал обращение Рейно «странным, практически истеричным». Однако американский президент зашел дальше, чем хотели Халл и другие советники. Он заверил французского премьер-министра, что «правительство США делает все, что в его силах, чтобы предоставить союзным правительствам материальную помощь, которая им срочно требуется, и удваивает свои усилия, стремясь сделать еще больше. Это объясняется тем, что мы верим и поддерживаем идеалы, ради которых сражаются союзники». Рузвельт сообщил, что «лично на меня особенно сильное впечатление произвело ваше заявление о том, что Франция будет продолжать сражаться во имя демократии», даже в Северной Африке.
