Уильям Манчестер
Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965
Все это Черчилль рассматривал 4 ноября, накануне президентских выборов в Соединенных Штатах. Колвилл предсказывал упорную борьбу. Черчилль – уверенную победу ФДР (так часто называли Франклина Делано Рузвельта). Черчилль оказался прав. Рузвельт значительно обогнал своего соперника Уэнделла Льюиса Уилки, набрав почти 55 процентов голосов избирателей и получив 449 голосов выборщиков против всего 82 голосов у Уилки. Черчилль отправил Рузвельту поздравительную телеграмму: «Я считал, что мне, как иностранцу, не подобало выражать мнение относительно американской политики, пока еще не закончились выборы, но теперь я думаю, вы не будете возражать, если я скажу, что молился о вашем успехе и искренне радуюсь ему. Это не значит, что я стремлюсь к чему-то большему, чем неограниченное, справедливое, свободное воздействие вашего ума на мировые проблемы, что сейчас стоят перед нами, решая которые обе наши страны должны выполнить свой долг. Мы вступаем в новый мрачный этап войны, которая, видимо, станет затяжной и будет все расширяться, и я надеюсь, что смогу обмениваться с вами мыслями с полным доверием и доброй волей, которые возникли между нами с тех пор, как я возглавил военно-морское министерство в начале войны. Назревают события, которые не забудутся до тех пор, пока хоть в каком-то уголке земного шара люди будут говорить на английском языке. Выражая свое удовлетворение по поводу того, что народ Соединенных Штатов снова возложил на вас великое бремя, я должен выразить уверенность в том, что свет, которым мы руководствуемся, благополучно приведет нас в гавань»[541].
Рузвельт не ответил. Возможно, тон Черчилля показался Рузвельту излишне самонадеянным; может, он хотел напомнить Черчиллю, что тот находится в положении просителя, а может, просто забыл ответить. Спустя три недели Черчилль попросил лорда Лотиана «аккуратно поинтересоваться, получил ли президент мою телеграмму, которой я поздравил его с переизбранием». Эти недели, проведенные в ожидании сигнала – любого сигнала – из Америки, принесли массу разнообразных новостей, самые желанные из которых пришли 12 ноября, когда Черчиллю сообщили, что в ночь с 11 на 12 ноября британские летчики морской авиации уничтожили большую часть итальянского флота в Таранто[542].
Налет на Таранто, как удар, нанесенный, когда противник его не ждет, был столь неожиданным, столь удивительным по исполнению и результатам, что о каких-то ответных действиях не шло и речи. Британцы сделали невозможное: они торпедировали вражеский флот в гавани, имевшей незначительную глубину. Кроме того, это был первый в истории боевых действий удар палубной авиации по военно-морской базе. Разносчик газет ухватил суть налета, как это может сделать только уличный пострел: «Укокошили итальянский флот. Не будет больше макарон». Таранто, прятавшийся в пятке «итальянского сапога», был идеальным портом для вылазки в Центральное Средиземноморье, если адмирал действительно хотел совершить вылазку, чтобы вступить в борьбу. Но адмирал Доменико Каваньяри, начальник штаба военно-морского флота Италии, не испытывал подобного желания; он предпочел сохранить свой флот, а не бросать его в бой. Итак, в ночь с 11 на 12 ноября среди итальянских судов, стоявших в Таранто, были шесть линкоров и два крейсера. Британцы вели успешные действия против подводных лодок и эсминцев Муссолини, но тем не менее до этой ночи центральная часть Средиземного моря принадлежала итальянцам[543].
К утру 12 ноября море от Гибралтара до Александрии опять стало британским. Воздушные силы Королевского военно-морского флота достигли успеха с помощью всего двадцати одного торпедоносца-бомбардировщика «Фэйри Свордфиш» – биплан с металлическим силовым каркасом, обтянутым полотняной обшивкой, максимальная скорость которого составляла всего 138 миль в час. Несмотря на то что эти самолеты устарели, они все еще могли причинить ущерб, если враг спал, а итальянцы крепко спали. «Свордфиши» стартовали с новейшего авианосца королевского военно-морского флота «Illustrious», с расстояния приблизительно 170 миль. Они летели низко, всего в 20 футах над водой, двумя группами, и их путь отмечали световые бомбы, сбрасываемые с летящих впереди самолетов. Когда «свордфиши» улетели, три из шести итальянских линкоров сидели на грунте; они выбыли из строя на шесть месяцев. Серьезный удар для итальянцев и лучшая новость осени для Черчилля. «Результат решительно изменит весь баланс морской мощи на Средиземном море. Он также окажет воздействие на общую ситуацию на морях по всему земному шару». «Сегодня у нас есть немного сахара для птиц», – пошутил Черчилль, направляясь в палату общин, где объявил, что «счел своим долгом немедленно довести эту замечательную новость до членов палаты». Он заявил, что «результат [операции] решительно изменит весь баланс морской мощи на Средиземном море. Он также окажет воздействие на общую ситуацию на морях по всему земному шару». Строго говоря, Черчилль был прав. Пройдет чуть более года, и урок Таранто, принятый к сведению или не принятый, окажет влияние на баланс военно-морских сил во всем мире. Такеси Наито, морской атташе при японском посольстве в Берлине, настолько серьезно вопринял этот налет, что полетел в Таранто, чтобы оценить размеры ущерба[544].
Посол Джозеф Кеннеди подал в отставку 6 ноября; Невилл Чемберлен умер 9 ноября; война застигла их врасплох и разбила мечты обоих. Кеннеди к тому времени уже вернулся в Соединенные Штаты и приводил в бешенство Рузвельта своими публичными высказываниями: он выступал с резкой критикой в адрес Англии, против вмешательства Соединенных Штатов и даже против Элеоноры Рузвельт. Рузвельт испытал несколько неприятных моментов, когда приехавший в выходные в Гайд-парк (родовое поместье Рузвельтов) Кеннеди разглагольствовал о несправедливости вашингтонских бюрократов. Когда он закончил, Рузвельт попросил его на минуту выйти из комнаты и, позвав Элеонору, сказал: «Я больше не желаю видеть этого сукина сына». Черчилль в своих воспоминаниях даже не упоминает об уходе Кеннеди[545].
Другое дело уход Чемберлена. Четыре месяца назад у него диагностировали рак кишечника. Чемберлен оставался в правительстве до начала октября, когда после тяжелой операции окончательно слег в постель. Он умер в полной уверенности, что Великобритания, оказавшаяся в этом положении в значительной степени из-за него и его правительства, под руководством Черчилля способна одержать победу. Черчилль, с разрешения короля Георга, до последних дней жизни Чемберлена присылал ему самые последние разведывательные данные, поступок, свидетельствующий не только о великодушии, но и о проницательности, поскольку никаких политических дивидентов от избиения миротворцев было уже не получить. Великодушие приносило больше дивидендов. Кроме того, каждая немецкая бомба, сброшенная на Великобританию, категорически опровергала политику прежнего правительства. Черчилль, введя в правительство Чемберлена и лорда Галифакса, дал понять, что пришло время покончить с взаимными обвинениями. Он понимал, как понимал Линкольн во время национального кризиса, что намного предпочтительнее иметь людей, которые на все говорят «нет», – поскольку необходимость сохранения видимости национального единства исключает любое несогласие, – чем не иметь их и позволить свободно причинять вред.
Миротворцы, не смирившиеся с новым в политической жизни, едва ли могли причинить много вреда. Герцог Виндзорский был предан забвению на Багамах. Сэр Джон Рейт был отправлен в министерство транспорта, где и застрял. Галифакс служил в министерстве иностранных дел, к удовольствию Черчилля. И время Чемберлена истекло, который, что делает ему честь, отказался от своих убеждений в отношении политики умиротворения, когда покинул «номер 10». Немецкие бомбы не дали возможности его парламентским коллегам похвалить его, когда он последний раз пришел в палату общин, членом которой являлся на протяжении долгих лет – тем, кто в конечном счете не будет проклинать его. Здание парламента, расположенное на берегу Темзы, подвергалось таким ожесточенным бомбежкам, что заседания палаты общин пришлось проводить в административном здании англиканской церкви в Вестминстере. Там 12 ноября Черчилль произнес речь по случаю смерти Чемберлина, впечатляющую и в значительной степени искреннюю. Чемберлена, сказал он собравшимся членам палаты, отличала «любовь к миру, труд для мира, борьба за мир, поиск мира, не считаясь с опасностью и с потерей популярности». История, сказал он, «с ее мерцающей свечой», восстановит события прошедших лет и докажет «честность и искренность его действий» во время «величайшего мирового кризиса», когда «именно на судьбу Невилла Чемберлена выпала доля быть опровергнутым событиями, быть разочарованным в надеждах и быть обманутым порочным человеком»[546].
Политика умиротворения Чемберлена привела к тому, что с тех пор «миротворец» стало почти таким же страшным обвинением в британской и американской политике, как «предатель». Черчилль в своей речи попытался объяснить позицию Чемберлена, чтобы предотвратить неизбежные обвинения в его адрес. Благородный жест. Однако перед выступлением он показал текст речи Клементине, которая назвала его «очень хорошим». На это Уинстон ответил: «Это, конечно, так, но я мог сделать и наоборот». Похороны прошли 14 ноября в мрачном Вестминстерском аббатстве, с его холодными каменными стенами, которые за прошедшие семь веков из-за оседавшей на них сажи приобрели цвет запекшейся крови. Внутри было холодно; в результате немецких бомбардировок аббатство лишилось многих оконных витражей. Черчилль и члены военного кабинета поддерживали концы покрова. Колвилл отметил, что взгляды некоторых выражали презрение и скуку. Черчилль плакал. Место похорон держалось в секрете, и членам парламента сообщили о нем за два дня до похорон, чтобы свести риск бомбардировки места сбора большого количества влиятельных лиц, занимавших высокое положение в государстве, к минимуму[547].
На той неделе Черчилль с лордом Лотианом (прибывшим из Вашингтона) работали над предложениями Рузвельту относительно американской помощи без каких-либо условий. Черчилль одобрил телеграмму Лотиана Рузвельту, в которой были подробно изложены потребности Великобритании, включая оказание помощи в защите трех ирландских портов[548] (при необходимости), помощь в защите Сингапура и, конечно, поставки продовольствия и вооружения. Телеграмма, по мнению Колвилла, «была предназначена для того, чтобы дать почувстровать Р. [Рузвельту], что если мы потерпим поражение, то за это будет отвечать Америка»[549].
Во второй половине дня 14-го, в четверг, Черчилль с Джоном Мартином готовились провести выходные в Дитчли, более безопасном месте, чем Чекерс в лунные ночи. Выехать собирались в четверг, а не, как обычно, в пятницу, поскольку Черчилль должен был тайно встретиться там с Лотианом, чтобы продолжить обсуждение вопросов, связанных с обеспечением поставок из Америки. Черчилль уже собирался уезжать, когда Мартину принесли срочное запечатанное письмо для премьер-министра, которое он тут же передал адресату[550].
В письме содержалась новейшая информация о налете люфтваффе, о котором военному кабинету стало известно за несколько дней. Информация основывалась на сведениях, добытых у взятых в плен немецких летчиков и подтвержденных расшифровками «Ультра». Немцы, педантичные во всем, включая кодовые названия, окрестили операцию Mondscheinsonate («Лунная соната»). Пока британцам не было точно известно, где и когда будет совершено нападение, хотя во время допросов пленные летчики называли в качестве целей Лондон и Бирминген. В министерстве авиации считали, что, скорее всего, немцы начнут операцию где-то между 15 и 20 ноября – самый пик полнолуния. Письмо, которое Мартин вручил Черчиллю, содержало последнюю оценку места и времени, сделанную министерством авиации: Лондон, этой ночью[551].
К тому времени волшебники из министерства авиации, разобравшись с немецким лучом, наводящим на цель (система Knickebein), столкнулись с новым, намного более сложным немецким навигационным лучом, обеспечивающим точность ночного бомбометания, о которой Королевские военно-воздушные силы могли только мечтать. Система, получившая кодовое название X-Great («X-аппарат»), состояла из нескольких лучей Лоренца, один из которых был основным лучом радионаведения, а другие, излучаемые поперек основного луча, пересекали его над местами, отмеченными на навигационных картах, что давало летчику возможность определить свое точное местоположение. Эта система была объединена с «таймером», который автоматически сбрасывал бомбы в месте пересечения основного и вторичного лучей. Самолеты сбрасывали на цель бомбы с исключительной для того времени точностью в условиях плохой видимости и в ночное время. Но если что-то шло не так, то бомбы, предназначавшиеся для промышленных и военных объектов, поражали больницы, школы, жилые дома, церкви и убежища. В случае безупречного функционирования система причиняла ущерб производству Великобритании, в противном случае – подрывала моральный дух.
Сложность и дороговизна радионавигационной аппаратуры не позволили оснастить ею весь немецкий воздушный флот; этой системой оснастили самолеты Kampfgruppe 100 (100-я бомбардировочная группа). Kampfgruppe 100, сбрасывая зажигательные боеприпасы точно на цели, стала глазами следующих за ней эскадрилий люфтваффе. В 1940 году, узнав, что Германия может бомбить в ночное время, практически в любую погоду, в лунную и безлунную ночь, британские летчики-истребители, летавшие вслепую после захода солнца, впали в уныние. Зенитные орудия, грохот которых действовал успокаивающе на мирных жителей, не причиняли особого беспокойства немцам – потери Геринга в ночное время составляли менее 10 процентов. После наступления темноты защита Великобритании оставляла желать лучшего. Позже Черчилль вспоминал, что для него одним из самых черных дней за всю войну был день, когда он осознал роль немецкого луча. Он назвал его «невидимым прожектором». Спустя несколько лет он сделает попытку принизить его важность: «Немецкие летчики следовали за лучом, как германский народ следовал за фюрером. У них просто не было ничего другого, за чем они могли бы следовать». Но в 1940 году не удалось избежать ни луча, ни Гитлера. Свет извращенной науки сиял над Лондоном, над всей Англией[552].
И неспециалисты, и лидеры считали навигационные лучи, используемые с такой целью и приводящие к такому потрясающему эффекту, футуристическими темными силами, воздушными проводниками смерти, невероятно жестокими и губительными. Британский правящий класс состоял в основном из викторианцев, которые к тому времени, когда Маркони передал первые радиосигналы через океан, уже закончили университеты. Черчиллю было 29 лет, когда братья Райт совершили первый полет. Для британцев электрификация была сравнительно новой роскошью, центральное отопление пока оставалось мечтой, а все связанное с полетами – тайной. Радио поражало не содержанием передач, а тем, что человеческие голоса удивительным образом передавались по воздуху. «Я не перестаю удивляться, слушая голос человека из Вашингтона, словно он находится рядом, в моей комнате», – написал Гарольд Николсон, прослушав выступление Рузвельта. Люфтваффе заменили удивление страхом[553].
«Специалисты» объяснили Молли Пэнтер-Доунес, что зенитные орудия, прожекторы и истребители решат проблему с немецкими ночными налетами. Одна из мер, предложенных специалистами, которая понравилась Черчиллю, заключалась в том, чтобы сбрасывать песок на немецкие самолеты, дабы засорить их двигатели. Идею не претворили в жизнь. Кое-кто из лондонских журналистов болтал, что найдено решение (не подлежащее разглашению) относительно ночных налетов. Не было ничего подобного. Реальное решение, когда оно будет найдено, написала Пэнтер-Доунес, развеет «мечту о некой уэллсовской или жюль-верновской машине, которая путем нажатия одной кнопки перехватит и собьет налетчиков»[554].
Решение на самом деле было просто фантастическим и действительно связанным с нажатием кнопки: в 1941 году «Бофайтеры» оборудовали поисково-прицельными радарами (AI Mk IV). К концу осени британцы уже успешно справлялись с немецкой системой X-Great. Но 14 ноября эффективное противодействие, названное Bromide, еще находилось в стадии разработки. В ночь первого полнолуния после осеннего равнодействия пострадает британский город, но это будет не Лондон[555].
Черчилль дочитал письмо, которое передал ему Мартин, когда подъехал к Гайд-парку. Премьер-министр, уверенный в том, что луч наведен на Лондон, приказал разворачиваться и возвращаться в подземный военный кабинет (бункер). Он отправил машинисток из «номера 10» в глубокие убежища в Доллис-Хилл. Джон Пек и Колвилл были отправлены в убежище на Даун-стрит, где они угощались икрой, старым бренди и гаванскими сигарами и крепко спали. Черчилль, меривший шагами подземные помещения в ожидании налета, проявлял нетерпение. Он поднялся на крышу министерства авиации, чтобы не пропустить момент появления немецких самолетов[556].
Но самолеты так и не появились. Они направлялись к Ковентри, где разворачивалась операция «Лунная соната». Более четырехсот бомбардировщиков «Хейнкель-111», возглавляемые тринадцатью самолетами наведения из 100-й авиагруппы, взяли курс на центральные графства Великобритании. За более чем десять часов непрерывной бомбардировки на город было сброшено более 600 тонн зажигательных и фугасных бомб и парашютных мин. Немцы потеряли только один самолет, то ли из-за непредвиденного случая или ошибки пилота, а может, благодаря удачному выстрелу зенитной батареи. Ранее много зенитных орудий из Ковентри переправили в Лондон. Когда немецкие бомбардировщики подлетали к Ковентри, командование истребительной авиации подняло в воздух сто «Харрикейнов», чтобы встретить противника. Они ни разу не попали в цель[557].
К утру Ковентри был разрушен. Полностью выведены из строя газоснабжение, водопровод и железная дорога. Пожарные, не в состоянии что-то сделать, просто стояли и смотрели, как пожары уничтожили почти 100 акров в центре города. Погибло более пятисот человек. Серьезно пострадали авиационные заводы, разбросанные Бивербруком в городе и за его пределами, хитрый план, который, однако, не сумел учесть новую логику люфтваффе: обеспечить уничтожение конкретного объекта, уничтожая все вокруг. Одним из первых был разрушен собор Святого Михаила. Пережившие налет люди, оставшись без воды, утоляли жажду виски и пивом. Гражданские власти, оглядев мрачную толпу, испугались бунта и ввели комендантский час. Они напрасно беспокоились: жители Ковентри были слишком травмированы, чтобы поднимать бунт. Когда в город приехал король Георг, многие горожане, после перенесенного потрясения, не признали в высоком незнакомце своего короля[558].
Берлин объявил, что Ковентри выбыл из войны, и пообещал, что в скором времени другие города будут подвергнуты разрушительной бомбардировке с воздуха. Однако машиностроительное производство Ковентри, разрушенное на две трети, было восстановлено в течение нескольких недель. Черчилль, как и немцы, ошибся в одном. Он сказал де Голлю, что кровавая бойня в Ковентри, несомненно, поднимет «волну негодования» среди американцев и приблизит их к войне. На самом деле трагедия в Ковентри довела американцев до слез, но не приблизила не то что к войне, а даже к подготовке к войне.
Вскоре после воздушного налета маршал авиации сэр Филип Жубер почувствовал непреодолимое желание заставить замолчать прессу, что решение относительно немецких ночных налетов почти найдено, словно руины Ковентри не разубедили оптимистов. В течение ноября и в декабре мощным ударам подверглись Бирмингем, Саутгемптон, Оксфорд и Кентербери. В некоторых случаях жертвы превысили жертвы Ковентри, но правительство не сообщало данные о потерях. Однако борьба не была односторонней; бомбардировка Берлина 14-го и 16-го числа привела к гибели более трехсот мирных жителей. Бомбардировщики достигали цели, как предсказывал Болдуин. Несколькими месяцами ранее Черчилль сказал Бивербруку, что единственный «верный путь к победе» – наступательные операции военно-воздушных сил. Он все еще верил в это. Но в конце 1940 года едва ли кого-то удовлетворяло состояние защитных мер против ночных налетчиков. Легкость, с какой огромное количество немецких бомбардировщиков долетают до целей, свидетельствует, сказал Черчилль, «о полном провале всех наших систем»[559].
Молли Пэнтер-Доунес считала Ковентри возмездием за налет Королевских военно-воздушных сил 8 ноября на Мюнхен, объект, не имевший стратегического значения, но столь важный для нацистов, город, в котором 8 ноября 1923 года произошел путч – неудачная попытка захвата государственной власти Гитлером. По мнению Колвилла, налет на Ковентри был ответом на британский успех в Таранто 11 ноября. Они оба ошибались. Ковентри, Мюнхен, Лондон, Берлин и Таранто были частью жестокого поединка – удар, ответный удар, еще удар.
После Ковентри Черчилль приказал Порталу составить план «по возможности самой разрушительной бомбовой атаки на выбранный немецкий город». В начале декабря Портал в общих чертах изложил свои предложения, которые спустя несколько дней были одобрены на закрытом заседании военного кабинета; план получил кодовое название Abigail («Абигейл»). Среди задач: «Мы должны в основном делать упор на пожары и выбрать тесно застроенный город, в котором воронки от бомб на улицах будут препятствовать работе пожарных и «поскольку мы хотим оказать влияние на моральный дух противника, мы должны попытаться разрушить большую часть города, поэтому выбранный город не должен быть слишком большим». Среди рассматриваемых городов были Мангейм, Франкфурт и Гамбург. Протокол заседания военного кабинета заканчивался рекомендацией не объявлять, что «это нападение делается в отместку за немецкие нападения на Ковентри… и не придавать ему впоследствии особой огласки». Гамбург, второй по величине город Германии, был исключен как слишком большой. В качестве объекта военный кабинет выбрал Мангейм. Удар был нанесен 16 декабря. Последствия были незначительные, погибло примерно тридцать человек, но это было только начало. В 1941 году, сказал Черчилль Колвиллу, наша задача, подвергнуть бомбардировке «каждый немецкий уголок Европы»[560].
В последний день ноябрь Черчилль отмечал свой шестьдесят шестой день рождения в Чекерсе в компании Клементины, детей, Бивербрука, Брекена и американской писательницы Вирджинии Коулз. Старик, как обычно, диктовал огромное количество записок в адрес министров, адмиралов и генералов. Как получилось, спрашивал он адмирала Паунда, что, имея больше американских эсминцев, количество пригодных к эксплуатации судов «уменьшилось с 84 до 77?». Он потребовал модернизировать процесс производства цемента, и не только потому, что цемент требовался для строительства убежищ, но и потому, что ему понравилась идея относительно огромных плавучих бетонных орудийных платформ. Он задал вопрос министру, почему солдатам запрещено «покупать дешевые овощи в районах, где они расквартированы». И разрешил «звонить в церковные колокола на Рождество, поскольку отступила угроза вторжения», и надо объяснить людям, добавил он, что колокола звонят, приглашая на службу, а не предупреждают о вторжении[561].
На следующий день, в субботу, 1 декабря, семья отправилась в приходскую церковь Эллесборо, расположенную рядом с Чекерсом, где крестили «маленького Уинстона». Прихожане остались после заутрени, чтобы посмотреть церемонию, и стали свидетелями слез, текущих по щекам Черчилля. «Бедное дитя, – прошептал кто-то рядом с Вирджинией Коулз, – родиться в таком мире, как этот»[562].
Гарольд Николсон, в середине лета решивший, что им с женой Витой осталось жить всего три недели, потребовал, чтобы жена пообещала ему, что будет носить с собой обычное шило. Однако тогда же он написал в дневнике: «Я думаю, что почти наверняка американцы вступят в войну в ноябре и, если мы сумеем продержаться до этого времени, все будет хорошо». Колвилл тоже возлагал надежды на ноябрь. «Если мы продержимся до ноября, то выиграем войну», – написал он 14 июня в дневнике[563].
Наступило 1 декабря. Ноябрь закончился. Они ошиблись в своих расчетах.
Погибло еще более 4600 мирных жителей. Всего к этому дню в результате налетов погибло более 18 тысяч британцев, в том числе 2 тысячи детей. Однако, несмотря на растущие потери, «было понятно, что остров будет держаться до конца», написал Черчилль, «пока не наступит зима с ее обычными штормами»[564].
Война всегда зависела от времени года. Зимой окапывались и ждали весенних дождей, за которыми наступало жаркое лето. Когда высыхали дороги, армии могли опять перейти в наступление и продолжать заниматься убийством. Немецкое вторжение было, естественно, отложено до весны, но современные самолеты летали в любую погоду. Современная война, или, по крайней мере, та ее часть, которая велась в небе, была всепогодным делом, и немецкие бомбы, падавшие сверху – и убивавшие британцев, – убедительно доказывали, что наверху не зависят от метеорологических условий на земле. На высоте 26 тысяч футов всегда было ясно.
Любая помощь, оказанная Англии и Черчиллю непогодой в трудную минуту, компенсировалась растущими проблемами в Атлантике. Немецкие подводные лодки, топившие британские торговые суда быстрее, чем можно было заложить новые суда, пытались перекрыть западные подходы. В сентябре потери судов составляли 250 тысяч тонн, в октябре – более 300 тысяч тонн, почти 376 тысяч тонн в ноябре и 60 тысяч тонн за первую неделю декабря. Один конвой, шедший из Северной Америки на восток, потерял двадцать одно судно из тридцати. Экипажи подводных лодок называли эти месяцы Die Gluckliche Zeit (счастливое время). С июня единственной помощью, прибывшей из Америки для участия в сражениях в Атлантике, были пятьдесят устаревших эсминцев, которые оказались скорее обузой, чем находкой. В декабре, обедая с Иденом, Черчилль сказал, что от нескольких американских эсминцев «мало пользы», «они плохо построены». Позже в том же месяце он потребовал, чтобы адмиралтейство представило отчет о состоянии эсминцев, у которых «много дефектов», а потому от них «мало пользы». Эсминцы, были построены в основном в начале 1920-х, и их требовалось модернизировать, прежде чем спускать на воду. Американские эсминцы из-за отсутствия полубака получили название «гладкопалубные»; они не могли стрелять из носовых орудий в бурном море и при максимальной скорости хода. Наличие этих недостатков не сулило ничего хорошего в случае использования их в качестве кораблей эскорта в суровых условиях Северной Атлантики. Они были созданы для обеспечения береговой обороны, объяснил Черчилль Рузвельту, до эпохи пикирующих бомбардировщиков. Как корабли охранения в Северном море они будут «очень уязвимыми» целями для «Штук»[565].
В любом случае к концу года удалось полностью переоборудовать и подготовить к плаванию всего девять эсминцев. Остальные американские эсминцы, постепенно заходившие в британские порты, были в плачевном состоянии и нуждались в переоборудовании. Один, переименованный в эсминец его величества Льюис, настолько проржавел, что в апреле 1941 года все еще находился в ремонте, когда немецкая бомба вывела его из строя (не из боевых действий, поскольку он так и не успел принять в них участие) до 1942 года. Еще один находился в еще более плачевном состоянии, и его пришлось разобрать на запасные части. В период с мая по декабрь 1940 года Черчилль написал по крайней мере тридцать семь записок и писем своим сотрудникам и Рузвельту по поводу эсминцев и их удручающего состояния[566].
Но американцы обещали Черчиллю не только эсминцы. Современные винтовки, бомбардировщики В-17 и боеприпасы возглавляли список, составленный Черчиллем. «Что насчет наших 20 торпедных катеров, 5 патрульных бомбардировщиков, 150–200 самолетов и 250 тысяч винтовок?» – допытывался Черчилль у Галифакса. «Куй железо, пока горячо», – поучал он Галифакса. Сэр Александр Кадоган по приказу Черчилля позвонил послу Лотиану и задал тот же вопрос: «Как дела с «другими дезидератами», обещанными нам?» Лотиан ответил Кадогану, что генеральный прокурор США отложил отправку торпедных катеров по крайней мере до января 1941 года и только один В-17 готов к вылету в Великобританию[567].
Черчиллю все это надоело, и он поведал Хью Далтону, что испытывает желание сказать Рузвельту: «Если вы хотите наблюдать за нашей борьбой за ваши свободы, то должны за это платить». Профессор, всегда готовый привести статистические данные, подлил масло в огонь: «Мы используем от одной трети до половины наших национальных усилий в борьбе с нацизмом». До сих пор вклад американцев – оплаченный – составлял «примерно одну двадцатую их национальных усилий». Американцы, напомнил Линдеман с бухгалтерской точки зрения, передают давно списанные эсминцы. За эти пятьдесят ржавых ведер Англия расплатилась правом использовать британские военно-морские базы, расположенные от Ньюфаундленда до Британской Гвианы, базами, которые американские военные корабли используют для защиты… Америки[568].
Черчилль обменял части Британской империи на устаревшие корабли. Базы в Атлантике были первым взносом Великобритании в передаче глобального превосходства Америке. В то время никто, включая Черчилля, полностью не отдавал себе в этом отчета. Выступая в парламенте, Черчилль попытался представить эту сделку как щедрый дар со стороны Британии: «Несколько месяцев назад мы пришли к выводу, что интересы Соединенных Штатов и Британской империи требуют, чтобы США имели средства морской и воздушной защиты Западного полушария… мы решили, без каких-либо просьб со стороны США, сообщить правительству Соединенных Штатов о том, что мы были бы рады предоставить им в пользование военные базы и аэродромы в наших трансатлантических владениях, в местах, которые они будут считать для себя нужными… и, конечно, речь не идет о передаче суверенитета…»[569]
На самом деле, британский суверенитет, выраженный в пенсах, шиллингах и золотых соверенах, стремительно таял. С начала войны Великобритания заплатила Соединенным Штатам наличными почти 4,5 миллиарда долларов (что соответствует примерно 160 миллиардам долларов в 2012 году) за продовольствие и материальные средства. Оставшиеся запасы золота и легкореализуемые американские ценные бумаги составляли в общей сложности менее 2 миллиардов долларов, сумма, накопленная с начала войны, главным образом за счет экспорта керамики, шотладского виски и южноафриканского золота. На неотложные нужды требовалось вдвое больше средств; в мирное время такое положение не обязательно оказалось бы катастрофическим, но американцы поставили условие – оплата наличными и без доставки. Великобритания отчаянно нуждалась в наличных деньгах для покупки материальных средств и в большем количестве судов для их доставки. «Это время было отмечено острой нехваткой долларов», – вспоминал Черчилль. Лорд Лотиан оценил положение, когда с предельной, несвойственной дипломатам откровенностью сказал вашингтонским репортерам: «Итак, ребята, Британия обанкротилась». Рузвельт предложил отправить в Кейптаун крейсер, чтобы забрать и привезти в Соединенные Штаты британское золото в слитках на сумму 20 миллионов долларов в качестве аванса за предоставленные услуги, предложение сродни тому, как если бы военнослужащий, не принимавший непосредственного участия в бою, снимал сапоги и часы с умирающего солдата[570].
