Уильям Манчестер
Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии
Макиавелли сказал о Карле VIII, что в 1494–1495 годах он «захватил Италию с куском мела в руке», имея в виду, что приходилось лишь очерчивать на карте укрепление, а железные пушечные ядра уничтожали его. За шестнадцать месяцев Карл шестьдесят раз успешно осуществил осаду. Летом 1870 года канониры Вильгельма решили исход менее чем за месяц. 6 августа французы были выстроены двумя главными отрядами, Макмакона в Эльзасе и императора Луи Наполеона в Лотарингии. Луи Наполеон разделил их на две части по обе стороны хребта в Вогезах, и с учетом сложившейся военной практики его едва ли следует подвергать за это критике. Но он не учитывал новое оружие. Даже в тот момент, когда правое крыло отступало от Верта, левое теряло высоты на расстоянии сорока миль к северо-западу, в Сааре. В течение двадцати четырех часов французская мечта превратилась в кошмар. Макмакон покинул Эльзас, а Луи Наполеон отступил в громадную крепость Мец. После трех жестоких битв Мольтке перебросил улан через единственную дорогу на Верден и окружил Мец. В последний момент Луи Наполеону удалось галопом бежать на юг к Макмакону, которого он неистово побуждал прорвать ряды немцев и освободить крепость. Последствием стала катастрофа. В четверг, 1 сентября, обессилевшее правое крыло столкнулось с воодушевленным корпусом короля Вильгельма в семи милях от бельгийской границы в Седане, небольшой старой крепости на реке Мез с оборонительными сооружениями XVII века. Для Макмакона неровная возвышенная поверхность к северу от города была «прекрасной позицией», но ветеран Верта генерал Дюкро знал о том, что надвигается. Сгорбившись под прикрытием огня из лагеря красно-синих тюрбанов зуавского полка, он увидел мрачную правду: «Мы попали в ночной горшок и останемся в нем до самой смерти». «Ночной горшок» – это точно характеризовало их положение, а смерть, которой предстояло на них обрушиться, исходила от крупповской стали.
Бой начался перед рассветом. Хотя Мольтке собирался подождать, когда оба его крыла сомкнутся вокруг противника, 1-й баварский корпус ждать не хотел и рвался в бой, и в четыре часа утра его солдаты в густом и холодном тумане форсировали Мез. Французы в панике забаррикадировались в каменных домах города, которые были быстро стерты с лица земли артиллерийским огнем. Когда утренняя заря осветила долину, шестнадцать крупповских батарей, блестяще дислоцированных выше на склонах и недосягаемых для французских орудий, уничтожили всю дивизию зуавов, включая командующего и начальника штаба. Макмакона ранило осколком снаряда; его перенесли в крохотную крепость и уложили на подстилку, а он передал командование Дюкро. В восемь часов утра человек, который видел приближение неизбежного конца, приказал прорываться на запад. Генерал Эммануэль Вимфен стал оспаривать это решение, отказался повиноваться и говорил о том, чтобы «спихнуть баварцев в Рейн». На выстраданные аргументы Дюкро он невозмутимо заявил: «Нам нужна победа». Дюкро ответил: «Мой генерал, вам очень повезет, если сегодня вечером вы сможете унести ноги!» Он не преувеличивал; с каждой минутой до ужаса точный артиллерийский огонь становился все более мощным, а в середине утра Мольтке перебросил свои колонны через дорогу Седан – Мезьер, отрезав последний возможный путь к спасению. Солнце рассеяло утреннюю дымку. День был прекрасный. Цитирую профессора Майкла Говарда: «Штаб нашел для короля удобный наблюдательный пункт, из которого открывалась такая панорама битвы, какой никогда больше не удавалось увидеть ни одному командующему армией в Западной Европе. В просветах между деревьями на поросших лесом холмах над Френуа, к югу от Меза, собралось созвездие одетых в форму знаменитостей, больше подходившее для оперного театра или скакового круга, нежели для решающей битвы, которой предстояло определить судьбы Европы и, возможно, всего мира. Там был сам король; там наблюдали за битвой Мольтке, Роон и их штабные офицеры. Также наблюдали за ней Бисмарк, Хатцфельд и официальные лица из министерства иностранных дел… Там была целая толпа князьков, которые видели, как с каждым часом убывали остатки их независимости, когда прусские, саксонские и баварские орудия уничтожали французскую армию вокруг Седана».
Всего у пруссаков и их германских союзников было пятьсот крупповских пушек. Подняв подзорную трубу, чтобы обозреть плоды работы Эссена, Вильгельм увидел редкое зрелище – целые мили разбросанных красных штанов под длинным рядом орудий 2-го баварского корпуса, а далее за их сверкающими стволами зеленые гряды Арденнских гор. К полудню Вимфен понял, что день проигран. Тогда он попытался осуществить прорыв, но даже не мог собрать достаточно войск для этой попытки, а в час дня послал в Седан за Луи Наполеоном. Император приехать отказался. Не потому, что он боялся. Наоборот, он вскочил на коня и безрассудно поскакал сквозь ураган шрапнели, предпочитая смерть на поле боя позору капитуляции. Но было ясно, что кому-то надо сдать шпагу. К двум часам немцы начали очищать территорию от противника. К трем часам оставшаяся без командиров французская пехота спряталась в лесах. Как последнюю, отчаянную меру Дюкро попытался использовать императорскую кавалерию, чтобы прорубить в немецкой волне брешь на запад. Командир кавалеристов поднял саблю – и тут же упал с залитым кровью лицом. Два адъютанта сквозь эскадроны протащили его обратно. Увидев его, кавалеристы зло закричали: «Отомстим!» Они храбро вновь и вновь вскакивали на лошадей до тех пор, пока последний из них не упал в лужу их собственной крови рядом с трупами убитых лошадей.
«Никогда ранее, – писал Говард, – орудийный огонь не применялся в войне с такой точностью». Удивленный король наблюдал за мерцающими кольцами огня от снарядов, когда они окружали каждое укрепление и косили оборонявшихся. Но смерть презрительно отвергла Луи Наполеона. Снаряды поглощали его кавалерию, пехоту, штабистов и помощников, но рядом с ним не упал ни один осколок, и он вернулся в Седан невредимым. С наступлением сумерек он отправил сержанта с белым вымпелом, чтобы спросить об условиях, и приказал вывесить белый флаг над самой крепостью. Увидев его, Мольтке послал прусского аристократа выяснить, что это означает. Офицер вернулся с письмом, которое можно назвать свидетельством о крещении Второго германского рейха:
«Поскольку я не смог умереть среди своих войск, я могу только вручить Вашему Величеству мою шпагу. Добрый брат Вашего Величества
Наполеон».
Но ни император, ни его шпага не попали в руки Вильгельма. Прочитав письмо, король без слов передал его Бисмарку, который от его имени продиктовал ответ, предлагая «капитуляцию» и заключая: «Поручаю это генералу Мольтке».
В ту ночь радостные немецкие солдаты распевали вокруг своих костров великий лютеранский хорал «Старая сотня». По словам Говарда, ни одна из сторон не предвидела того, что «эффективность прусской артиллерии станет величайшим сюрпризом франко-прусской войны». Воздействие такого поворота на участников варьировалось в зависимости от их положения. Пруссаки и их союзники ликовали. Французы были озлоблены. Эта катастрофа заставила тридцатилетнего Жоржа Клемансо, который тогда был мэром Парижа, испытать жажду реванша и привела в большую политику: почти через полвека он вспомнит чувства, владевшие им и всеми французами, и выступит против проводимой Вудро Вильсоном политики сострадания в отношении поверженной в Первой мировой войне Германии.
Луи Наполеон был в состоянии полного упадка. Один из его офицеров, Жан Батист Монтоден, описывает его как «сильно постаревшего, очень ослабленного человека, у которого не осталось никаких способностей руководить армией». Мольтке и Бисмарк были беспощадны, когда с ними встретился Вимфен – он не хотел ехать на эту встречу, но Дюкро в ярости сказал: «Вы приняли командование, когда считали, что из этого можно извлечь почести и выгоду… Теперь вы не имеете права отказаться». Они отклонили его просьбу о том, чтобы «мир основывался на условиях, которые бы не ущемляли достоинство армии и помогли смягчить горечь поражения, потому что суровые меры возбудят нехорошие страсти и, возможно, приведут к нескончаемой войне между Францией и Пруссией».
Отказавшись проявить щедрость, Бисмарк уставился на французского генерала своими бледно-голубыми глазами и ответил: «Не следует вообще рассчитывать на благодарность, в особенности на благодарность со стороны народа». Он потребовал капитуляции всех французских сил в Седане, включая самого Луи Наполеона, в качестве военнопленных. Вимфен был ошеломлен. Извлекая из триумфа последнюю долю наслаждения, Бисмарк заметил, что как нация французы «раздражительны, завистливы, ревнивы и чрезмерно горды. Вам кажется, будто победа – это собственность, зарезервированная только для вас, что военная слава – ваша монополия». С другой стороны, немцы, продолжал он, – это мирные люди, которые в последние два столетия тридцать раз подвергались вторжению со стороны Франции – четырнадцать раз только за период между 1785-м и 1813 годами. Теперь со всем этим покончено: «Мы должны иметь землю, крепости и границы, которые навсегда защитят нас от вражеского нападения». Вимфен в ужасе молчал. В разговор вступил Мольтке. За один день численность императорских войск была сокращена со 104 до 80 тысяч человек, тогда как у Вильгельма, сказал он, их четверть миллиона. При этом германский командующий развернул карту и показал ему кольцо батарей, которое окружило Францию «пятью сотнями пушек».
На это было ответить нечем, и перемирие было продлено на то время, пока Вимфен ехал обратно, чтобы проконсультироваться с императором. Отчаявшись, Наполеон решился положить на стол Вильгельму обращение – от монарха к монарху. На следующее утро он снова сел на коня и поскакал, но прусские часовые перехватили его и привезли прямо к Бисмарку и Мольтке. Опасаясь, что великодушный король может смягчить их условия, они привезли Наполеона в загородный дом и заявили, что он может увидеть Вильгельма после того, как будет подписан акт о капитуляции. Это произошло скоро, хотя буржуа-император и кипел от злости. Мольтке уступил по одному очень незначительному пункту: офицеры, которые согласятся не поднимать оружие снова, будут условно освобождены. И вот яркий признак ожесточения – только пятьсот пятьдесят человек воспользовались этой лазейкой. После подписания военнопленному императору предоставили аудиенцию. Встреча была непродолжительной и неловкой (оба монарха заливались краской от смущения), а Наполеон, как и предсказывали советники Вильгельма, попросил о благосклонности. Он хотел, чтобы его отправили в тюрьму через Бельгию. Если его повезут по Франции, сказал он, это будет невыносимым унижением. Вильгельм взглянул на Бисмарка, тот пожал плечами. В то время как одна французская армия застряла в Меце, а император находился в плену, королевский министр-президент язвительно заметил: «Не будет никакого вреда, если он выберет и другой маршрут… даже если он не сдержит своего слова, это не причинит нам ущерба». Морицу Бушу, который впоследствии стал биографом Бисмарка, пленный казался «чересчур мягким, можно сказать, слишком потрепанным». Наполеон III сказал своему победителю: «Поздравляю вас с созданием такой армии и в первую очередь – артиллерии. Моя же оказалась такой, – он подыскивал подходящее слово, – плохой». Почувствовав неловкость, Вильгельм отвернулся.
На следующий день император французов был перевезен в лагерь для заключенных в Вильгельмсхафен вместе со своим элегантным багажом, лакеями в париках и огромной свитой. После прекрасной погоды начался проливной дождь. Уцелевшие остатки войск Наполеона жались друг к другу в наспех сооруженных лагерях для интернированных по берегам реки – лагерях страданий, как французы называли их; оттуда доносились выкрики в адрес императора. Мольтке и Бисмарк стояли рядом и смотрели, как удаляется экипаж.
«Это уходит династия», – пробормотал Бисмарк.
Он мог бы добавить, что две другие беспощадно поднимались: династии Гогенцоллернов и Круппов.
* * *
Тем временем Альфред и не подозревал о впечатляющей перемене в своем положении. Война, как ему казалось, началась в ужасное время. Он не завершил перевод своей фабрики на процесс Сименса – Мартена, а Альберт Пайпер нашел самый неподходящий день, чтобы умереть. Когда еще один человек, с которым он переписывался, сообщил, что тоже находится при смерти, Альфред с раздражением ответил, что и сам плохо себя чувствует: «Я не справляюсь со своим бизнесом, редко принимаю посетителей, у меня не хватает сил и энергии делать то, что от меня требуют завод и строительство дома».
А дом требовал все больше и больше. На холме с трудом продвигалась пересадка еще одной рощи деревьев; корни свисали из пеньковых мешков. А тут еще неприятности с французами. Это казалось ударом, нацеленным лично против него. Он потребовал, чтобы французские каменотесы продолжали работу на вилле «Хюгель» (и они продолжали) и чтобы из Шантийи продолжали посылать ему камень (невероятно, но это также делалось – через Бельгию, тогда как он отправлял цилиндры и железнодорожные колеса во Францию через Англию, до тех пор пока жестокий кризис в начале сентября не положил конец этим двусторонним поставкам). Он был настолько поглощен строительством своего особняка, что поначалу просто проигнорировал объявленную королем 12 июля всеобщую мобилизацию. «Хюгель» должна продолжать строиться, сказал он четырем директорам своей прокуры: «Любой ценой, даже если нам придется брать людей с завода!»
Когда Франция объявила войну, он полностью изменил свою позицию. В начале франко-прусской ссоры он предложил пожертвовать Берлину стальные пушки «на случай войны с Францией» на сумму в миллион талеров (около 420 тысяч долларов); сообщение об объявлении Парижем войны дошло до Эссена 20 июля 1870 года, и он сразу же отправил письмо Роону, с намерением выполнить свое обещание при одном лишь условии, что его щедрый жест будут держать «в полном секрете». Он знал Роона и не хотел, чтобы его предложение было расценено как попытка воспользоваться кризисом в целях бесплатной рекламы. Так или иначе, подарок был отвергнут по типично рооновской причине: якобы лишние пушки нарушат священное штатное расписание армии. Но рвение Круппа ослабло. Письмо Роону он подписал: «Господи, защити Пруссию!» – и на протяжении нескольких следующих месяцев следовал правилу заканчивать свои послания патриотическими фразами, приветствуя энтузиазм защитников, стремление служить Отечеству и «несравненные подвиги нашей доблестной армии».
Через восемь дней после начала военных действий он отдал собственные военные распоряжения рабочим на заводе. Отступив от одного из своих самых твердых правил, он разрешил заключать субконтракты в тех случаях, когда это будет способствовать ускорению выпуска военной продукции. Он распорядился о создании смен, которые будут «работать день и ночь с использованием всех имеющихся в нашем распоряжении людей и механизмов, не считаясь ни с какими расходами или жертвами». Запасные части и арматура должны выпускаться с учетом возможности неудач Пруссии на поле боя. «Подобным же образом, – писал он, – давайте готовить максимальное количество снарядов для наших орудий на случай самой широкомасштабной битвы. Помимо 9-дюймовых орудий, мы должны предусмотреть передачу армии даже частично законченной партии 11-дюймовых. Независимо от того, встретит ли такой подход расположение со стороны властей, будут ли приняты плоды нашего труда и получим ли мы когда-нибудь за них деньги, я полагаюсь на патриотизм всех, чья работа подчинена изготовлению пушек. Никто не должен думать ни о чем другом, кроме опасности кризиса вооружений. Если мы не допустим его, наш тяжелый труд будет оправдан и принесет неисчислимую пользу Отечеству. Поэтому я ожидаю наивысшей энергии и благоразумия».
Столь же благоразумно он размышлял и о том, что принесет война ему самому – сейчас и в будущем. Вопреки утверждению одного из своих немецких поклонников, называвшего Круппа «образцом патриота, который, ничем не выделяясь, шагал в ногу с рядовыми людьми», он не мог не выделяться при любых обстоятельствах, и хотя его патриотизм был настоящим, на отношении к войне сильно сказывалось его особое положение в экономике и в обществе. Так, Альфред не мог удержаться и попросил разрешения использовать в определенные часы Тегельский полигон, хотя знал, что это безнадежно. Когда Роон обратился к нему за некоторыми запчастями, которые предназначались для России, он ответил, что как бизнесмен должен сначала получить разрешение своих заказчиков. Как и все остальные, он полагал, что конфликт начнется с удара французов через Рейн. Эссен находился очень близко, но предложение вооружить крупповцев винтовками было с раздражением отвергнуто. Это, заявил Крупп, было бы грубейшей ошибкой; если войска Луи Наполеона дойдут до Рура, «мы будем угощать их жареной телятиной и красным вином, иначе они уничтожат фабрику». Главным же образом он беспокоился о том, как покажет себя его продукция на поле боя. Воспоминания о 1866 годе были до боли свежи, и поражение тевтонцев совсем плохо обернется для него, если будет сопровождаться сообщениями о несовершенстве пушек.
Ждать пришлось довольно долго. Он слышал о победах в Эльзасе и Лотарингии, но не знал, как они были достигнуты. Первое сообщение о Седане он получил в письме от Вильгельма Людвига Дойчманна, банкира, который ссужал деньги правительству и проявил предосторожность, послав на фронт своих агентов. Письмо было невыносимо: «Какой же удачный поворот приняла эта война! Этот мерзкий негодяй Наполеон был как следует наказан за то, что без всякого повода бросил вызов нашему миролюбивому Отечеству и принес горе и страдания тысячам и тысячам семей. Я бы считал, что война закончена, если бы парижская катастрофа не поставила нас перед лицом новой беды. Давайте же молиться за то, чтобы мы безотлагательно захватили французскую столицу и положили конец этому позорному делу».
Круппу захотелось положить конец этому позорному Дойчманну. Все его подозрения в отношении банкиров подтверждались. Письмо было крайне напыщенным, и в нем ни слова не говорилось об артиллерии. Господи, защити Круппа! Потом отличные новости стали просачиваться от его верного Фойхт-Ретца. Корпус С, которым командовал генерал, находился в семидесяти милях от Седана, в кольце войск, окружавших Мец. С 6 августа он либо участвовал в боевых действиях, либо находился в походе, но теперь, когда у него наступила передышка, он начал бомбардировать посланиями Эссен. Он мог описывать боевые действия, которые видел, а когда ветераны Седана вступали в корпус С, он расспрашивал их и сообщал об их наблюдениях. Забудь о Кенигграце, советовал генерал Альфреду: первые недели боевых действий «уже доказали превосходство нашей артиллерии над французской и неоднократно демонстрировали, что этот вид оружия представляет собой нашу самую лучшую защиту: бронза – это просто ерунда». Седан потрепал Круппу нервы, но испытание пройдено. Даже не понадобились запасные части. Полевые орудия из Эссена доказали, что они несокрушимы.
Крупп был полон воодушевления. На протяжении трех зим он изнывал в Ницце. Теперь же, хотя строителям еще и не удалось возвести крышу над его замком, он собирался уделить год заводским рабочим. Как в старые времена: молодые наемные работники, для которых великий хозяин был лишь легендой, приходили по утрам на свои места и находили рядом с ящиками для инструмента его сердитые записки. Впервые за многие годы он почувствовал, что есть какой-то смысл во всем этом грохоте машин и дыме. В юности он защищал память своего отца. Теперь же он отстаивал самого себя, проходя через большое испытание в служении своей стране. В письме Роону он заявил, что, поскольку его предложение бесплатных орудий неприемлемо, он ищет другие способы доказать свою верность флагу. Он отложил 120 тысяч талеров в пользу Викторианского национального фонда для инвалидов войны, делал пожертвования в фонды помощи вдовам военнослужащих, отправил во Францию свой собственный отлично оборудованный госпиталь для раненых героев, посылал дополнительную провизию отдельным офицерам. Поскольку Крупп самолично составлял список, то естественно, что во главе его стоял Фойхт-Ретц, выразивший свою благодарность в таких выражениях, которые его благодетель ценил больше всего.
«…Я знаю, что письма для тебя страшное бремя, потому что они наносят вред здоровью. Поэтому удовольствие получать от тебя сообщения всегда связано с сожалением по поводу того, что ты должен страдать из-за жертвы, принесенной во имя дружбы. Не проходит ни дня, ни часа, чтобы я не думал о тебе с самой искренней привязанностью и гордостью в сердце за твою дружбу и любовь. Если эти чувства изложить в письмах, они заполнят целую библиотеку. Сейчас на наших фронтах спокойно, и я надеюсь, что французы не готовят какого-то дьявольского заговора за густым туманом, который окутывает широкую долину Мозеля. Ящик отличных сигар, который мой дражайший друг столь любезно послал мне, – добавлял он, переходя к сути, – благополучно прибыл. Передаю самую искреннюю благодарность за них лично от меня и от моего большого штаба. Слава о твоем частном госпитале, который уже сделал столько добра, докатилась и до нас. Ты думаешь обо всем и обо всех».
Это, конечно, полный вздор. Альфред вовсе не думал обо всех. Сигары и бренди отправлялись тем офицерам, которые выступали в поддержку его пушки из литой стали; те же, кто возражал, могли существовать на грубом вестфальском черном хлебе. Не допускать их в госпиталь и в Викторианский национальный фонд для инвалидов войны явно неразумно, но чтение переписки Круппа за 1870–1871 годы оставляет отчетливое впечатление, что у него было к ним мало сострадания. За это его и не стоит особенно винить. Они были упрямы, как ослы; сохранились свидетельства того, что и после Седана твердолобые продолжали обструкцию. 11 декабря кронпринц записал в своем дневнике в Версале: «Во время вчерашней канонады у города Божанси двадцать четыре наших 4-фунтовых орудия были полностью выбиты из строя, и стволы, как непригодные, пришлось отсылать обратно и заменять их новыми. Критики крупповской артиллерии радуются этому провалу, а во главе их стоит генерал фон Подбельски».
Генерал-квартирмейстер фон Подбельски являл мощную оппозицию. В армии Мольтке он, возможно, и был весьма ценным солдатом, но его интерпретация сражения под Парижем в субботу 10 декабря абсолютно необоснованна. Отнюдь не охладив веру приверженцев Круппа, она лишь доказывала, что 4-фунтовые орудия слишком малы и поэтому устарели; важным уроком Седана было то, что орудия из литой стали никогда не следует располагать в пределах достижимости противобатарейного огня. Иными словами, если бы пушки были по-настоящему большими, они были бы несокрушимы. Крупп разрабатывал возможность создания гигантских стволов. В письме Роону он сообщал об экспериментах с новым полевым орудием, проведенных еще до начала войны. Он предложил, чтобы Пруссия в ближайшее время заказала двадцать четыре таких орудия. С типичной для него невежливостью военный министр попросил Круппа не беспокоить его. Крупп не останавливался. Увлекшись, он телеграфировал Роону, что разработал фантастическое чудовище:
«ПРЕДПОЛАГАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ У ПАРИЖА ВО ИЗБЕЖАНИЕ ПОТЕРИ ВРЕМЕНИ НА СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ РИСК ПРИСТУПАЮ К СОЗДАНИЮ ШЕСТИ ГЛАДКОСТВОЛЬНЫХ МИНОМЕТОВ КАЛИБРА 21 и 1/2 ДЮЙМА, УГЛОМ ВОЗВЫШЕНИЯ 60 ГРАДУСОВ, ВЕСОМ 300 ЦЕНТНЕРОВ, ДЛЯ 60-ФУНТОВОГО ВЗРЫВНОГО ЗАРЯДА, ЭФФЕКТИВНЫХ ПРИ СКОРОСТРЕЛЬНОСТИ В ПЯТЬ ТЫСЯЧ ВМЕСТЕ С МОНТАЖНОЙ АРМАТУРОЙ, ТРАНСПОРТНЫМИ ТЕЛЕГАМИ И ШЕСТЬЮ СОТНЯМИ СНАРЯДОВ. НАДЕЮСЬ ЗАВЕРШИТЬ СОЗДАНИЕ ДВУХ МИНОМЕТОВ ПРИМЕРНО В СЕРЕДИНЕ ФЕВРАЛЯ. ПОДРОБНОСТИ В ПИСЬМЕ. ЕСЛИ В ТАКИХ МИНОМЕТАХ НЕТ НЕОБХОДИМОСТИ ПРОШУ СРАЗУ ЖЕ ОТВЕТИТЬ ТЕЛЕГРАММОЙ».
В сопроводительном письме он опять пообещал «скорую доставку», причем два из его 22-дюймовых минометов будут готовы к середине февраля. Его беспокойство, объяснял он, вытекает из «распространяемых за рубежом» сообщений о том, что «определенные форты, в особенности Мон-Валерьен», возвышаются над Парижем и не могут быть ослаблены «без серьезных потерь во времени и человеческих жертв». Роон мог бы предотвратить это, просто сказав: да. «Я убежден, – писал в заключение Альфред, – что никакие сооружения, находящиеся выше или ниже поверхности земли, не смогут устоять перед минометами, к созданию которых я приступаю, и что эти орудия уничтожат основания и внутренние пространства мощью удара и силой взрыва».
Роон ответил: нет. На этот раз консерваторы были правы: армии не нужны 1000-фунтовые бомбы и зияющие стволы. Она прекрасно обходилась орудиями Круппа, которые уже имела. Минувшей весной Эссену были заказаны 15-см осадные пушки и 21-см минометы, которые теперь впервые проходили испытания в действии. Тем временем характер войны продолжал драматически изменяться. Разгром, как называл это Эмиль Золя, с каждой неделей принимал все более грандиозные формы. Через два дня после сдачи Луи Наполеоном Седана восстал Париж. Евгения, которую муж назначил регентом на время своего отсутствия, пока он был на поле боя, бежала из города. Парижане провозгласили республику и окопались. Они были полны решимости. Но они были также обречены. В июле Австрия, Италия и Дания объявили, что сочтут за честь служить союзниками империи Наполеона III. Они полагали, что поддерживают победителя. После сокрушительных августовских поражений, кульминацией которых стал кровавый день на реке Мез, их министры иностранных дел пробормотали извинения и потихоньку удалились.
Последняя профессиональная армия Франции, 173 тысячи ветеранов маршала Базена, застряла в Меце. Базен был человеком слабым и нерешительным, но он и вообще мало что мог сделать; на его месте даже Мольтке был бы парализован. Вера французов в неуязвимость Меца была беспочвенной. На протяжении десяти столетий покрытый рубцами старый форт на Мозеле закрывал путь захватчикам со стороны Рейна. Теперь его час пробил. Окольцованный возвышенностями, загнанный в каменный мешок фортификаций «ужасными пушками», Базен и не помышлял о контрнаступлении. «Категорически запрещаю кому бы то ни было продвигаться вперед хотя бы на ярд», – приказал он. Пока немецкие оркестры ликующе играли «Избавление в Зигеркранце», крупповские орудия методично обстреливали старую крепость. Не имея никаких перспектив на спасение, при истощавшихся запасах и рушащихся стенах, Базен 24 октября сдался, с горечью отказавшись от почетных условий капитуляции.
Париж остался в гордом одиночестве. Принявшие боевую готовность гражданские лидеры вели себя намного храбрее, чем император в Седане или маршал в Меце, и на протяжении еще почти четырнадцати недель дерзко отвергали приговор орудий. Средоточие городских огней, сердце, – как мог Париж согласиться с тем, что произошло. Еще в июле люди собирались на улицах и выкрикивали: «В Берлин! В Берлин! Скорая победа!» – а 6 августа биржевые спекулянты, пытаясь искусственно играть на рыночных ценах, распространили на рю Вивьенн слухи, будто вся прусская армия кронпринца захвачена в плен. Весть о прямо противоположном развитии событий была встречена скептически. Министр внутренних дел в новой республике Леон Гамбетта провозгласил, что «нация под ружьем» не может быть повержена. Он призвал к массовому восстанию, предсказывая, что «пруссаки, находящиеся далеко от дома, обеспокоенные, изнуренные, преследуемые вновь пробудившимися французами, будут постепенно уничтожены – оружием, голодом, естественными причинами». Париж, утверждал он, намного сильнее любой провинциальной крепости. И это было верно. В 1840 году Тьер воспользовался ближневосточным кризисом для того, чтобы соорудить стену высотой в 30 футов, ров шириной в 10 футов, а также 94 бастиона, 15 фортов и 3 тысячи прикрываемых пушками путей подхода к Парижу. Однако Гамбетта упустил из виду – и едва ли его можно винить в профессиональной близорукости, – что за три десятилетия новая огневая мощь сделала эту массивную систему устаревшей.
Используя французские железные дороги, Мольтке быстро продвинулся в направлении Марны. 15 сентября он был в Шато-Тьерри и готовил осаду. Два дня спустя начался захват столицы в клещи, когда кронпринц Пруссии стремительно вышел с юга, а кронпринц Саксонии встретил его с севера. Захват был завершен в течение двадцати четырех часов. Последний почтовый поезд ушел из города 18 сентября. На следующий день были перерезаны линии телеграфной связи; Париж оказался изолированным, уязвимым для беспощадных орудий. Уже когда линии были отрезаны, – «Журналь Оффисьель» окольным путем сообщила Парижу, что он окружен, высказав предположение, что население «не… удивлено отсутствием телеграфных сообщений из страны», – первые французские защитники, которые предприняли вылазку из-за стены, в панике бежали от стволов Круппа на плато Шатийон, командной высоте непосредственно за воротами. Парижанин, встретивший взвод отступавших зуавов, записал в своем журнале: «Один из них, нервно посмеиваясь, рассказал мне, что никакой битвы не было, что было всеобщее беспорядочное бегство, что он не произвел ни одного выстрела. Меня поразили глаза этих людей – бегающие, стеклянные, ни на чем не останавливающиеся». Такие глаза на протяжении последующих семидесяти пяти лет становились все более знакомыми французам.
В литературной столице цивилизованного мира было много людей, ведущих дневники, записи во времена осады насыщены подобными наблюдениями. После того как с высот Шатийон сошел дым, еще один человек, который в своих послевоенных мемуарах называет себя «жителем из осады», нанес несколько визитов и отметил, что все «как казалось, были заняты тем, что измеряли расстояние от прусских батарей до своих собственных домов. Одного из своих друзей я застал сидящим в погребе, который был прикрыт несколькими матрацами для защиты от бомб». Наиболее проницательным гражданам скоро стало ясно, что разгром их оборонительных сооружений – лишь дело времени. Один из них писал: «Если во время наших вылазок нас неизменно отгоняла назад прусская полевая артиллерия, то какая была надежда на то, чтобы прорваться через вражеские ряды теперь, когда эти чудовища – крупповские пушки – расположились вокруг всего Парижа, а укрепления наших морских артиллеристов разрушаются, как только строятся?» Самое крупное сосредоточение батарей находилось на возвышенности Шатийон. Генерал-квартирмейстер Подбельски злорадствовал по поводу каждой заявки на новые стволы из Эссена, но факт состоял в том, что артиллеристы превышали возможности пушек. Сверхтяжелые орудия Круппа выбрасывали снаряды на расстояние 5600 метров – 6130 ярдов, – и они достигали лишь пригородов Парижа. Однако, увеличивая мощность зарядов и поднимая стволы до угла в 33 градуса, артиллеристы обнаружили, что снаряды покрывают 7500 ярдов – до тех пор неслыханное расстояние. На город ежедневно падало три или четыре сотни, взрываясь в Сент-Луи, Пантеоне, Сорбонне, в монастыре Сакре-Кер. Левый берег пережил главный удар бомбардировок, о них говорила вся столица. В конце декабря министерство сельского хозяйства в надежде повысить моральный дух объявило о распределении дополнительных пайков. Это было встречено с цинизмом. Один обозреватель язвительно написал: «Наслаждайтесь новогодним днем, парижане, и толстейте для Круппа из Шатийона».
