Уильям Манчестер
Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии
Глава 4
Более эффективно, чем марка «X»
Владения Альфреда стремительно расширялись. Когда наступила вторая половина 1860-х годов, чувство нарастающей скорости стало ощутимым; его колеса вращались мощно, быстро и плавно. Он разрушил старый металлургический завод и полностью его перестроил, добавив три машинных цеха, три прокатных стана, цех по производству колес, токарный цех для обработки осей, наковальню для оружия и котельную. С каждым месяцем воздух над головой становился все более густым и тяжелым. Менялся и весь Рур, по мере того как люди исследовали чудесные свойства кокса; последние старые домны на холмах были ликвидированы, последние водяные колеса на потоках остановлены. Промышленность стремительно перемещалась к угольным месторождениям, и вместе с этим появлялся новый германский пролетариат: за десятилетие численность населения Эссена увеличилась на 150 процентов.
Бывшие фермеры, которые никогда не видели машин и ютились в домах, рассчитанных на половину нынешних обитателей, все-таки упрямо хотели держать корову, свинью или возделывать крохотный участок земли как напоминание о пасторальной жизни. Миграция причиняла им страшную боль и несла тяжелые последствия. Английскому рабочему классу потребовалось полвека, чтобы привыкнуть к новой жизни. У пруссаков было всего несколько лет, и они просто не могли приспособиться. Слишком быстро выкорчеванные, они были замкнутыми людьми, тосковавшими по простой невежественной жизни, которой они жили до того, как железные дороги избороздили их феодальные земли.
Переселенцы решили для Круппа проблему рабочей силы. Оставалась нехватка капитала. Альфред справлялся с ней не лучшим образом. Он получил прекрасных советников. Завод теперь имел выгоды от двух новых блестящих заместителей юрисконсульта – Софуса Гуса, талантливого молодого юриста. Карла Майера, похожего на сову бывшего книготорговца с узенькими усиками, отправили послом Эссена в Потсдам; а Альфред Лонгсдон, бледный британский аристократ с лицом цвета репы, служил в качестве лондонского агента. И хоть он отказывался учить немецкий язык, Крупп доверял ему больше, чем любому из своих соотечественников. Всем им было назначено судьбой проводить большую часть карьеры в попытках убедить своего нанимателя, чтобы он каким-то образом обуздал стремление к вертикальной интеграции. Все предупреждения против расточительности беззаботно отвергались: «Если бы, прежде чем браться за работу, я сидел и ждал, пока будут завершены все приготовления, я бы сегодня превратился в ремесленника».
Несмотря на щедрые кредиты из Берлина, приобретение им сырьевых материалов продолжало расти темпами, выходящими за все пределы разумного. Он считал, что должен иметь свои собственные угольные шахты, коксовые печи, пласты железной руды – пятьдесят из них в Руре, – но даже этого казалось мало; проводя бессонные ночи под пуховым одеялом, напрягая мозг и сжимая кулаки, он пришел к выводу, что его ресурсов все еще недостаточно: надо купить у Прусского королевского казначейства литейный цех в Зайне. Последовавшие переговоры дают пример того, какую несуразную цену платил он за подобные сделки. Финансовые расходы были серьезными: опасаясь, что переговоры о цехе в Зайне могут сорваться, он импульсивно заплатил за него 500 тысяч талеров – на 100 тысяч больше, чем устроило бы правительство. Но нагрузка на его и без того напряженную нервную систему была намного выше. После того как у литейного цеха появился новый хозяин, он писал, что «никогда за всю свою деловую жизнь, даже во времена нужды, не знал таких беспокойных дней, как в те два месяца, когда выдвигались возражения против заключения контракта». Как обычно, он считал, что против него объединились злые силы: «Продолжавшиеся интриги, нарушения обязательств, недостойное поведение людей, занимавших самые высокие посты, заслуживают отдельного разговора…» Тревоги «состарили его и сделали больным».
Потом настало время бессемеровского процесса. Конвертер сэра Генри Бессемера был запатентован в Англии несколькими годами ранее. Тогда Лонгсдон, который был близким другом брата сэра Генри, сообщил Круппу, что, если захочет, он может получить прусскую лицензию. Альфред ухватился за этот шанс. Его немецкие подчиненные полагали, что ему нужен процесс так же, как еще одна скважина в земле, и они были правы. Бессемер имел сногсшибательный успех дома, плавя чугун в яйцевидных тиглях, пропуская сквозь него горячий воздух, соединяя кислород воздуха с углеродом железа и получая сталь. Это было изумительно – в Англии. В английских рудах, хотя и не таких чистых, как шведские, было относительно небольшое содержание фосфора. Немецкие руды были им так напичканы, что чуть не светились в темноте, и изобретение сэра Генри ничего не могло с этим поделать. Крупп потратил много лет в попытках оправдать свое капиталовложение. Пятнадцать лет спустя он выражал надежду «с прибылью использовать бессемеровский процесс», а когда это оказалось невозможным, он – как это было для него типично – резко сдвинулся в сторону бесфосфорных испанских шахт. Однако поначалу он даже не знал о существовании проблемы. Работая, как всегда, тайно, он построил конвертеры, дал своей новой продукции кодовое название «С энд Т стил» и использовал ее для новой пушки короля Вильгельма.
Час испытания для «пушечного короля» быстро приближался. В начале января 1864 года Пруссия и Австрия вступили в союз и вторглись в землю Шлезвиг-Гольштейн; в ходе молниеносной кампании они отрезали от Дании два герцогства. Альфред огласил приказ по металлургическому заводу: «Мы должны приложить всю энергию на службу Пруссии и как можно быстрее приобрести все, чего нам недостает, нарезные машины и тому подобное».
Машины были важны. В результате лоббистских усилий он нанес поражение Роону; новое оружие было нарезным и заряжалось с казенной части. В прусских зарядных ящиках их перевезли на север, но они приняли мало участия в боевых действиях, отчасти из-за скоротечности войны и, возможно, отчасти из-за того, что офицерский корпус продолжал несерьезно относиться к неиспытанному оружию. С наступлением мира Роон чинил помехи в наращивании стальной артиллерии, пока вновь не вмешался король, разместивший заказ еще на 300 эссенских пушек. Но Альфред все-таки скрипел зубами. Он ждал большего в Шлезвиг-Гольштейне: уже чудились ему грохочущие залпы, поля, усыпанные изувеченными датчанами. Но можно было и не волноваться: снова гремели барабаны войны. Союзники ссорились из-за награбленного, и он был уверен в предстоящей новой стычке, но не смог предвидеть неприятных неожиданностей, которые братоубийственная война с Австрией принесет ему самому. В последующие беспокойные месяцы остро проявились все его слабости: торговля с потенциальными противниками, нехватка капитала, неважная по качеству бессемеровская сталь, странные зарядные устройства и, самое главное, не менее странное поведение самого оружейника.
Эссен встретил 1866 год под оглушительный грохот паровых молотов. Для бизнеса не было лучших времен, а когда зазеленела весна и вдоль рек Берне и Рур понесся пепел, каждый цех работал на полную мощность. Соединенным Штатам требовались железнодорожные колеса – некоторые американские заказы теперь достигали суммы в 100 тысяч долларов. Политический кризис на юге привел к погоне за оружием. Баден, Вюртемберг и Бавария запрашивали батареи из литой стали; Австрия попросила 24 орудия, а Вильгельм предложил поистине великолепный новый заказ – 162 4-фунтовые пушки, 250 6-фунтовых и 115 24-фунтовых. Альфреду не приходила в голову мысль о том, что просьбы из Берлина и Вены могут вступить в конфликт друг с другом и оказаться для него затруднительными. Такая мысль пришла в голову Роону. 9 апреля 1866 года, на другой день после того, как обе страны начали мобилизацию (а за сутки до этого Бисмарк подписал пакт о союзе с Италией), военный министр направил в Эссен срочное послание: «Осмеливаюсь спросить, не могли бы вы, исходя из патриотических чувств в нынешних политических условиях, принять меры для того, чтобы не снабжать Австрию никакими орудиями без согласия королевского правительства».
Пять мучительных дней прошли без ответа из Эссена. Потом Альфред высокомерно (и с явным обманом) ответил: «Мне очень мало что известно о политических условиях; я продолжаю спокойно работать». Он объяснил, что первая пушка для Вены должна появиться только в июне, что полностью контракт будет выполнен только через шесть недель после этого, и благоразумно заметил, что Берлин может конфисковать его поставки, если этого пожелает король. Затем он невольно подошел к главному предмету спора и в смущении остановился: «Что касается данного вопроса, я надеюсь, что цель будет достигнута без конфликта между моим патриотизмом и моей репутацией за рубежом… В конце концов, мы, слава богу, еще не находимся в состоянии войны, и, даст Бог, мир будет сохранен».
В письме было намного больше, но суть его ответа Роону состояла в уклончивом отказе. Реакция была неизбежна. Будь у Круппа запасы, цены бы упали. Однако в этом вопросе он был необычно бестолков. Не видя конфликта между интересами Пруссии и своими, он отправился в столицу и нанес визиты Роону, принцу Гогенцоллерну и Бисмарку. Изменившаяся манера их поведения не насторожила его. «Война с Австрией, – радостно заметил он, – неминуема». Бисмарк поднял вопрос о вооружении противника («Он призвал меня не поставлять австрийцам их орудия слишком быстро»), но Альфред не обратил внимания на это предупреждение: «Я сказал, что мы должны… выполнять обязательства, которые на себя приняли». Альфред даже попытался напугать хозяина дома, заметив, что оборонительные ряды Пруссии неадекватны. «Это его явно поразило, чего я и добивался, – легкомысленно сообщал он своим помощникам в Эссене, добавляя: – Бисмарк на данный момент утешал себя тем, что австрийские орудия вполне могут предназначаться для укреплений против Италии». Но заместитель короля не ограничился самоутешением.
Альфреда вернули на землю быстро и грубо. В который раз говорил он доверительно Бисмарку, что нуждается в финансовых средствах. Не мог бы Прусский государственный банк выдать ему аванс на сумму два миллиона талеров? В прошлом правительство всегда шло навстречу. На этот раз ему с солдатской прямотой ответили, что придется обратиться за получением частного займа под заклад своего сырья в банк «Зеехандлунг». В ярости он бросается жаловаться королю. Выговор от Вильгельма был сокрушительным. Король посоветовал взять заем под залог, прекратить «самовольство», «отказаться от этой упрямой позиции» и «образумиться, пока еще есть время». Оцепеневший Альфред проглотил это, а потом свалился больной и накорябал в Ниццу, где загорали Берта и двенадцатилетний Фриц, что он ничком лежит с «ревматизмом и неврозом».
У Берлина не было времени сочувствовать ревматику-неврастенику. Столица сама страдала от жестоких нервных приступов. Бисмарк отхватил много. Наполеон III считал, что слишком много. С учетом союза против Вильгельма – Бавария, Вюртемберг, Баден, Саксония и Ганновер присоединились к Австрии – французский император сделал дипломатическую ставку на затяжную войну, которая изнурит обе воюющие стороны. Он был глубоко не прав. Война продолжалась всего семь недель. К середине лета победоносная Пруссия поглотила австрийскую Силезию и весь север Германии. Великая нация по кусочкам принимала очертания. Победа была триумфом технологии. Генерал Гельмут фон Мольтке внимательно изучил умелое использование компанией «Америкэн юнион» железных дорог на юге; перемещая свои войска в товарных вагонах, координируя их передвижение с помощью корпуса хорошо подготовленных телеграфистов, он сконцентрировал решающие силы у богемской крепости Кенигграц (Садова). 3 июля обороняющиеся были сокрушены. С тактической точки зрения прусское оружие малого калибра проявило себя особенно хорошо. В первых сообщениях с восхищением говорилось об «иголочных» орудиях, заряжающихся с казенной части, Иоанна фон Дрейзе, которые позволяли атакующим волнам пехоты лежа обстреливать стоящих австрийцев, вооруженных заряжаемыми со ствола пушками.
Ну а как насчет артиллерии? С трудом передвигаясь у себя в Эссене, Альфред ждал сообщений. Первое было воодушевляющим. 9 июля генерал Фойхт-Ретц написал ему из Богемии: «Когда битва была закончена, я мог только прокричать вам слово «победа!», и в то время этого было достаточно. Вы знали, что мы сокрушили гордую Австрию, и вы проявляли особую озабоченность, не говоря уже о патриотизме, – потому что вы помогали нам самым эффективным образом, своими орудиями. Эти ваши детища на протяжении долгих и жарких часов вели разговоры со своими австрийскими родичами. Это была артиллерийская дуэль с применением нарезных орудий, крайне интересная и незабываемая, но также и весьма разрушительная. Одно из ваших детищ было, конечно, ранено».
Таков был один из способов описания беды, причем самый мягкий из возможных, потому что генерал был мощным сторонником стальных пушек. Факты были гораздо хуже. Неверные углы щелевых отверстий зарядного механизма серьезно испортили боевой дебют Альфреда. Утечки газа и пламени из швов зарядного механизма неоднократно приводили к разрывам его 4-и 6-фунтовых орудий, в результате чего гибли заряжавшие их солдаты. Погибших артиллеристов винить не за что. Эта катастрофа не ограничивалась прусской армией. Из Санкт-Петербурга поступила лаконичная жалоба на то, что 9-дюймовая крупповская пушка разорвалась во время учений. Все вдруг начало разлетаться на куски – люди, крупповская сталь, прибыли, перспективы. Даже рынок железнодорожных колес был под угрозой: британская фирма возвращала в Эссен как неудовлетворительную первую партию колес из бессемеровской стали. Зарплата крупповцев была урезана, люди сидели без работы.
Столкнувшись с цепью катастроф, Альфред попросту сбежал. Он вскочил на первый попавшийся поезд и безо всякой цели помчался в Кобленц, Хайдельберг, густонаселенный Шварцвальд. Чтобы перевести дух, он остановился в Карлсруэ, этом старомодном городе с особенным тевтонским источником вдохновения. Но Германия для Круппа была недостаточно велика. Разве не он устроил бойню для храбрых канониров своей собственной страны? Его посадят в тюрьму как маньяка-убийцу! Что говорит король? А Роон? Старый вельможа будет пренебрежительно напоминать Потсдаму, что он это предсказывал; что бронза, по крайней мере, не взрывалась. Покрывшийся испариной Альфред купил билет в Швейцарию. По пути он написал Роону жалостливую, виноватую записку:
«Берлин, или резиденция Его Величества короля.
К о н ф и д е н ц и а л ь н о. Л и ч н о.
Ваше превосходительство,
испытывая радость по поводу замечательного успеха нашей несравненной армии, считаю необходимым признаться в охватившем меня горе от только что полученных мною сообщений, что в случае с двумя 4-фунтовыми орудиями зарядный механизм разорвался в бою и то же самое произошло… с 4– и 6-фунтовым орудием…»
Далее следуют оправдания. Сэр Генри Бессемер был свиньей. Дефект находился в тех частях орудия, которые были изготовлены из «неподходящего материала, поставленного не мной». Тем не менее, он хотел быть справедливым. От этого не уйдешь, пушка «не должна подвергать опасности тех, кто ее обслуживает». Злодей предлагал бесплатно заменить все стальные орудия Пруссии, и письмо было отправлено проводником в то время, как его кающийся и покрытый пеплом автор в непривычной мешковатой одежде отправился в ссылку.
Ссылка предстояла долгая. Он не возвращался целый год, потому что в Берне прочитал, что демобилизованные солдаты завезли в Рур холеру – от нее умер его собственный главный конюх, – а у него и без этого достаточно неприятностей. Ему нужны спокойствие и утешение. Одним словом, ему необходима жена. К ее ужасу, он объявился в Ницце, подавленный горем и нелепый в своем новом парике. Врач Берты оставил нам острое описание его прибытия в Шато-Пельон. Оно угнетает; старожилы глазели на худого, сурового беженца и не решались приблизиться к нему. Ему было пятьдесят четыре года, но он уже выглядел стариком. Доктор Кюнстер, который встречался с ним раньше, писал: «Это был неудачник, который повсюду привлекал внимание своим незаурядным ростом и поразительной худобой. Когда-то его черты были вполне обычными, даже привлекательными, но он быстро постарел. Лицо его стало безжизненным, бледным и морщинистым. На голове остатки седых волос с хохолком. Он редко улыбался. Почти все время его лицо оставалось каменным и неподвижным».
Приезд туда оказался ошибкой. Он был более одинок, чем когда-либо. Не с кем было разговаривать. Слухи о том, что над париком выросли невидимые рога, весьма спекулятивны. Конечно, в те времена у фрау Крупп были возможности для любовных афер, и фотографии намекают на произошедшую в ней удивительную перемену: с них смотрит полногрудая, энергичная женщина тридцати с небольшим лет, которая кажется чувственной, раскрепощенной. (Однако, если вглядеться в ее лицо, улавливаешь беспокойство; она либо несдержанна, либо – другая определенная возможность – глубоко встревожена.) Не исключено, что это вина фотографа. Не имеет значения. Целомудренная, опрометчивая или сумасшедшая, она отдалилась от Альфреда. Его больной сын был чужим, а остальные обитатели шато были скучны или противны. Он стал ссориться с одним ленивым родственником Берты. Согласно Кюнстеру: «Крупп, несомненно, гений в том, что касается техники… но в остальном он человек крайне ограниченный. У него не вызывает интереса ничто из того, что не связано с его профессиональной деятельностью. Вследствие этого он пришел к выводу, что родственник его жены Макс Брух, который впоследствии стал знаменитым дирижером, терял время, посвящая его музыке. Если бы Брух был техническим специалистом, заметил Крупп со всей серьезностью, он мог бы принести какую-то пользу и себе, и человечеству, но как музыкант – вел совершенно бессмысленное существование… Он думал, что для него нет недосягаемого, если он положил на что-то глаз. Карьера вознесла его самоуверенность до такой степени, что временами его поведение граничило с манией величия. Он мог вести себя вполне благородно. Но в то же время был способен на низкие поступки».
Крупп собственноручно подвел итог своим суждениям о духе германского культурного гения: «Мне не надо спрашивать Гете или кого-либо еще о том, что на этом свете правильно. Я сам знаю ответ на этот вопрос и не считаю, что кто-то вправе знать это лучше».
Его работа всегда была для него спасением. Но сейчас это мало помогало. В ноябре того года он размышлял о том, как восстановить свою репутацию, предлагая своим дилерам вступить «в контакт с редакторами респектабельных газет». Но сердце его к этому не лежало. «Пушечный король» казался свергнутым с трона. Даже когда выяснилось, что ситуация не настолько плоха, как он думал, выздоровление затягивалось; год спустя он отметил, что его «все еще часто мучают головные боли». Потом мало-помалу он пришел в себя. Опять начал покупать подарки – породистых лошадей для иностранных заказчиков и, если это были монархи, посылал им отделанные серебром орудия. Всем этим, однако, он руководил из Ниццы, а на далеком металлургическом заводе рабочие начинали удивляться, что произошло с их фельдмаршалом. Крупповцы его видели редко – только во время мимолетных наездов. После сорока лет у руля на круглосуточной вахте он покинул корабль. Это было странно и явно выходило за пределы катастрофы в Кенигграце. Возможно, у него выработалось отвращение к своим цехам, возможно, он надеялся снова завоевать Берту. В любом случае еще долго после того, как эпидемия холеры закончилась и на фабрику вернулось процветание, он продолжал скакать по курортам – бескровный, эксцентричный, неопрятный индюк, преследующий свою тень по всей Европе и оставивший полномочия по руководству фабрикой в Эссене прокуре – совету управляющих из четырех человек. «Состояние здоровья не позволяет мне беспокоиться по поводу дел завода», – писал он им с голландского приморского курорта и в связи с этим предлагал обдумать, как ему лучше всего перейти от «активной жизни к будущему вечному покою».
Сколько пребывал бы он в хандре, если бы не вмешались внешние обстоятельства, – этот вопрос остается открытым. В его жизнь постоянно вторгались события, потому что он был производителем стали, потому что это был Стальной век и почти ежедневно какой-нибудь изобретательный молодой инженер встряхивал калейдоскоп прогресса и создавал блестящую новую модель. В долгосрочном плане Альфред должен был процветать, так же как его отец должен был потерпеть провал. История была на его стороне. Если бы кто-нибудь усовершенствовал бессемеровский процесс, это изобретение, безусловно, было бы привлечено к источнику кокса – к Руру, иными словами, к Круппу. Пока он, полный недовольства, изнывал рядом с щеголеватыми друзьями Берты на Ривьере, Карл Вильгельм Сименс усовершенствовал мартеновскую печь в Англии, добившись изменений в расплавленном чугуне и кусках стали путем сжигания газов в камере. Хотя он был медленнее бессемеровского конвертера, новый метод давал больше стали и более высокого качества. Он был идеален для руд, содержащих примеси. Сименс быстро предложил его Альфреду как «нашему ведущему промышленнику», и вдруг изгнанник опять почувствовал привлекательность активной жизни. Воскреснув, он предупредил прокуру: «Мы должны внимательно следить за этим и ничего не пропускать сквозь пальцы, – если это хорошо, мы должны стать здесь первыми».
Тем временем его союзники в прусской армии были заняты залечиванием ран. Каждый маневр в семинедельной войне подвергался подробному разбору. Искореженные зарядные механизмы оправданы не были. Однако другие зарядные устройства удержались. Два генерала, Фойхт-Ретц и Хиндерсин, командующий артиллерией в Богемии во время австро-прусской войны, были фанатиками; они хотели переоснастить всю армию тяжелыми стальными минометами и нарезными, заряжающимися с казенной части литыми стальными орудиями из Эссена. Альфред, указывали они, вызвался заменить свои пушки, выпущенные до 1866 года, 400 новыми 4-фунтовыми орудиями и следует этому обещанию. Руководя переговорами путем переписки с Эссеном, Крупп организовал встречу своих управляющих с Бисмарком, обошел Роона и получил благословение короля. Причина для этой «жертвы», как он выражался, была отнюдь не патриотической. Он хотел реабилитации, прекращения скандала: «Инквизиция подобного рода неизбежно досаждает кому угодно, а власти повсюду суют свой нос». Его величество согласился заключить мир. Одновременно Альфред поддерживал переписку со своими инженерами, и дефект, связанный с неверным углом щелевого отверстия в зарядном механизме, был устранен. К удовлетворению короля, Бисмарка и Мольтке, усовершенствование продемонстрировали на полигоне Тегель; даже Роон на время замолчал, и, по словам Круппа, «зарядная система с казенной части была принята в Пруссии как принцип». Жертва была совсем не жертвой, а просто хорошим бизнесом. Потерянная в Австрии почва под ногами была восстановлена, а к началу 1867 года Альфред уже фактически пытался влиять на королевские назначения в военный департамент. Энергичному молодому председателю своей прокуры Альберту Пайперу он писал: «Я хочу при первой же возможности высказаться по этому вопросу самому королю и напомнить ему, что Пруссия была отсталой, потому что министерство плохо управлялось, и последует новое фиаско, если министерство будут разрывать на части. Я могу сказать ему что угодно».
* * *
Так упавший вновь стал могущественным. Он должен был усвоить несколько уроков. Во-первых, следовало, по крайней мере, осторожно относиться к иностранной торговле оружием. Но нет, меньше чем через год, в разгар франко-прусского кризиса 1868 года по поводу Люксембурга, мы видим, как во время Парижской выставки он пытается вооружить французов. Кризис обостряется – Наполеон III, напуганный растущей властью Вильгельма, пытается аннексировать герцогство, а Альфред колеблется. Он хочет, чтобы Берлин понял: «В случае войны я готов делать все, что в моих силах, чтобы быть полезным». А потом устремляется вперед. На выставке он экспонирует слиток весом 88 тысяч фунтов (жюри настаивает на том, чтобы был укреплен пол) и гигантское 14-дюймовое орудие. Он рекламирует пушку как «чудовище, которого никогда не видел мир», и это не преувеличение. Один только ствол весит 50 тонн, лафет – 40; вес порохового заряда каждого снаряда составляет сто фунтов. В полном восторге император присуждает Круппу Гран-при и присваивает ему офицерский ранг Почетного легиона. Перспективы становятся все более яркими. В сентябре ссора из-за Люксембурга заканчивается унижением для Наполеона. Может быть, император захочет как-нибудь это возместить. Если так, то у Круппа есть на продажу несколько прекрасных средств убеждения. 31 января 1868 года Альфред послал во дворец Тюильри каталог своего оружия. «Воодушевленный интересом, который Ваше милосердное Величество проявило к простому промышленнику», он просит императора изучить «прилагаемый отчет о серии имевших место огневых испытаний» и высказывает предположение, что «пушка, которую я произвожу для различных ведущих держав в Европе, на мгновение заслужит Вашего внимания и будет оправданием моей смелости». Смелость – это мягко сказано. Обе страны были вооруженными лагерями. Это тоже едва кое к чему не привело. Тогда вмешался генерал Эдмон Лебюф, военный министр и близкий друг французского военного промышленника Шнайдера. Несмотря на блестящее заключение французской артиллерийской миссии, которая во время бельгийских маневров отметила отличную дальнобойность и точность новых орудий Круппа, заряжающихся с казенной части, французы отклонили предложение Альфреда. 11 марта 1868 года военное министерство в Париже закрыло папку Круппа, сделав на ней краткую пометку: «Ничего не произошло».
Ничего не произошло. Но для Альфреда это была и удача, хотя он этого не видел. Разочарованный, он передал пушку Потсдаму, списав 150 тысяч талеров «на доверие и добрую волю», а после этого отгрузил царю всея Руси второе большое орудие, чтобы его главный заказчик не чувствовал себя ущемленным. В нем продолжали сосуществовать патриот и интернационалист, отчасти потому, что черты национализма еще не совсем утвердились в центре Европы, а отчасти оттого, что он стал чем-то уникальным. Джером Бонапарт. сделавший остановку в Эссене в ходе дипломатического визита, охарактеризовал фирму как «государство в государстве». Очень близко к истине. В период подъема милитаризма производитель вооружений был фигурой, вызывавшей восхищение в мире, а Крупп владел, как он заметил в Санкт-Петербурге, «величайшей из существующих фабрик вооружений». За его замечательный завод ему оказывали почести монархи, которых Вильгельм не осмеливался обижать. Япония и Швеция направили в Эссен членов своих королевских семей; Россия, Турция, Бразилия и Бельгия выдали Альфреду награды; Португалия зачислила его в священный Орден Христа (Командирский крест).
Однако меч оружейника не рубил в обе стороны. Эссен мог игнорировать желания Берлина, мог даже ставить под угрозу безопасность Пруссии – а по-иному нельзя расценить флирт с Луи Наполеоном, – но Берлин должен покупать оружие только в Эссене. Такова логика Круппа, утверждавшего: «Когда мы работаем для Пруссии, мы несем относительные потери, хотя она и платит за наши товары, поскольку мы тратим наше время и искусство более прибыльно, когда отдаем их другим правительствам».
То есть он считал себя вправе занять такую позицию, что, если Берлин закажет «всего одну пушку» его конкуренту, фирма «всему миру предоставит то, что он хочет». Тот факт, что он уже осуществлял поставки всем, у кого есть дукаты, гульдены, ливры, марки, мараведи или рубли, для удобства не брался во внимание. Письма, в которых на это тактично указывалось, он читал глубокой ночью, когда страдал бессонницей, и с раздражением отшвыривал. Двойной стандарт или нет, но игра будет вестись по его правилам, так, как хочет он.
Вслед за его французским разочарованием поступило сообщение о том, что новый военно-морской флот Северо-Германского союза рассматривает предложение британского оружейника Армстронга. Это определенно не укладывалось в правила игры, и, оставив Берту, Крупп купил билет до Финляндского вокзала. Он выбрал Россию потому, что был одним из любимцев царя Александра II и, как он выразился, мог рассчитывать на «огромные заказы» для укрепления его самоуважения. Из гостиничного номера он начал обмен беспокойными телеграммами со своим человеком в Берлине Карлом Майером. Факты, о которых сообщал Майер, тревожили. 9-дюймовые британские орудия, заряжавшиеся со ствола, были испытаны в Тегеле и понравились высокому жюри: Вильгельму, Бисмарку и адмиралам. («Мерзкая банда», – мятежно написал Альфред.) Берлин рассматривал начальную цену. Это было ужасно. Это было не чем иным, как бесчестным, бесстыдным свободным предпринимательством. Как он может бороться? Существовал только один способ – заставить двуглавого прусского орла пищать. «В отношении меня, промышленника этой страны, не было соблюдено равное правосудие, и я буду это обжаловать, – заявил он. – Прусские королевские ВМС не должны получать орудия из-за рубежа, пока у них есть возможность приобрести лучшие по качеству орудия дома, для меня это является в гораздо большей степени делом чести, нежели финансовых интересов». И, сидя в российской столице, выпрашивая новые заказы у официальных лиц на левом берегу великолепной Невы, отправляясь каждый вечер в Александрийский театр вместе с офицерами российских ВМС, которые вооружал, он энергично настаивал на том, что «иностранцу» (Армстронгу) не следует позволять конкурировать в борьбе за фонды северогерманских ВМС с коренным жителем (им самим). «Подобные действия со стороны Пруссии, – протестовал он, – более чем что-либо еще унизят эссенское предприятие в глазах всего мира».
Унижения удалось избежать, проявив чрезвычайную хитрость. Альфред коллекционировал рекомендательные письма от царских адмиралов. Все они клялись, что 8– и 9-дюймовые пушки Круппа более эффективны, чем пушки других марок. Они призывали Вильгельма не переключаться на марку «X», и эти замечательные документы Альфред отправил Майеру, который положил их на стол его величества. Король отступил. Взбешенные англичане уехали. Возможно, этот эпизод показался им настолько фантастическим, что они не сообщили никаких подробностей своему министерству внутренних дел; никаких упоминаний о нем не содержится в официальной истории Армстронга. Мы лишь знаем, что они отказались от каких-либо дел с немцами, так же как Крупп сделал это во Франции, и никогда к ним не возвращались. После такого фарса их винить не за что. Англичане выигрывали все битвы, за исключением последней, а ее проиграли потому, что Крупп обвинил их в непорядочном поведении. С каждым годом Германия становилась все более непостижимой.
