Виктория Угрюмова
Белый Паяц

– Не смей закрывать глаза. Смерть – не абстрактное понятие. У нее есть лицо. Много лиц. Ты должен знать, как она выглядит, ибо ты – будущий король.

А когда другие мальчишки впервые влюбляются в самых красивых и веселых девочек, принцев представляют маленьким капризным толстушкам:

– Знакомьтесь, ваше высочество, это принцесса Бугусса.

Принцы прыскают со смеху – надо же иметь такое нескладное имя, но воспитатель строго одергивает:

– Будьте учтивы с ней. Однажды вам придется на ней жениться, и тогда она припомнит вам все обиды.

Вот почему принцы, да и короли тоже, так бережно относятся к редким минутам, когда они могут быть собой. И по этой же причине мудрые, по-настоящему великие короли не придираются к мелочам и ценят своих подданных не за покорность и льстивые слова, но совсем за другие качества.

* * *

Маленькая застава на границе с Айн-Джалутой, казалось, забыта и богом, и людьми. Пожалуй, то было единственное место в Охриде, где никогда и ничего не происходило.

И даже название свое она получила только потому, что надо же как-то обозначить на карте это место.

Необозримое красновато-рыжее пыльное пространство морщинистой скатертью простиралось от края и до края горизонта, упираясь на юге в скалистую горную гряду. Этот унылый пейзаж скупо разнообразили одинокие кривые и низенькие деревца с перекрученными стволами и жидкой, сухой листвой да желтовато-зеленые колючие кустарники. Тут всегда стояла изнуряющая жара, а редкие дожди считались невероятной роскошью.

Выгоревшее до белизны небо висело над самой землей, будто пытаясь рассмотреть на ней что-то чрезвычайно мелкое. Может, людей?

К заставе вела широкая прямая дорога, но ни случайные путешественники, ни странствующие торговцы, ни бродячие актеры не нарушали здешнего безмятежного и сонного покоя, и не курилась вдалеке пыль, поднятая колесами их пестрых тележек и копытами лошадей.

Даже твари Абарбанеля редко забредали сюда в поисках добычи.

Только раз в четыре недели приезжала подвода из Мараньи, привозила провиант, одежду, необходимые мелочи и столичные сплетни, устаревшие как минимум на полтора месяца.

Один колодец, одна сторожевая башня, две маленькие казармы на десять человек каждая – и смертная скука. Сюда ссылали опальных дворян и проштрафившихся солдат.

Небольшая крепостца из белого известняка укреплением, строго говоря, не являлась. Просто сосланный в Тогутил из Оганна-Ванка за поединок блестящий молодой офицер Айелло Тесседер, командир сотни ваугов, по прибытии три недели пил беспробудно. По утрам, с трудом отрывая от стола раскалывающуюся голову, он обводил неприветливый здешний пейзаж мутным взглядом налитых кровью глаз, убеждался, что степь и солнце никто не похитил и они по-прежнему остаются на своем месте, – и, впав в привычное отчаяние, требовал себе очередную бутылку вина.

Допившись до удивительного состояния, в котором он видеть не мог ничего крепче ячменной воды и питательнее сухариков, следующие две недели новый командир заставы провел в степи, гоняя ни в чем не повинных сусликов.

В конечном счете, он пришел к выводу, что не сможет пить и охотиться на несчастных грызунов все оставшиеся три года ссылки, и его обуяла неукротимая жажда деятельности. Разленившиеся воины возмутились было, когда сотник Тесседер отправил их рубить деревья и тесать известняк, однако постепенно втянулись и даже вошли во вкус. Привычная муштра и работа над укреплением заставы разогнали скуку и тоску, и вскоре все двадцать шесть человек работали засучив рукава, иногда и допоздна.

Результатом их деятельности стала небольшая, но крепкая башенка, окруженная стеной из глыб известняка в два человеческих роста и довольно глубоким рвом, дно которого, за неимением воды, утыкали заостренными деревянными кольями. Надо сказать, что игрушечная эта крепостца была возведена в стороне от казарм, возле колодца – по всем правилам фортификационной науки. Рядом воздвигли и деревянную башню с огромной бронзовой чашей (неведомо откуда появившейся на заставе) на вершине. Чашу заполнили дровами и нарубленным кустарником и щедро облили маслом на случай, если нужно будет подать сигнал тревоги.

Впрочем, на это развлечение гарнизон особо не рассчитывал.

Последняя ночь уходящего года была особенно хороша. Солнце село, пришла долгожданная прохлада, изо всех норок и щелей повылезали насекомые и начали даровой ежевечерний концерт. Ни один придворный музыкант не умел извлечь из своей лютни столько нежных и чарующих звуков, сколько влюбленная цикада в поисках пары.

Гармост Руа Салор сидел на сторожевой вышке, поджав ноги, и, высунув от усердия язык, вырезал из прочной, отчаянно сопротивляющейся древесины дуррани игрушечную лошадку для своего младшего сына. За каждые два дежурства он делал одну игрушку, и таких деревянных безделушек у него накопился уже целый мешок – чуть меньше ста штук. Руа представлял себе, сколько радости будет у мальчонки, когда отец вернется домой, в Хоттогайт. По самым скромным подсчетам, к тому времени его игрушечное хозяйство увеличится еще на шестьдесят или семьдесят фигурок. Главное – как-то доставить их до места назначения. Над башней раскинулось лиловое, мягкое, бархатистое небо Медиоланы, расшитое мерцающими и переливающимися россыпями звезд и созвездий.

Руа Салор происходил из простой семьи и в науках силен не был. Однако долгая походная жизнь научила его многому и без книг, и теперь он узнавал эти маленькие сверкающие капли не хуже иного звездочета.

Вон на западе горит неугасимым оранжевым огнем Дано – глаз Дракона. Незаметно зажглась робкая ясная сиреневая Телли – самая красивая в созвездии Гермагора. А вот ярко-желтый веселый Аковоун, знаменующий появление на небосводе Пьяницы, и это означает, что через час его придут сменить.

И внезапно он натолкнулся взглядом на целую реку сверкающих огненных звезд, потоком несущихся к нему со стороны горной гряды. Будто какой-то небесный великан одним небрежным движением сгреб с лилового свода все сияющие сокровища и они лавиной посыпались вниз, сталкиваясь и постукивая, как драгоценные камешки. В первый миг Руа Салор не поверил своим глазам, затем несколько мучительно долгих мгновений пытался сообразить, что же он наблюдает.

Когда-то, в далеком детстве, он видел извержение вулкана Адорф, когда, казалось, сама земля кипела и пузырилась от невыносимого жара и огненные реки, исходя ядовитым серным паром, текли по склонам, обращая в пепел и золу все, что попадалось на пути. Этот вязкий, тягучий, неостановимый поток навсегда врезался в его память.

И такая же огненная река текла сейчас вниз по склону Тель-Мальтолы, пока еще там, далеко, за пределами Охриды, но приближаясь к границе с каждой следующей минутой. Сержант Руа и принял бы этот пламенеющий поток за лаву, но ведь не было слышно грохота и не сотрясалась перед тем земля – а так случается всякий раз, когда разгневанный бог подземного мира Реенн пробуждает вулканы от векового сна и обрушивает на людей их неукротимую ярость.

К тому же река не была сплошной. Невыносимо яркий, сияющий расплавленным золотом поток разбивался и дробился на отдельные огоньки, похожие на небывало ярких светлячков. Они то отделялись от основной массы, то снова вливались в нее, то устремлялись вниз, то поднимались обратно, вверх по склону. Так могли вести себя люди с факелами в руках, и тогда это движение алых и багровых искорок было бы совершенно понятно – но сколько же их тогда было?

В пустынной, выжженной солнцем гористой Айн-Джалуте не нашлось бы, вероятно, столько жителей, чтобы все они – вкупе со стариками, детьми и женщинами – образовали широкую, как Аньян, реку, которая текла сейчас вниз по склону, метр за метром поглощая расстояние до заставы.

Руа Салор только сейчас заметил, что вцепился в лезвие ножа с такой силой, что кровь течет по ладони. Он хотел закричать, но горло внезапно пересохло, и только то ли стонущий, то ли свистящий звук – как шорох ветра в разбитом кувшине – вырвался из него. Спазм оказался настолько силен, что сержант, как рыба, выброшенная на берег, открывал и закрывал рот, но не мог совладать с собственным голосом.

Тогда он выхватил из ножен меч и что было силы ударил им по бронзовому щиту, висевшему над его головой, на одной из опор.

Щит сей повесили на сторожевой вышке еще в незапамятные времена их предшественники; на нем отмечали дни своего пребывания в ссылке все солдаты тогутильского гарнизона.

Длинный тягучий звук повис в жарком воздухе, а сержант Салор, придя в себя, колотил мечом по щиту что было силы и орал во всю мощь своих легких:

– Тревога! Вставайте! К оружию! Тревога!

Ежедневная муштра не прошла даром. Двадцать пять заспанных и злых, как скопище марбасов и пселлусов, человек выскочили из казарм, застегивая на ходу ремни. Они были в доспехах и при оружии, только кое-кто еще путался в завязках сандалий, а сам командир Тесседер крутил спросонья свой вычурный шлем с четырьмя изогнутыми рогами, пытаясь понять, как его надевают.

– Тревога, – негромко сказал Руа Салор, спрыгивая с лестницы.

В первую минуту Айелло Тесседер даже обрадовался нечаянному развлечению, но, повернувшись в сторону пылающих склонов Тель-Мальтолы, обмер.

– Что это? – спросил он одними губами, понимая, что ответа не дождется. – Кто?

– Враги, – резонно ответил Юнеад Зерб, самый старый солдат, которого сослали в Тогутил еще при прошлом короле, да так и забыли отозвать назад.

– В Айн-Джалуте нет врагов, – возразил юный и нетерпеливый Йерун Молчун, прозванный так местными шутниками за свою чрезвычайную болтливость.

– Не было до этой ночи, – сурово поправил его Тесседер и решительно надел шлем. – Хочу посоветоваться с вами, друзья, – сказал он просто. – У нас есть два выхода. Первый: мы немедленно покидаем заставу и пытаемся уйти от преследования, чтобы известить Охриду о нападении. У нас две лошади. Остальные будут рассчитывать только на себя и свои силы, а, судя по скорости, с какой приближаются к нам эти огни, – его указательный палец уперся в море «светлячков», – они передвигаются верхом.

Второй выход: мы выбираем двоих гонцов, чтобы предупредить короля, а сами остаемся и принимаем бой, как и положено пограничному гарнизону, – но в этом случае мы обречены на смерть. Никаких иллюзий быть не может – и если кто-то верит в то, что Пантократор спасет его бессмертную душу, то пускай помнит, что тело не спасет никто.

Бой будет коротким и жестоким. Но у нас есть шанс выиграть время для наших посланцев. Ничтожный шанс на ничтожную толику времени. Что вы выбираете, друзья мои?

Они задумались. Было бы неправдой сказать, что они вообще не раздумывали ни секунды. Ведь каждого из них кто-то ждал дома, каждый мечтал о будущем, и это будущее в их мечтах выглядело таким счастливым.

Но то были люди, привыкшие усмирять свой страх. В конечном счете, такая странная была у них работа – останавливать тяжелую кавалерию противника, защищать крепости и стоять насмерть под ливнем дротиков и стрел.

– Бой, – ответил после паузы Лосадо Ардон, славный гермагор, попавший сюда за то, что выбил пару зубов своему командиру.

– Хорошую драку, – усмехнулся Арли Эйдан, вольфарг, который и во сне не расставался со своей любимой секирой по имени Ритта.

– Битву, – повторили за ними остальные.

И даже Молчун, глаза которого широко раскрылись от страха, сделал над собой усилие и сказал: «Битву. До самого конца».

– Спасибо, друзья мои, – низко поклонился им Тесседер.

Руа Салор зубами затянул узел на лоскуте, которым перевязал руку. Деревянная лошадка получилась в яблоках красновато-бурого цвета. Он подумал: жаль, что сын не увидит, сколько игрушек он ему приготовил, и не узнает, что отец все время о нем вспоминал.

Сержант протянул лошадку командиру Тесседеру.

– Что это? – опешил тот.

– Вы должны быть одним из вестников, – сказал Салор. – А я остаюсь. Вот это нужно передать моему сыну.

– Вы с ума сошли, гармост. Я никуда не поеду, – ответил командир. – Без меня вы не справитесь. Мы пошлем Зерба, как самого опытного, и Молчуна – он самый молодой и ловкий. Вы слышали? Берите лошадей и гоните к Маранье, бейте тревогу. Они, конечно, пошлют гонцов, но вы должны добраться до столицы – не полагайтесь ни на кого, кроме себя. Ну, что стоите? Бегом!

Перед тем как отправиться в конюшню, Юнеад Зерб крепко обнял гармоста и забрал у него игрушку.

– Я передам, – сказал он. – Обязательно передам. Я обещаю тебе, что выживу хотя бы для этого.

* * *

– Хотя бы посмеялся вволю, – признался Могадор, утирая губы платком. – Поверите ли, за последние несколько дней даже не улыбнулся.

– Я заметил. – Монтекассино поклонился государю. – Неужели все так плохо?

– Не столько плохо, сколько весьма странно, и мы не можем без вашей помощи найти объяснение происходящему, – поведал ему Гус Хиттинг. – Началось все три недели тому назад, когда достойный горожанин массилийского происхождения, некто Реджанг Ветцин, ювелир по роду занятий, обратился в Сумеречную канцелярию с просьбой проверить, что происходит в желтом двухэтажном доме с флюгером в виде коня, вставшего на дыбы, что на улице Старых Князей. Он рассказал секретарю, который записывает жалобы и сообщения наших добрых сограждан, что своими глазами видел, как в этот дом в сопровождении высокой длинноволосой девушки вошли двое человек – и уже оттуда не вышли. Он не мог объяснить, отчего его так взволновало сие незначительное событие.

Секретарь, исходя из вполне разумных предположений, спросил, наблюдал ли он за подозрительным домом хотя бы сутки, не отлучаясь ни на шаг. Ветцин отвечал, что нет, не наблюдал, ибо целыми днями он занят своей работой, и согласился с тем, что гости могли покинуть дом и в его отсутствие. Но продолжал настаивать на том, что дева была мало похожа на обычную горожанку – и нарядом, и поведением. Секретарь посчитал, что это дело не стоит внимания Сумеречной канцелярии, однако же отправил по указанному адресу двух стражников, чтобы граждане не обвиняли его в том, что он даром ест свой хлеб. И служители порядка вскоре доложили, что ничего необычного не обнаружили. Как выяснилось впоследствии, они всего лишь постучали в двери, а когда никто им не открыл, с пользой провели время в кабачке «Вислоухий осел», за углом.

– Скажу в защиту стражников, что и я пока не вижу причин заинтересоваться этой историей, – заметил генерал.

– Так оно и было в течение еще двух дней, пока в Сумеречную канцелярию не пришла в слезах пожилая женщина. Она оказалась няней единственного сына барона Раглая, чей городской дом, прошу заметить, тоже находится на улице Старых Князей. Она умоляла нас помочь ей в поисках пропавшего мальчика, ибо боялась возвращаться домой без него. Тяжелая рука барона и крутой его нрав не раз становились предметом соседских пересудов…

– Может, она сама причастна к исчезновению молодого барона? – спросил Монтекассино. – Выкуп еще никто не требовал?

– Нет, но вы мыслите вполне логично. Знаете, есть старое и действенное правило: не умножай сущностей без причины – не стоит изобретать что-то из ряда вон выходящее, когда можно найти простое объяснение.

Мои служащие подумали так же. Они задержали несчастную и отправили дознавателей по соседям. Не стану утомлять вас историей трехдневных поисков, скажу только, что нам удалось выяснить одно: мальчишка перелез через ограду того самого загадочного желтого дома – и исчез. Во всяком случае, о ребенке до сих пор ничего не слышно. Никто из домочадцев и многочисленной челяди барона не имеет к этому никакого отношения – все это старые честные слуги, не раз доказавшие свою преданность. Няню же горячо защищали сами мать и отец пропавшего мальчика, уверяя, что она была привязана к ребенку, как к своему собственному, и умерла бы за него, если потребуется. Надо полагать, так она и поступила, ибо, как только мы ее отпустили, отправилась следом за ним. Мы так и не поняли, как ей удалось попасть внутрь. Надо ли говорить, что и она не вышла из проклятого дома? Тут уж секретарь и вспомнил о сообщении Ветцина.

– Вы допросили его вторично? Я имею в виду – ювелира? – спросил мавайен.

– В том-то и дело, что он исчез приблизительно в одно время с ребенком. И его сын утверждал, что незадолго до исчезновения отца посетила странная женщина. Он запомнил ее потому, что она явилась к ним в лавку простоволосой, как не ходят почтенные горожанки.

– Опять эта загадочная женщина! А кому принадлежит сие любопытное строение?

– Это самое интересное. Оказалось, что ни в каких бумагах, которые хранятся в городской ратуше, ни в старых планах, ни в списках казначейства окаянный дом не значится. Его просто не существует. Кроме того, никто из соседей не сумел припомнить, когда он появился на этой улице, – ни старики, ни молодые. Они не помнили его в своем прошлом, но утверждали, что и при них его никто не строил, а так, согласитесь, просто не бывает.

– Вы выставили наблюдение?

– Более того, я отправил туда двоих очень толковых парней, которые прежде меня не подводили. Они получили строгие инструкции: глаза никому не мозолить, наблюдать за домом исподволь и без лишних разговоров хватать и тащить в Сумеречную канцелярию всякого, кто выйдет из его дверей, либо изъявит желание войти. Самим же ни под каким видом внутрь не входить. Стоит ли говорить, что не только докладов от моих подчиненных, но и их самих в природе не существует. Подробные расспросы граждан ситуацию не прояснили. Один уличный торговец пирожками говорит, что якобы видел в окне высокую худую женщину с длинными волосами и даже пытался привлечь ее внимание. Но дама показалась ему очень грустной и задумчивой. Во всяком случае, горячих пирожков не захотела, и он отправился восвояси. Разумеется, моих людей он там не заметил. А жители окрестных домов уверяют, что ничего не видели и не слышали. Врут, конечно. Боятся.

– Кого можно бояться так, чтобы не бояться Сумеречной канцелярии и ее доблестного начальника? – с сомнением спросил великий магистр, и Хиттинг подозрительно прищурился, пытаясь отыскать оттенок иронии в этом вопросе. Но Монтекассино смотрел на него невинно, как дитя.

– Вас, – ответил чегодаец. – Люди бесследно пропадают в этой стране без моего ведома, только если это случается с вашего ведома.

– Вы выдвигаете мне обвинение? – спросил Фрагг тихим голосом, но от него у всех присутствующих мурашки побежали по спине.

– Нет, – примирительно ответил Хиттинг, не заинтересованный в ссоре с самым могущественным человеком Охриды. – Я никого не обвиняю. Я просто спрашиваю, что происходит в столице? Полагаю, я тоже имею право это знать.

– Он прав, магистр, – тихо сказал король. – Когда всякие таинственные происшествия случаются в глухой провинции, я стараюсь закрыть на это глаза. Люди там всегда жили иначе, чем в Оганна-Ванке. Во многих местах до сих пор стоят храмы и капища старых богов, и им поклоняются больше, чем Пантократору, – пусть простит меня наш добрый логофет.

– За что прощать, ваше величество, когда уста ваши изрекают истину.

– Так вот, в провинции – дело ваше, я не вмешиваюсь, хотя иногда и не понимаю, почему король не посвящен во все дела своего собственного королевства и кто придумал и утвердил столь странный порядок. Вы скажете, что мои предки, я позволю себе не согласиться… Но не будем сейчас спорить! – Он величественно поднял белую руку с ухоженными розовыми ногтями, заметив, что Фрагг Монтекассино хочет ему возразить. – Сейчас я не об этом. Я просто заявляю вам, что не потерплю, чтобы подобные вещи творились в столице, по соседству с королевским дворцом. И не говорите мне, что вам ничего не известно…

– …ибо, как только на место происшествия прибыл ваш храбрый рукуйен Хорн, оказалось, что он знает, с чем имеет дело, – закончил фразу Хиттинг.

– Тогда разрешите мне перекинуться парой слов с моим заместителем, чтобы и я понял, что произошло, – попросил великий магистр. – Сегодня я был вынужден посвятить день более серьезным и неотложным проблемам.

– Более серьезным и неотложным, чем эта вопиющая история? – подозрительно спросил начальник Сумеречной канцелярии.

– Увы, друг мой, увы.

Хиттинг глубоко задумался. Краешек его рта мелко дергался, будто по тихому озеру пробегала легкая рябь.

Дождавшись одобрительного кивка государя, Монтекассино повернулся к молодому помощнику и вопросительно уставился на него.

– Насколько я понял, это был пселлус? – спросил он одними губами.

– Да, – ответил Хорн. – Чрезвычайно старый и весьма разгневанный.

Не время и не место, а то бы он рассказал мавайену, как темно, сыро и холодно было в том ужасном доме – как в пещере огромного дракона. И что сам дом внутри оказался втрое или вчетверо больше, нежели снаружи, и ничем не напоминал людское жилище. Вполне естественно, но все равно страшно. Он не мог поведать, как пробирался с мечом в руке сквозь завалы каких-то камней и отсыревшей древесины, как хрустели под каблуками его сапог осколки черепов и костей, как выглядывала из-под груды тряпья длинная прядь грязных рыжих волос – и у него, привычного ко всему, мурашки пробежали по коже. Как он блуждал среди каменного леса кривых, изогнутых, бесформенных колонн, порожденных нечеловеческой фантазией безумного гения. Он не объяснил (но великий магистр не хуже его знал), как следовала за ним по стенам и потолку серая смертоносная тень, для которой не существовало понятия «верх» и «низ», впиваясь острыми, как лезвия, когтями в крошащийся гранит.

Пселлус целиком состоит из присосок: тысячи крохотных, алчных ртов, набитых, как мошна скупца – золотом, ядовитыми зубами, способными перегрызть что угодно, даже хатанскую сталь и знаменитую аэттскую броню. Если он задел тебя, даже едва задел, мельком, ты все равно обречен. Два-три рта вопьются в теплую плоть, зацепятся – не оторвешь, и демон в считаные секунды обернет тебя всего, будто плотным тугим покрывалом. И станет вгрызаться внутрь, проедая отверстия в корчащемся от боли, еще живом теле.

Он не успел рассказать, как отшатнулся, отпрянул, увидев чье-то наполовину обглоданное лицо, – не справился с эмоциями и едва не погиб, поскользнувшись в мокрой грязи. Но об этом вообще не стоит рассказывать, дабы не огорчать и не злить и без того взбудораженного последними событиями магистра.

– Но вы справились? – спросил тот, пытаясь прочесть все ответы в спокойном взгляде молодого человека.

– Как сказать, магистр. Он успел поглотить магнуса Болаанга.

– Это того, которого недавно прислали из Шина?

– Да.

– Жаль, хороший был мальчик.

– И искалечить ордофанга Раяту, – продолжил Риардон.

– Раяту?! – не поверил своим ушам гро-вантар. – Да он же щелкал пселлусов как орехи.

– Этот оказался ему не по зубам. Мне пришлось самому войти в обитель демона.

– Неразумный и опрометчивый поступок, – осуждающе сказал мавайен.

Редко случалось видеть его настолько взволнованным.

Он впервые увидел братьев Хорн, когда Риардону исполнилось тринадцать, а Бобадилье одиннадцать. В тот день Фрагг Монтекассино заехал в замок барона Хорна по какому-то пустячному делу, которого сейчас совершенно не помнил.

Его сразу покорил высокий подросток со странным волчьим лицом и серьезным взглядом серых глаз. Мавайен предложил обоим мальчикам посетить замок Эрдабайхе и пройти испытание. Однако младший, Бобадилья, не проявил никакого интереса к предложению гро-вантара – он мечтал о судьбе воина и лаврах полководца. Зато Риардон принял его с радостью.

На следующий день изумленный наставник доложил мавайену, что тот отыскал настоящее сокровище. Его новый подопечный проявил недюжинные способности в самых разных областях: он с легкостью расшифровывал тайные руны, запоминал огромные массивы текста после первого же прочтения и продемонстрировал высокое искусство сражения на мечах, посрамив в бою двух параболанов.

Фрагг Монтекассино давно искал себе преемника, и с годами его все больше беспокоило отсутствие достойного рыцаря, который смог бы взять на себя бразды правления орденом, как только того потребуют обстоятельства. Великий магистр никогда не питал иллюзий относительно переменчивой человеческой судьбы, он помнил, что жизнь может закончиться в любое мгновение и никто не станет его заранее предупреждать.

Появление Риардона Хорна принесло ему долгожданную уверенность в завтрашнем дне и душевный покой. Он больше не боялся, что дело всей его жизни рухнет, как только его безмолвный прах запечатают в каменной гробнице в храме Пантократора Карающего.

Мавайен любил юношу, но до поры не жалел его, натаскивая против тварей Абарбанеля, как иные натаскивают свирепого бойцового пса. Однако пришел день, и Фрагг Монтекассино запретил своему помощнику принимать участие в сражениях с нечистью. Отныне его задачей было направлять младших рыцарей.

Вероятно, великий магистр любил Риардона Хорна, как собственного сына, но сыновей у него не было. К тому же он подозревал, что порой к собственным детям родители привязаны меньше, чем он к молодому рукуйену. Ибо детей не выбирают, а этого выбрал он сам.

Впрочем, никакая сила на свете не заставила бы его признаться вслух, что ему бесконечно дорог сероглазый рыцарь со смешными мальчишескими вихрами на затылке.

Риардон знал, что допустил ошибку, но также знал, что и в другой раз поступил бы подобным образом.

– Я не хотел губить людей, – пояснил он.

Во взгляде Фрагга Монтекассино мелькнула отцовская гордость, но голос его по-прежнему звучал сурово.

– Они для того и находятся под твоим началом. Их много, ты – единственный. Впрочем, зря я на тебя сержусь: понимание подобных вещей приходит с годами.

– Вместе с некоторой черствостью, – вставил король, внимательно слушавший переговоры великого магистра и его помощника.

– И жестокостью, – сказал Де Геррен. – Ничего не попишешь. Когда я был в возрасте этого юноши и служил в когорте Созидателей, я тоже лез на рожон. Тогда моя смелость заключалась в этом.

– А потом? – спросил Хорн. – То есть теперь? О вашей отваге слагают легенды.

– Ерунда, – отрезал главнокомандующий. – Теперь главная доблесть в том, чтобы принять правильное решение, сберечь войска и сохранить себя для решающего сражения. Запомните мои слова, Риардон.

– Я запомню, – пообещал рукуйен.

– Рассказывай дальше, – велел Монтекассино.

– Дальше все было просто. Судя по виду его гнезда и найденным останкам, он жил там недолго, но убил не меньше двух десятков людей.

– Странно…

– Господа, – заявил генерал. – Простите, что снова вмешиваюсь, но думаю, что я выражу общее мнение, если скажу, что почти ничего не понимаю в этой истории с домом.

– Да. – Чегодаец до того разволновался, что забрал со стола серебряную вазочку с кремом и принялся его усердно поглощать, оставив падре Берголомо сидеть с изумленным и обиженным выражением лица. – Его величество желает знать детали. И я желаю знать все детали. – Тут Гус спохватился, что всякому терпению есть предел и даже благодушный Могадор может оскорбиться, а потому добавил торопливо: – С позволения моего повелителя, разумеется. У меня такое странное ощущение, что все в одночасье вышло из-под контроля.

– Что я могу добавить? – пожал плечами Могадор. – Гус прав. Вы больше не можете отделываться прозрачными намеками, ходить вокруг да около и ссылаться на проклятые законы, которые установил мой ненормальный предок. Нельзя вести корабль между рифов и мелей, не зная карты, не ведая дороги и не видя звезд над головой. Тем паче, невозможно руководить государством, оставаясь в полном неведении относительно того, куда ты его ведешь – к спасению или к гибели. Мы ничего не понимаем, и это становится не только обидно, но и опасно. Поддержите же меня, монсеньор логофет.

– Поддерживаю, ваше величество, хотя, к моему глубокому сожалению, я давно посвящен в курс дела. Согласно все тем же, как вы изволили выразиться, проклятым законам, которые написал для нас Печальный король.

– Я чувствую – это не единственный сюрприз, который ждет нас сегодня, – криво улыбнулся начальник Сумеречной канцелярии.

Генерал Де Геррен тоскливым взглядом проводил прелестную девицу в розовом платье с пышным подолом, из-под которого кокетливо выглядывала крохотная туфелька, усыпанная перлами. Ножка, обутая в эту туфельку, многое обещала ценителю изящных форм.

У серовато-голубой ониксовой колонны, окруженный стайкой женщин, каждая из которых ничуть не уступала прелестнице в розовом, заразительно хохотал высоченный и тощий как жердь молодой массилиец с золотыми волосами. Его мозолистая рука, на которой драгоценные перстни смотрелись не более уместно, чем ботинки из бордовой кожи на позолоченных каблуках – на его мускулистых ногах, свободно, по-хозяйски лежала на талии одной из дам. Если это кого и огорчало, то только супруга означенной дамы, ибо сама она никаких признаков неудовольствия не проявляла.

На щеке массилийца багровел едва заживший шрам, и, когда он напоминал о себе внезапной болью, правый угол его рта непроизвольно дергался. Но глаза, голубые, как путеводная звезда всех моряков Шанашайда, искрились весельем.

– Завидую Вигилиссе, – признался Де Геррен, с трудом отводя от него взгляд. – Вот кто умеет любить, пить и веселиться.

– Наш отважный флотоводец поднимет тост даже за конец света, – признал Хиттинг. – Счастливая способность находить радость во всем.

– Нам всем ее весьма не хватает, – грустно улыбнулся падре Берголомо и придержал за рукав человека, наполняющего ему кубок. – Голубчику принесите еще подносик с воздушным кремом…

– Великий логофет снова проявил мудрость и дальновидность, – сказал мавайен. – Вам следует запастись терпением и чем-нибудь посущественнее, чтобы питать это терпение, ибо говорить я буду долго, обстоятельно, а потому нудно. Кстати, Риардон, сделай милость – пошли кого-нибудь к комтессе Аффридии. Пускай ей скажут, что я непременно исполню обещанное, как только расправлюсь с делами.

Он поискал что-то взглядом, затем выдернул три алых цветка из гирлянды, украшавшей праздничный стол, добавил к ним несколько белых, отрезал кинжалом кусок красно-белой ленты, перевязал импровизированный букет сложным узлом и вручил его склонившемуся перед ним ордофангу.

– Вот, – сказал он. – Прояви красноречие, убеди даму, что я в отчаянии. Сможешь – замени меня сам. Словом, не подведи.

Король несколько раз кивнул головой в такт мелодии, которую играли лютнисты.

– Вот теперь я точно вижу, что ночь впереди длинная.

* * *

«Длинная сегодня будет ночь», – подумала Лорна.

Привычно и быстро осмотрела свое хозяйство: посуды должно хватить, даже если подвыпившие посетители разобьют десяток-другой глиняных кружек. Но лучше не рисковать, и она крикнула пробегавшему мимо слуге: