Виктория Угрюмова
Белый Паяц

Разве он приказывал лететь сломя голову к стенам? Разве он произнес хоть слово или махнул рукой в том направлении? Отчего же тогда всадники горхонтоя Норолуйи бросились в бой? Неужели они не покорны ему – но кому нужен военачальник, не способный управлять своими воинами? Или Норолуйя боится, что его повелителю достанется больше славы? Или он желает быть первым – но тогда милости просим на алый ковер рахаганов, отстаивать свое первенство с оружием в руках.

Что же молчит Норолуйя и отчего он прячет глаза?

Люди погибли зря. Жалко, страшно и попусту, но Хар-Даван думает, что они получили по заслугам. Если воин презирает быструю мысль, а полагается только на силу своих мускулов, его ждет скорый и поучительный для прочих конец. Будь в этой крепостце чуть больше защитников, не видать бы им скорой победы как своих ушей.

Надо бы примерно наказать и вождя, который не в состоянии управлять своими подданными, но сегодня он милостиво прощает Норолуйю из клана хатуленов и верного Тасамайю, вождя арикаров. Прощает в первый и последний раз.

И Хар-Даван взглянул на своих военачальников правым – синим – глазом.

Будто бы утихла гроза, ветер отнес в сторону тяжелые мутные тучи, и за ними открылось бездонное чистое небо.

Горхонтои облегченно вздохнули – буря пронеслась мимо.

* * *

Хар-Даван вырос в странном месте.

Капище Алохи было выстроено из черного камня на вершине холма, и хель-таккары приносили туда свои еженедельные дары свирепой богине. Но только посвященные знали, что богиня никогда не посещает это убогое жилище. Что бы ей делать там – повелительнице подводного царства, владычице глубин?

Подлинный храм Алохи, где некогда возносила молитвы жрица Эка и десятки ее предшественниц, находился глубоко под землей, в огромной пещере, своды которой светились ровным, тихим зеленоватым светом. Она сообщалась с озером, и отблески воды, похожие на легкую рябь, бежали по потолку, с которого свисали длинные, заостряющиеся к концу наросты.

Здесь все фигуры и предметы отбрасывали странные длинные тени, как если бы именно тут пролегала граница между мирами, и тени начинали жить собственной жизнью, забывая о хозяевах, то своевольно убегая куда-то, то исчезая в воде, то возникая во множестве из-за следующего поворота.

Факелы были бесполезны в этом святилище, ибо огонь трепетал, как крылья мотылька, и умирал, понимая, что он тут не нужен.

Где-то с хрустальным звоном срывался с уступа крохотный ручеек и разлетался по камням мелкими брызгами.

На чистом песчаном дне подземного водоема лежали статуи, искусно вырезанные из светящегося зеленоватого камня, и крохотные тритоны устраивали под ними свои убежища. Водяные растения и цепкие ракушки облепили бронзовый сундук, ушедший в песок больше чем наполовину. А на каменистом берегу, на золотом троне с высокой спинкой, украшенной серебряными барельефами и цветной эмалью, гордо восседал исполинский скелет. Кости его были искусно скреплены золотой проволокой, которая не давала им рассыпаться и рухнуть вниз бесформенной кучей.

Совершенный, без единого изъяна, череп был надежно защищен стальным шлемом, по бокам которого шел двойной ряд зеленоватых шипов, а в центре высился гребень, украшенный жесткой рыжей шерстью маббана, не истлевшей от влаги и времени. Железные клыки теймури исполняли роль забрала. Туловище, вернее, бывшее туловище закрывала кольчуга, сплетенная из мелких колец, с широким воротником из черной бронзы. На костях ног болтались драгоценные поножи с изображением змея, пожирающего землю. А вот наруч, как ни странно, был всего один, на правой руке. На коленях скелета лежала огромная книга, страницы которой были выполнены из тончайших металлических листов и испещрены странными знаками и удивительной красоты рисунками.

Но Хар-Даван не находил в окружающем ничего удивительного – ведь это и был, по существу, его родной дом. Он привык играть рядом со скелетом, обращаясь к нему с наивными детскими разговорами, плавать и нырять среди каменных изваяний и подолгу оставаться под водой, рассматривая их прекрасные печальные лица. Он любил листать книгу в зеленом шершавом переплете и рассматривать изображения огромных домов, высоких зубчатых стен, сложенных не из дерева, а из камня, удивительных воинов в нарядах, похожих на убранство его костлявого товарища, а не на привычные одежды охотников хель-таккара или других кланов.

Сикка, жрец Бар-Эбрея, его воспитатель – седобородый и тощий как жердь, не многим отличающийся от безмолвного воина на золотом троне, научил мальчика понимать мелкие значки, называемые рунами, – и однажды книга заговорила.

Она рассказывала о древнем гордом народе манга-ди-хайя, который был равен бессмертным богам. О прекрасных городах, построенных ими на берегу великого моря, о великих сражениях, о могучих героях и талантливых военачальниках, о чудесных вещах, которые эти люди умели делать, об их мечтах и стремлениях.

Нынешние жители Айн-Джалуты жили суровой и убогой жизнью. Единственной их целью было – выжить и продолжить свой род. Единственным желанием – наесться досыта и продолжить род с красивой женщиной. Хотя в их скудном и сером языке отсутствовало само слово «красота», как и слова «мечта» и «стремления».

Но маленький мальчик, игравший с тритонами и рыбами в подземном святилище Алохи, принадлежал совсем к другой породе людей.

Раз в несколько дней в пещеру приплывало странное создание, которое всякий бы посчитал либо божеством, либо чудовищем.

Его кожа была бледной, зеленовато-серого оттенка, скользкой на ощупь, тонкой и почти прозрачной. Длинное, слегка уплощенное тело с выступающей острым килем грудной клеткой не имело признаков пола. Плоские ступни с перепонками между голубоватыми пальцами с бледными и плоскими ногтями больше походили на раздвоенный хвост. Голый череп с костистыми перепончатыми ушами был покрыт мелкой серебристой чешуей. Огромные выпуклые глаза водянистого розоватого оттенка располагались ближе к вискам, а маленькие ноздри плоского, едва заметного носа были затянуты пористой коричневой кожей. И в этом уродливом, скользком и холодном теле таился чарующий, глубокий, мелодичный голос.

Хар-Даван называл существо Алохой – и оно соглашалось отзываться на это имя. Он полагал его кем-то вроде матери, которой никогда не знал, – и оно не разрушало его иллюзий.

Алоха с невероятной нежностью, которую трудно было предположить в столь хладнокровном существе, относилась к мальчику. Именно она открыла для него истинную красоту и очарование подводного мира и в то же время научила сражаться с его смертельно опасными обитателями. Благодаря ей он узнал, что у бронированных водяных змеев под нижней челюстью есть слабое место, где бьется синяя тугая жила, едва прикрытая тонкой голубой, в темных пятнах шкурой. И что грозная байга – этот комок мускулов, колючек и ядовитых шипов с ненасытной пастью – слепа, как новорожденная мышь, и ориентируется только по слуху. Так что достаточно пробить мембраны на ее ушных отверстиях, и из беспощадного охотника она легко превратится в добычу.

Они подолгу парили в темной, холодной толще воды, над покрытыми песком и илом черепичными крышами древних храмов с витыми колоннами и мордами рыб на портиках; заглядывали в опустевшие гроты, где некогда обитали водяные жители, а теперь валялись лишь разбитые раковины, костяные орудия и смешные фигурки из светлого песчаника – бывшие игрушки давно умерших детей.

И здесь, в зеленой колеблющейся мгле, где скользили опасные тени, среди всепоглощающей тишины, которая невозможна там, в мире солнца, он однажды понял, что такое истинное одиночество.

Хар-Даван с благодарностью постигал сложную науку выживания, не отдавая себе отчета в том, что никто иной ее постичь бы и не смог, ибо никто больше не был так силен, быстр и ловок, как он.

А еще Алоха учила его чужим наречиям. Сперва он не мог вообразить зачем, но она терпеливо повторяла певучим своим голосом незнакомые, порой невыносимо сложные, а порой – невероятно смешные слова, и он послушно произносил их раз за разом, не желая ее огорчать. Он любил водяное существо настолько, насколько вообще был способен любить.

Они часто рассматривали вместе книгу, и Алоха вздыхала о дальних странах, о городах с площадями, парками и фонтанами; о бескрайнем озере с соленой водой, которое называется морем и не имеет дна и берегов; о широких желтых дорогах, которые вились между зеленых полей и сиреневых виноградников, среди яблоневых и вишневых садов и пестрых лоскутков обработанной земли. Она грезила порой, как во сне, о высоких замках с изящными башнями, на которых трепетали яркие флаги, и о милых приветливых домиках с цветными окнами и голубыми и зелеными черепичными крышами. И об удивительном чистом небе, в котором не мечутся вечно голодные секахи, высматривая добычу.

Многого из того, о чем говорила Алоха, не было в книге, но Хар-Даван давно понял (а потом однажды спросил – и ответ подтвердил его правоту), что все это рассказывал ей тот, кто сидел сейчас на золотом троне, молча слушая их бесконечные беседы.

Он пришел в Айн-Джалуту с западных болот, из-за вершины Тель-Махре, и в этом легенда оказалась правдива.

Он вовсе не был богом, а всего лишь отважным воином, одним из последних в славном роду, – и в этом она оказалась красивым вымыслом.

Пути назад для него не существовало, ибо не существовало больше страны, в которую он хотел бы вернуться. Древняя цивилизация исчезла в огне, и от нее остался осколок памяти – смертный человек, чья жизнь – тысячная доля мгновения от того, что зовет мгновением творец, и зеленая книга, которую некому было читать в Айн-Джалуте.

Искусный боец, он быстро стал вождем одного из племен, но сколь жалкой, должно быть, представлялась сия участь тому, кто был высокородным правителем могущественного царства манга-ди-хайя.

Бар-Эбрей не нашел достойного, которому мог бы передать свое наследство, и не встретил той женщины, которая могла бы подарить ему детей, в чьих жилах отныне текла бы голубая кровь владык древнего Баласангуна.

Только в подземной пещере, на берегу прозрачного озера находил он покой и понимание. И хотя Алоха не могла стать его женой, все равно он полюбил ее всем сердцем. Он не видел уродливой внешности, но только светлую и чистую, как вода ее озера, душу. И кто, как не последняя из своего племени, пережившая и медленное угасание великого некогда народа, и смерть всех близких и родных, могла понять такого же чужака, потерявшего все, что было ему дорого.

Чуждые, как рыба и птица, обитающие в разных стихиях, несовместимые, как дождь и песок, они не могли жить друг без друга, и пускай их счастье и любовь были странными, но все же это были подлинное счастье и истинная любовь.

Долгий и опасный путь в Айн-Джалуту, старые раны и неукротимая тоска медленно подтачивали силы Бар-Эбрея. Он знал, что дни его сочтены, но не желал умирать среди лишенных сочувствия и воображения хель-таккаров и однажды ночью ушел, ни с кем не прощаясь, в пещеру, оставив по себе только прекрасную легенду.

Он умер тут, у воды, читая ей стихи о высоких синих башнях, острых золотых шпилях и ослепительно белых, как первый снег, храмах Коронеи.

Алоха закрыла ему глаза своей ледяной рукой.

Алоха поцеловала его восковой лоб своими холодными бескровными губами.

Алоха усадила его на древний трон своих предков и бережно положила ему на колени книгу, которую он принес в Айн-Джалуту из такого невообразимого далека.

Алоха никогда не оставляла его одного, приплывая в пещеру, чтобы поведать возлюбленному о том, что творится на свете, и о том, что она об этом думает.

Алоха долгие годы хранила память о нем и его заветную мечту – вернуться в Баласангун.

* * *

Хар-Давану исполнилось шестнадцать.

Он уже не был похож на человека, но на молодого и прекрасного языческого бога, который заблудился на земле.

Три года тому назад он в одиночку убил в холмах своего первого теймури и повесил на запястье браслет из его клыков.

Он знал несколько языков, неплохо разбирался в военном деле, ценил высокую поэзию, постиг основы медицины и под руководством Сикки обучился приемам владения оружием, о котором никогда не слышали в Айн-Джалуте.

И за все эти годы он так ни разу и не спросил у своего воспитателя, кто он и откуда, словно чувствовал, что в этом суровом краю не найдется ни одного человека, близкого ему по крови. Его будто бы вовсе не интересовало собственное происхождение, а верный Сикка никогда не заговаривал с ним на эту тему.

Они жили вдвоем, возле капища на холме, не изгои, но и не свои.

В клане хель-таккара по-прежнему помнили о странных обстоятельствах, сопутствовавших появлению Хар-Давана в поселке, однако боялись немного меньше. Невозможно шестнадцать лет подряд бояться одного и того же с одинаковой силой. Да и самые невероятные события все равно постепенно изглаживаются из памяти, уплывают в туман, выцветают, как выцветает со временем и протирается до дыр яркая ткань ковра.

Постепенно люди привыкли к его странным глазам и научились не вздрагивать, когда пронзительный взгляд левого, красного, как заходящее солнце, упирался, кажется, в самую душу.

Юные сверстники и взрослые мужчины понемногу смирились с тем, что никто из них не в состоянии одолеть его в рукопашном бою и не может соперничать с Хар-Даваном в силе и ловкости. Его копье всегда попадало в цель. Его стрелы разили без промаха. Остальные же находили утешение в том, что и они могли быть не хуже, когда бы появились на свет от двух божеств.

Он был высок и строен, и хотя ему случалось чаще, чем другим охотникам, сражаться с тварями, обитающими в холмах, на его золотистой смуглой коже не осталось ни одной отметины. Смоляные волосы, подрезанные над лбом, непокорной волной падали на плечи. Его лицо поражало удивительным сходством с лицами изваяний, лежавших в пещере, под водой, но об этом сходстве догадывались только Алоха и верный старый Сикка, который с каждым годом все тяжелее опирался на свой суковатый посох и твердил, что ему уже давно пора отправляться в Долину Предков – собственными глазами увидеть, что там и как.

В клане, где здоровье, сила и выносливость ценились больше всего, а многочисленность являлась залогом успешного выживания, о подобном супруге мечтали все женщины. Молодые охотники втайне ненавидели Хар-Давана, но ничего не могли поделать, когда пожилые отцы семейств вели к его одиноко стоящей хижине своих молодых дочерей в надежде, что дети, родившиеся от его крови, будут удачливее других.

Справедливости ради стоит заметить, что девы нисколько не сопротивлялись, а, напротив, тщательно готовились к такой важной для них ночи, одеваясь в лучшие перья и меха, раскрашивая лицо зеленой, голубой и белой глиной и убирая волосы в замысловатые прически.

Хар-Даван редко отказывал старикам в подобной услуге. Но если кто-то из них втайне мечтал, что его дочь придется юному охотнику по сердцу и он захочет взять ее в свой дом, то их ожидало глубокое разочарование. Прелести дев хель-таккаров оставляли его равнодушным. Они ничего не знали о волшебных строках Рабанга, воспевшего в своих стихах желтые пыльные дороги Коронеи, зеленую повилику, вьющиеся по колоннам белых беседок мелкие красные розы и голубые берега Дивехши. Но если бы он и стал им об этом рассказывать, они сочли бы его слова священным бредом сверхъестественного существа, не прерывали бы, однако и не слушали. Они не только не поняли бы его, но и не попытались бы понять. Они не нуждались в мечте.

Вероятно, их отцы и братья, преодолев страх, разорвали бы его на части, когда бы узнали, что прекраснейшую из прекрасных он полагал куда более уродливой, чем рыбоголовое существо из подземной пещеры, и всякий раз, обнимая податливое жаркое тело, мыслями был далеко. Он презирал их, таких доступных, таких похотливых и неразумных, и с тревогой спрашивал себя – встретит ли он однажды свою Алоху?

Или и ему суждено вечное одиночество…

* * *

Стать верховным вождем всех кланов было легко – и совершенно бесполезно.

Хар-Даван понимал, что мог бы легко убить предводителей хатуленов, арикаров, кабиле, ата-леке и хель-таккаров, благо что закон позволял это всякому, кто претендовал на копье и парадное одеяние главы клана.

Плащи и одежды были старые, заношенные почти до дыр.

Вождь хатуленов носил накидку из шкуры маббана – пеструю, грязно-белую, в черных и коричневых пятнах, с пышной оторочкой из его гривы по рукавам. А голову его украшал шишковатый череп горного хищника со вставленными вместо глаз красными прозрачными камешками.

Арикары безмерно гордились трофеем в виде зеленых кожаных крыльев и ожерелья из длинных клыков и кривых, крючковатых когтей болотного демона сабиле.

Глава клана кабиле владел нагрудником, сделанным из панциря крабовидного монстра мангиана, и копьем с лезвием из его острой, как осколок обсидиана, прочной клешни в пурпурную и сиреневую полосу. Пышный убор из невзрачных волос секахи подтверждал его власть.

А предводитель ата-леке мог похвастать тем, что его сапоги, пояс, наручи и нагрудник были сделаны из шкуры теймури. А на голове красовался череп этого грозного зверя – твердый как камень череп, который не могла пробить даже клешня мангиана или клык самого теймури.

Хар-Даван не видел особой доблести в победе над этими людьми и особой чести в обладании такой добычей. К тому же он отлично понимал, что, убей он всех предводителей и займи их место, все равно добрая половина членов каждого племени останется втайне недовольна, ибо поддерживала прежних вождей, и будет ненавидеть его, а значит, плохо исполнять любые приказы. Особенно такие, какие он собирался им отдавать.

Нет, он желал, чтобы вожди племен и все до единого жители Айн-Джалуты склонились перед ним и добровольно признали его верховным владыкой. Он не надеялся, что они поймут и примут его мечту, но хотел быть уверенным в том, что они станут беспрекословно воплощать ее в жизнь.

А для этого им следовало явить чудо.

Старый Сикка полностью поддерживал своего воспитанника и не раз говорил ему, что гордится его умом и прозорливостью.

– Жаль, я не увижу тебя во всем блеске и великолепии, мой мальчик. Но я тоже умею мечтать, и в моих мечтах ты возносишься так высоко, что у меня даже дух захватывает, – сказал однажды жрец, когда они втроем с Алохой сидели на берегу подземного озера.

– Отчего же ты не увидишь моего восхождения? – негромко спросил Хар-Даван, заранее предвидя ответ.

– Потому, прекрасное дитя мое, что мое время на этой земле подходит к концу. Я не великий жрец и знаю не так много, как мне хотелось бы, но все же достаточно, чтобы понимать, что мне отпущено не более двух полных лун. И ты – мой лучший ученик – видишь это не хуже меня. Потому я прошу, чтобы ты исполнил мою последнюю просьбу.

– Говори, – велел Хар-Даван. – Я сделаю все.

– Отправляйся не мешкая в страну Бар-Эбрея. Только там ты отыщешь необходимое тебе чудо.

– Я останусь с тобой до конца.

– Не нужно. В том и заключается смысл моей просьбы: если ты будешь присутствовать при моей кончине и сам похоронишь меня, то я буду для тебя навеки мертв. А я хочу, чтобы мы расстались с тобой у озера и я смог помахать тебе вслед и помолиться за тебя всем богам, которых знаю. Ты обернешься и увидишь, как я стою, опираясь на посох, и вытираю рукавом глаза – и не думай, что они слезятся от ветра. Я хочу навсегда остаться для тебя живым. Ты вернешься с победой, и пускай я не встречу тебя, тебе всегда будет казаться, что я рядом, просто отлучился на мгновение. Что я вот-вот возвращусь.

– Пусть будет по-твоему, – склонил голову Хар-Даван. – Но ты, Алоха, дождешься ли меня?

– Я буду здесь, – просто отвечала она. – Рядом с Бар-Эбреем. Тебе это известно.

– Я так не хочу покидать вас, – признался юноша.

– А разве мы желаем этой разлуки? – улыбнулось рыбоголовое существо. – Но у тебя нет иного пути. Этот дикий и жестокий край мал и нелеп для такого, как ты. Тебя ждут великие подвиги и свершения, для того ты и явился на свет. Ты знаешь, я никогда не увижу наяву красные крепостные стены Эрем-аугалы и висячие сады Коронеи. Мне не резвиться в голубых волнах Дивехши и не уплыть по лунной дорожке к созвездию Галеона. Но ты сможешь сделать и это, и многое другое. Ты сможешь восстановить древнее величие Баласангуна и его гордых рахаганов. Обещай мне, что ты сделаешь это. Поклянись в этом на оружии Бар-Эбрея, которое отныне станет твоим.

И Алоха подала юноше удивительной работы хрустальный саркофаг, в котором был запечатан топор.

Он вытянул из-за пояса нож, бестрепетно взломал зеленую печать, на которой четко виднелась голова змея, и достал удивительное оружие.

Его длинная резная рукоять, обмотанная кожей, ложилась в ладони так удобно, будто ее делали специально для Хар-Давана. Фигурное лезвие сверкало и искрилось, как гладь воды под прямыми полуденными лучами. Юноша едва коснулся его пальцем, и на золотистой коже тут же выступила капля крови – ничего острее он в своей жизни еще не встречал. Высокое навершие в виде головы змея, открывшего пасть с копьевидным жалом, было густо усеяно острыми стальными лезвиями, по форме напоминающими зубы байги.

По граненой крышке саркофага бежала вязь вырезанных в хрустале рун:

«Чтобы построить новый мир, нужно разрушить тот, что ему предшествовал. Это горькая, неблагодарная и кровавая работа. Ее может выполнить только тот, кто не хочет ее выполнять. Сие оружие я завещаю следующему рахагану Баласангуна: и пусть он не обратит его силу во зло».

– Возьми. Он твой по праву. Мы многого не понимаем в игре богов, но я слишком долго ждала тебя, чтобы ошибиться.

Алоха прикоснулась мокрыми ледяными пальцами к груди Хар-Давана. И в ответ негромко звякнуло золотое ожерелье с медальоном, на котором великий змей уничтожал старый мир, дабы построить после новый.

Змей, которого гессерские шаманы называли Ардамалехом.

* * *

Часам к трем король попрощался с подданными и отправился в опочивальню – сказал, что спать, но, судя по лихорадочному блеску его глаз, о сне он мог разве что мечтать.

Генерал Де Геррен откланялся минут пять спустя. Он сообщил, что в случае необходимости его можно будет найти в городском доме, что рядом с казармами, на улице Мертвых Генералов.

Вместе с ним покинул дворец и Гус Хиттинг, который собирался еще немного поработать в канцелярии, и Риардон Хорн с улыбкой подумал, что даже в эту праздничную ночь хотя бы одно окно в Адском Угольке будет гореть до самого утра.

Фрагг Монтекассино и падре Берголомо отпустили пышные кортежи и решили воспользоваться удобным во всех отношениях подземным коридором. Они не могли явиться таким ходом во дворец на официальное торжество: их появление обязательно должно было быть обставлено с помпой, чтобы потешить глаза и души верных подданных его величества Могадора и продемонстрировать богатство и мощь охридской знати. В обязательный набор входили золотые кареты (их смертной ненавистью ненавидел великий логофет, которого укачивало и растрясало в этих кошмарных сооружениях до состояния больной развалины); почетный эскорт из рыцарей в роскошных доспехах, покрытых эмалью (это уже раздражало мавайена, который не понимал, как можно заставлять воинов наряжаться в неудобную броню и вооружаться парадными клинками – а если действительно что-то случится?); и целая вереница пажей и слуг, которые в равной степени мешали обоим. В случае с великим логофетом Охриды в толпе людей, которые неотвязно следовали за ним повсюду, заставляя его искренне сочувствовать безумцам, страдающим манией преследования, обязательно присутствовали экзархи и хорархи – каждый со своей гениальной идеей по поводу укрепления веры среди прихожан, которую он стремился, во что бы то ни стало, донести до ушей несчастного падре Берголомо.

А по-настоящему мавайен и великий логофет нуждались только в компании и услугах Риардона Хорна, Керберона, Ларакаллы и Бихана Фанга. И остальную толпу приближенных с трудом различали по именам и лицам.

Вот почему путешествие по подземному коридору оба восприняли с таким удовольствием. Они медленно шли среди черных обсидиановых колонн и продолжали разговор.

– Но ты же не все им сказал! Ты же не сказал им чуть ли не самое главное! – кипятился Берголомо. – Почему?! Ответь мне, наконец. Опять интригуешь?

– А ты опять волнуешься, – успокаивал его рокочущий голос Монтекассино. – И вообще – когда это я так уж интриговал? Что я тебе – зиккенгенский принц или наш чегодайский друг?

– Не прикидывайся овечкой. И не уходи от ответа. Все равно я с тебя живого не слезу!

– Вот оно, наше духовенство во всей его красе! – Фрагг картинно поднял глаза к лепному потолку.

Оттуда на него оскалились жуткие морды марбасов, и он в сердцах сплюнул:

– Тьфу ты, гадость. Разумеется, гадость – не ты.

– Не понимаю, – продолжал недоумевать логофет. – Без этого аргумента все твои доводы выглядели по-детски наивными. Я бы сказал – больше суевериями, нежели истинным положением дел. Думаешь, король и Де Геррен прониклись серьезностью происходящего?

– Надеюсь, – пожал плечами великий магистр. – Но в данную минуту мне это не представляется таким уж важным… Полемарх всегда готов к войне – это его жизнь, и ничего нового мы ему не рассказали. Ему в принципе все равно, кто развяжет войну, его дело – победить в ней. Король тоже не сможет остаться в стороне и, как только грянет гром, сделает все, что положено. Наших королей хорошо тренируют, друг мой. Он и в бессознательном состоянии, в дурмане и в полусне произнесет нужные слова, подпишет необходимые указы и возложит ответственность на своих военачальников, Сумеречную канцелярию и на нас с тобой. И не смотри на меня так – ничего страшного в этом нет. Я не имел намерения обидеть Могадора – ты знаешь, как он мне симпатичен, я просто говорю как есть, без прикрас.

– Да. Наверное, – вынужден был признать Берголомо, которого нередко коробила прямодушная откровенность товарища.

– Сейчас главное – что подумал и что в связи с этим предпримет Гус Хиттинг. Вот от его поступков зависит многое. Он один из главных игроков, и если кто-то способен как следует спутать карты судьбе, то это наш любезный чегодаец. Я порой ужасно радуюсь, что он служит нашему королю, а не ба-гонде Чегодая.

– Тогда тебе следовало поговорить с ним наедине.

– Я предусматривал и такой вариант. Но, похоже, Гус и без лишних слов все понял правильно. А вообрази себе, сколько лишних вопросов последовало бы, приоткрой я хотя бы краешек завесы.

– Ты знаешь, что в подобных ситуациях я всегда полагался на тебя, твое чутье (мавайен отвесил шутливый поклон) и твой изворотливый ум, – вздохнул великий логофет. – Я уже говорил тебе сегодня и снова повторю – не научился я играть в эти игры, как следует.

– А как следует? – серьезно спросил Фрагг Монтекассино.

– Чтобы заведомо знать, что ты выиграешь, как бы ни легли кости.

– Никто не дает такой гарантии.

– Я понимаю. А что говорит твой знатный гость?

Фрагг Монтекассино от души рассмеялся, продемонстрировав великолепные белые зубы.

– Он бы весьма позабавился, если бы услышал, как ты его именуешь. Впрочем, ему бы, наверное, понравилась твоя деликатность.

– Иногда мне кажется, ты ходишь, чтобы поговорить с ним не об Ардамалехе, Абарбанеле и иже с ними, а просто так, по душам. Даже если допустить, что у него нет души.

– Допускаю, что и я тоже ее лишен. Во всяком случае, никто не предъявлял мне убедительных доказательств обратного.

– Богохульник! – воскликнул падре Берголомо, но не с ужасом, а с некоторым опасением, что мавайен может быть прав.

– Он умеет выслушать, почти как ты. И он не пожалеет…

– В отличие от меня.

– Его приговор будет жесток, но совет окажется дельным. Только нужно точно понимать, зачем ты идешь – за сочувствием или непредвзятым взглядом со стороны… Хочешь сам поговорить с ним? – внезапно спросил мавайен.

– У меня еще от последнего разговора мурашки по спине бегают. А ты сейчас к нему?

– Любопытно, изменилось ли что-то за последнюю неделю.

– Ты веришь, что он говорит тебе правду?

– Он чересчур горд, чтобы лгать, даже такому ничтожеству – с его точки зрения, – как я.

– Но все же это «ничтожество» победило его.

– Не в самом честном бою, друг мой. В честном у меня не было бы шансов.

– Я все время думаю, отчего его не ищут? Ты не боишься, что однажды за ним придут другие? И что тогда останется от великого Эрдабайхе?

Монтекассино вздрогнул, как от сильного холода.

– Фухх! Умеешь ты вдохновить и успокоить, друг мой, – выдохнул он секунду спустя.

– Не поверю, что ты никогда не задумывался над этим вопросом, даже не проси.

– Задумывался, а как же иначе? Еще до того, как начал на него охотиться. И пришел к выводу, что поймаю его, если так будет надо. Просто почему-то им так надо. Мы как несмышленые дети, которые любуются работой ткачей – из-под их рук ползет такое красивое, узорчатое полотно, и совершенно непонятно, как оно получается из отдельных тонких ниточек. Так и я – держусь за ниточку, а ковер ткут другие.

– Если следовать твоей логике, однажды он обретет свободу.

– Однажды – да.

– И что ждет тебя тогда?

– Надеюсь, что понимание и прощение. Ведь я играл в его игру и дорого расплатился за саму возможность в ней поучаствовать.

И Фрагг Монтекассино невольно передернул плечом. Вся правая сторона внезапно заныла, задергалась, как больной зуб в сырость. Это напомнили о себе три длинных продольных шрама, идущие от ключицы к подреберью, – плата за игру.

* * *

Юбер Де Ламертон еще раз прошелся с серебряным ведерком между кадок с цветущими деревьями; потрогал рукой землю в сосуде с мандарином – она показалась ему чересчур сухой, и он полил ее. Еще раз протер мягкой тряпочкой плотный, хрупкий лист жемиона. Затем отставил ведерко в сторону и взялся за серебряную лопатку с костяным черенком.

Легкая улыбка, блуждающая на его пухлых губах, каждая морщинка в уголках глаз, каждая складочка на его лице была словом в длинном послании миру, которое говорило о том, что человек сей безмерно счастлив.

По странной прихоти судьбы он родился в знатной хоттогайтской семье, которая никогда не нуждалась в средствах и могла похвастаться самыми высокими связями. Перед единственным наследником старинного графского рода открывалось блестящее будущее. Его ждала стремительная военная карьера, и многочисленная родня просто не поняла бы его, сделай он другой выбор.

А он буквально бредил цветами и деревьями.

В перерывах между бесконечными тренировками, верховой ездой и танцами – главными занятиями молодого офицера в мирное время – он читал и перечитывал толстые старинные фолианты, посвященные искусству садоводства. Его сверстники часто бегали в порт, куда прибывали иноземные купцы, чтобы по дешевке выторговать у них диковинное оружие, конскую сбрую и редкие украшения, – а он рыскал по темным лавкам, прячущимся в узких улочках старого города, в поисках необычных садовых инструментов. Его знакомые гордо и бережно хранили на груди письма от придворных дам и локоны первой любовницы; а он прятал от ненастья пергаментные пакетики с экзотическими семенами. Его друзья влюблялись в девушек и мечтали жениться на них; а он очаровывался новым сортом роз и грезил о собственном садике, где будут цвести глицинии, анемоны, асфодели и прочие вельможные представители растительного царства.