Виктория Угрюмова
Пылающий мост
Он не чувствовал усталости даже тогда, когда в живых оставалось всего два или три морлока. Только успел подумать, что незачем было вести за собой целое эльфийское воинство и губить поданных – он бы и сам управился с этим, потому что в конце концов оказалось – не война это вовсе, а что-то гораздо более страшное.
Последняя фигура – выше и стройнее прочих – не двинулась ему навстречу, а осталась стоять на прежнем месте, шагах в трех или четырех.
– Что же ты? – мягко спросил Рогмо. – Иди сюда, я закончу свою работу.
– Я подойду, – внезапно ответил морлок. – Но перед тем подумай, Гаронман, готов ли ты расплатиться за все зло и все несчастья, которые ты обрушил на нас? Мало тебе было той боли и того горя, что обрушились на эльфийский народ во время войны с Мелькартом?
– Я готов, – спокойно ответил полуэльф. Странным образом чувствовал он, что несет ответственность за случившееся много тысяч лет тому назад бесконечно далеко от этих мест. Но судьба настигает своих должников, куда бы они ни отправились.
Полуэльф немного удивленно отметил, что его разум как бы раздваивается и он присутствует в собственном теле только частью, причем часть эта весьма и весьма незначительна, а основное место занимает кто-то величественный, могущественный и древний, как само время. Рогмо скорее догадался, нежели понял, что это и есть знаменитый Гаронман.
– Я готов, – повторил уже истинный король эльфов. – Я давно понял, что та расплата, на которую я вас обрек, страшнее, чем преступление. И значит, я также виновен в том, что вы веками были обречены созидать вокруг себя только мрак и тьму, лишенные всякой надежды. Сегодня такой день, когда я отвечу за содеянное мной.
– И ты не представляешь как! – вдруг прошипел проклятый эльф. – Вглядись в меня, ты узнаешь это лицо?
Рогмо, повинуясь движению прочно обосновавшегося внутри него Гаронмана, вытянул шею, всмотрелся. Да, он знал этого морлока. Вернее, не он, но вторая и главная его часть.
– Ты! – воскликнул Гаронман, отшатываясь.
И Рогмо вместе с ним ощутил дикую, ни с чем не сравнимую боль.
– Сын, – прошептал Гаронман, пораженный этим явлением.
– Да, отец. И неважно, в чье тело ты спрятался от меня и от своей совести, чью беспамятную душу ты заставил расплачиваться вместе с тобой, – все это неважно. К тому же я знаю этого полуэльфа – сын Аэдоны, как же я ненавижу его! Как же я ненавижу тебя, отец, и все твое потомство! Ведь меня ты изгнал и проклял. У тебя не нашлось для меня ни любви, ни прощения! Помнишь, какими мы потерянными были тогда – ваши дети, ваша кровь? И вы, бессмертные, древние, как сам Арнемвенд, благородные, не придумали ничего лучше, кроме как проклясть нас. Так получи же назад свое тогдашнее благословение, отец!
Морлок отступил на шаг, распахивая плащ, и Рогмо с ужасом увидел у него на груди золотое украшение, тускло блестевшее в лунных лучах. Отвратительные монстры сплетались в страстном объятии, и лицо морлока, нечеловечески прекрасное, почему-то напоминало ему морды этих чудовищ. Хотя на самом деле сходства никакого не было.
Вместе с этим порывистым движением проклятого эльфа из темноты словно выступила истинная Тьма – без единого проблеска света, без единой надежды – Тьма и пустота. Ледяная ярость пространства Мелькарта.
– Ты должен заплатить не так, как предполагал, – кричал морлок. – Просто умереть – было бы слишком просто и незатейливо. И я не успел бы почувствовать удовлетворения от твоей гибели. Просто умереть – это легко. Если бы ты убил меня тогда, отец... – тоскливо сказал он вдруг. – Знаешь, бесконечные века мрака и холода – это все-таки слишком. Нужно, чтобы ты сам это попробовал теперь.
Рогмо стоял помертвевший. Ему было плевать сейчас на то, что сотворил когда-то легендарный его предок со своими детьми; ему было абсолютно безразлично, расплатился ли он сполна за все зло, которое причинил. Он помнил только об одном: если сейчас король эльфов Рогмо Гаронман, вооруженный лунным клинком Аэдоны, ступит в этот тоннель вечного Мрака и пустоты и очутится там, в запредельности, в пространстве Мелькарта, то какой же безмерной злобы враг появится тогда у бесконечно дорогой ему Каэтаны! Какого же могущества противник станет противостоять миру и покою его любимой планеты!
Пустота затягивала, словно гигантский водоворот. Выкручивала мышцы, вытягивала жилы. Эльфы пятились прочь, не имея сил подойти к своему повелителю.
Где-то на краю крохотной, словно лепесток цветка, Вселенной, беззвучно кричал Манакор, пытаясь всем телом пробить стену льда, отделявшую его от короля. Но у него ничего не выходило.
Эльфийские белоснежные скакуны ржали и вставали на дыбы, но Рогмо этого уже не видел и не слышал. Он стоял, уперевшись ногами в землю, набычившись, словно все небо внезапно свалилось на его плечи, и не уступал. Ему было вдвойне тяжело и оттого, что король Гаронман как-то сник и ослабел. И человеку Рогмо приходилось вытягивать из этой мертвой бездны сразу двоих – себя и его. Он стоял, вонзив меч Аэдоны глубоко в землю, и твердил сквозь зубы:
– Каэтана, Каэ, услышь, пожалуйста! Придумай что-нибудь. Я ведь сейчас не выдержу!
И громко смеялся морлок, но глаза его при этом оставались черными, мертвыми. Потому что ему было совсем не смешно.
Между королем Гаронманом и его платой за совершенное зло не мог встать никто – ни боги, ни эльфы, ни прочие Древние существа, – но только полуэльф Рогмо. И Рогмо понимал, что его слабые силы угасают.
Внезапно помутневший взгляд его налитых кровью, полуслепых от боли и сверхъестественного напряжения глаз упал на клинок Аэдоны, который служил ему своеобразным посохом в эти минуты.
Когда-то в невероятно далеком теперь Сонандане, в той самой роще, где обитали тени погибших друзей Каэтаны, она учила его:
– Родители дают человеку, приходящему в этот мир, тело, боги – искру таланта, а судьбу и смерть человек выбирает сам.
И в этот момент внезапного просветления, когда все в мире стало ясным и четким, будто он сам создавал его, Рогмо Гаронман выбрал свою судьбу и свою смерть.
Никто из эльфов не успел вскрикнуть, морлок в отчаянии протянул к нему руки, но было уже поздно. Там, на самом пороге бездны, манящей его к себе, король эльфов крепко обхватил рукоять лунного клинка, размахнулся и вонзил его себе в грудь.
Лунный меч очень длинный, и потому Рогмо долго давил на рукоять, хотя конец лезвия уже вышел из спины, обагренный его светлой и чистой кровью. Он упал на траву лицом вперед, одной рукой все еще сжимая рукоять, а другой – цепляясь за шелковистые травинки, словно у них ища поддержки и спасения.
Он лежал как бы на границе между двумя мирами – ни морлок, ни эльфы не могли к нему подойти. И в эти секунды все должно было решиться. Умирающий Рогмо чувствовал, как бездна медленно, но неуклонно втягивает его в себя, и только несколько травинок все еще удерживали его на краю.
Несколько травинок, сумевших вместить в себя целый мир.
А больше Рогмо ничего не видел – было слишком темно.
И вдруг из тьмы и мрака выступили несколько фигур. Одна из них – исполин в черных доспехах – встала между телом Рогмо и краем уходящего в никуда тоннеля. И бездна, ворча, словно побитый пес, отступила перед ним. Бездна уже знала этого непреклонного гиганта и боялась его. Полуэльф почувствовал, как разжались ее костлявые, ледяные пальцы, державшие его за сердце.
Вторым Рогмо увидел га-Мавета. Желтоглазая Смерть подошел к нему, смущенно улыбаясь.
– Мне очень жаль, Рогмо, что нам довелось так встретиться, – сказал он печально. И положил руку на плечо эльфийского короля. – Пойдем, если ты можешь.
Рогмо поднялся и широко улыбнулся га-Мавету:
– Спасибо, что не оставил меня. Пойдем поскорее.
– Она ждет, – сказал бог. – Можно, я провожу тебя?
– Конечно, – откликнулся полуэльф.
Сейчас, когда черный исполин стоял между ним и пространством Мелькарта, у Рогмо было достаточно сил, чтобы не только отойти от края этой бездны, но и навсегда уйти от нее.
Светлая, словно сотканная из травы и лунных лучей, дорога уходила в бесконечную высь. Этой дорогой двигались сияющие души, и Рогмо в первый момент замешкался, не решаясь ступить на нее.
– Это путь в Царство Мертвых? – спросил он у га-Мавета.
– Конечно нет, Рогмо Гаронман. Поэтому я и прошу позволения сопровождать тебя по этому пути хотя бы немного.
Рогмо как ребенок вцепился в ладонь однорукого бога и сделал первый шаг. Дорога приняла его, подхватила и понесла на себе в какое-то бесконечно чистое пространство. Га-Мавет стоял и озирался.
Уходя, Рогмо обернулся и помахал рукой черному исполину.
Дорога вдруг разошлась в две стороны. И полуэльф остановился, раздумывая. Он не знал, в какую сторону ему пойти, потому что душа неясно ныла и рвалась на части.
– Я понимаю, – сказал полуэльф, обращаясь к тому, кто томился внутри него все это долгое время. – Я понимаю. Только что же мне делать?
– Отпусти его, – посоветовал га-Мавет.
И тогда наследник Энгурры, сын эльфа Аэдоны и смертной женщины, задорный и веселый меченосец Рогмо, обратился к легендарному и могущественному королю эльфов Гаронману.
– Ты свободен, – сказал он. – Мы расплатились по счету, и теперь ты волен идти куда захочешь.
А потом он испытал сильную, но мгновенную боль: будто лунный клинок обрушился на его душу и разделил ее на две половины. И вот уже светлый и сияющий эльф стоит рядом с Рогмо, глядя на него с любовью и нежностью. Когда эльф ступил на дорогу, она вытянулась дальше и стал виден ее конец, которым она упиралась в море. Лазурное, спокойное, рассветное море, где своих повелителей ждали их дети и подданные – и среди них князь Аэдона, Мердок ап-Фейдли и все прощенные морлоки, чьи души были отпущены на свободу королем Рогмо.
– Пойдем? – спросил Гаронман.
– Нет, – мотнул головой Рогмо. – Мне вон туда! – И указал в ту сторону, где утопал в зелени маленький храм с изогнутой изумрудной крышей и где веселый дельфин летел на вздыбленной волне. Там, в священной роще Салмакиды, было у него одно любимое местечко, и душа Рогмо стремилась туда со всей силой.
– Ты уверен? – сияющий эльф взял его за руку. – Тебя ведь ждут. Ты знаешь, как тебя ждут, и все равно отказываешься?
– Теперь да. Но ты скажи отцу, что я очень хочу быть вместе с ним, что я очень хочу быть с вами со всеми и, возможно, однажды приду. Но если это случится, то после, потом.
Царственный эльф и его преемник обнялись на дороге и расстались – уже навсегда.
Когда Рогмо сделал первый шаг в выбранном направлении, в Сонандане в Храме Истины высоко взметнулось зеленое пламя, и огненный шар лопнул в груди великой Кахатанны, как случалось всякий раз, когда она принимала к себе души своих детей.
Тело последнего эльфийского короля Рогмо из рода Гаронманов с величайшими почестями предали земле у подножия Медовой горы Нда-Али.
Эльфы сами собирали своего повелителя в последний путь. Они омыли Рогмо в морских волнах, убрали его цветами и опустили в глубокую могилу. Затем каждый из них бросил в нее по букету цветов. И уже потом подошли стоявшие все это время в почтительном отдалении Безумные хассасины. За несколько часов они возвели над могилой короля Рогмо высокий холм.
Морлок скрылся в ту минуту, когда стало ясно, что бездна не поглотит эльфа.
Манакор Гаронман отправился после похорон в Сонандан, чтобы там принести присягу на верность новой королеве эльфийского народа, Интагейя Сангасойе, Богине Истины и Сути. И прочие эльфы благословили его на это деяние.
Спустя два или три дня после похорон жители Эль-Хассасина увидели на холме большую процессию странных существ – маленьких, бородатых, в огромных башмаках. Только, вопреки обыкновению, гномы сменили свои яркие наряды на черные плащи с капюшонами.
В дар погибшему эльфийскому королю они принесли самые прекрасные изумруды и хризолиты из своих шахт. Этими камнями они выложили весь могильный холм, наложив заклятие на драгоценности, чтобы их никто не похитил. Однако ни один из жителей Эль-Хассасина, приносивший свежие цветы на полыхающий зеленым огнем, похожим на пламя Истины, холм, не пострадал от действия этого заклятия, ибо не посмел взять ни одного, даже самого крохотного, камешка.
И от этого шага их удерживал не страх перед колдовством гномов, но уважение и благодарность.
Короли Эль-Хассасина – Меджадай Кройден и Рорайма Ретимнон, – присутствовавшие на похоронах, вынуждены были удалиться, чтобы подданные не видели их слез. Плачущих королей в этой стране никогда не было и не должно было быть.
А еще через десять дней в Эль-Хассасин прибыл с неофициальным визитом наместник Хартума – герцог Талламор. Вместе с ним приехали четверо самых известных скульпторов и архитекторов Иманы. В несколько дней они разбили у могильного холма маленький парк. Даже не парк, а всего несколько аллей, вдоль которых сильваны и альсеиды высадили молоденькие дубы. В том месте, где эти аллеи пересекались, был поставлен круглый фонтан, в центре которого на зеленой стеклянной волне смеялся мраморный дельфин. Он не был точной копией того веселого своего собрата из Салмакиды, а выглядел так, как описывал его Рогмо.
Это было самое меньшее, что добрый Банбери Вентоттен мог сделать для своего друга.
Баяндай и Мадурай спустились вслед за Теконг Бессаром в темное, но сухое и чистое подземелье. Золотой шеид нес факел, освещая себе путь. Конечно, это было вовсе не похоже на него, но сюда Теконг Бессар не пускал слуг – он не настолько доверял им. Скорее наоборот – был уверен, что зрелище, которое предстанет перед их глазами, обязательно сведет их с ума. До какой-то степени он был прав.
Даже невозмутимые лурды на несколько минут опешили и стояли неподвижно, оглядываясь в полном изумлении.
Золото и камни были здесь повсюду: лежали в сундуках, кучами были насыпаны на мраморном полу, ровными штабелями высились у стен золотые и серебряные слитки. Золотые кувшины были доверху заполнены тяжелыми монетами, драгоценные ларцы из кости и металла были переполнены перстнями, цепями и браслетами. Одних корон и венцов тут было не меньше нескольких сотен.
Тем более странными казались постороннему взгляду два огромных глиняных идола, полностью занимавшие правый дальний угол этого необъятного подземелья.
Лурды несли в руках небольшой сундучок, окованный железом.
– Вот, – сказал шеид, поводя рукой в широком жесте. – Выбирайте. Я настолько благодарен вам, что решил предоставить вам право самим взять свою плату. И, как оговорили, – то, что придется по душе.
Действительно, договариваясь с Баяндаем три недели назад, Теконг Бессар пообещал уплатить за услуги лурдов полный сундук драгоценностей из своей казны на их усмотрение и, сверх того, недрагоценную вещь – буде она попадется на глаза Баяндаю, – давно и безуспешно разыскиваемую его народом.
Спутники Золотого шеида уже окончательно взяли себя в руки и теперь деловито сгребали в сундук золотые монеты из первого попавшегося кувшина. Теконг Бессар с удивлением отметил, что их руки вовсе не трясутся от жадности, как было бы с любым попавшим в это сказочное место. Нет, все-таки лурды – люди особого толка. Они даже не стали разглядывать все остальное, удовольствовавшись тем, что первым попалось на глаза. Когда их сундучок был наполнен доверху, Мадурай запер его и обратился к Золотому шеиду:
– Мы нашли оговоренное, но не знаем, отдашь ли ты нам эти вещи.
– Что же это? – спросил шеид, про себя приготовившись соглашаться без раздумий. Он высоко оценил услугу, оказанную ему лурдами. И реально смотрел на вещи: если он сейчас нарушит соглашение, то от Тиладуматти в течение суток не останется камня на камне – он уже видел, что произошло с унгараттами, и вовсе не хотел разделить их горькую судьбу.
– Вон те идолы, – указал Мадурай на две бесформенные груды, теряющиеся в темноте. – Они когда-то были вывезены с Варда твоими подданными; это домашние божества наших предков – мы их любим и хотели бы забрать с собой. Здесь им все равно не находится дела.
Теконг Бессар весьма удивился. Сколько он себя помнил, идолы стояли в углу. Он когда-то пытался расковырять одного из них, чтобы узнать, что там, под слоем глины, но отец запретил ему это делать, сказав, что если это изображения каких-то неведомых духов, то они вполне могут обидеться на такое неуважительное отношение. Сняли их с какого-то из разбившихся о рифы и затонувших в море Сейбо кораблей. Из соображений безопасности – проще говоря, на всякий случай – спрятали в царской сокровищнице. Во всяком случае так объяснял их происхождение отец Теконг Бессара. А как оно было на самом деле, знали, пожалуй, только сами идолы. Ценности в них было ни на грош, а если и была, то шеид о ней не подозревал. И поскольку был человеком разумным, то сразу согласился на просьбу лурдов, не задавая глупых вопросов о том, что делали их домашние божества на Варде – то есть весьма далеко от пылающего Гобира.
– Берите, конечно берите. Если хотите чего-то еще, то я буду рад исполнить вашу просьбу.
– Спасибо, шеид, – ответил Баяндай. – Но сверх уговора нам ничего не нужно. Мы же дали тебе слово.
Теконг Бессар с любопытством следил, как эти диковинные люди станут выносить из подземелья золото и идолов – ведь и то и другое весило немало. Скорее всего человек десять нужно было для того, чтобы справиться с этой тяжестью. Но братья долго не мешкали. Один подхватил полный сундук золотых монет, а второй поднял на плечи обе глиняные фигуры.
Теконг-Бессар точно знал, что внутри они отнюдь не полые.
Так лурды еще раз удивили его – уже на прощание. Вечером того же дня корабль лурдов отчалил от пристани. Прощаясь, Баяндай пообещал шеиду, что будет продолжать следить за тем, как развиваются события на Имане. И непременно придет на помощь, если Теконг Бессару потребуются его услуги. О цене они договорятся потом.
Когда берега Тиладуматти скрылись за горизонтом, Мадурай и Баяндай зашли в просторную каюту, которую занимали вдвоем. Правда, теперь в этом помещении было тесно, потому что большую часть места занимали два огромных глиняных идола.
Теконг Бессар весьма удивился бы, если бы знал, что братья как по команде подняли тяжелые топоры и с размаха вонзили их в глину. Когда первый слой был полностью сбит, под ним обнаружилось дерево. Его постигла та же судьба. В деревянных саркофагах, изрубленных в щепки, лурды нашли металлические сосуды, повторяющие форму больших изображений. С сосудами братья обращались гораздо более осторожно и вскрыли их только полчаса спустя.
В этот миг каждый из них стал обладателем украшения – подвески из зеленого золота. Той самой платы, которую отдал Теконг Бессар за победу над унгараттами.
В памятном сражении под Маягуаной было убито полторы сотни лурдов и несколько тысяч рыцарей ордена унгараттов.
Несколько тысяч душ – вот цена, которую Баяндай и Мадурай заплатили за талисманы Джаганнатхи.
Магнус и Астерион выглядели настоящими заговорщиками. Каэ только диву давалась, как они умудрились спеться за столь короткое время. Молодой чародей и прекрасный Бог Ветров проводили вместе все свободное время, а это значит – почти целый день плюс изрядный кусок того времени, когда приличные люди предпочитают отдыхать.
С другой стороны, как откомментировал эти события Номмо, приличными людьми тут и не пахло. Магнус только пожал плечами в ответ на эту реплику – по идее полагалось бы оскорбиться, но ведь Хозяин Лесного Огня ничего предосудительного и не сказал, всего лишь чистую правду.
Смерть Рогмо потрясла всех обитателей Салмакиды.
Каэтана не выходила из своих покоев несколько дней и никого к себе не впускала, за исключением Тиермеса, который старался не оставлять ее ни на час; а когда показалась на глаза друзьям, те только охнули. Похожая на скелет, изможденная, с черными кругами под глазами, она силилась выглядеть веселой. Она так и не уронила ни единой слезинки, и Нингишзида в один голос с остальными врачевателями душ твердил, что горькие слезы облегчили бы нестерпимые муки и унесли с собой большую часть боли. Однако никто в мире не мог заставить Каэтану заплакать. Мост тоже не пускал ее, и потому даже в запредельности не могла она найти избавления от своих страданий. Остальные выглядели не лучше: особенно альв, Куланн и молодой чародей, более других любившие полуэльфа. Маленький Номмо, с потускневшим взглядом и свалявшейся шерсткой, не мог найти себе занятия и все время застывал, задумавшись, в неудобной позе, пока его не окликали. Магнус тоже скорбел, однако все время продолжал работать.
Спустя две недели после сообщения о смерти короля эльфов прибыл в Сонандан Манакор Гаронман, наделенный полномочиями принести Каэ присягу на верность и вечное служение от имени своего народа. Интагейя Сангасойя встретила его во всем блеске и величии, на которые только была способна. Она бы с радостью отказалась от эльфийского престола, но память о Мердоке ап-Фейдли и обещание, данное ею при расставании с самим Рогмо, обязывали. Манакор еще гостил в столице, когда явился к Каэтане посланец от хартумского наместника и известил ее, что у могильного холма отныне и навеки поставлен фонтан с веселым дельфином. Удивительно, но именно это письмо Банбери Вентоттена и вызвало наконец горькие слезы у непреклонной прежде богини; а со слезами на смену горю пришла тихая и светлая печаль.
Так или иначе, жизнь постепенно вошла в прежнюю колею. А Каэ с ужасом и тревогой думала о том, какие еще потери придется пережить, прежде чем мир снова обретет покой и счастье.
В тот ясный солнечный день – впрочем, именно такие дни чаще всего случались в Сонандане – Магнус и Астерион долго возились с каким-то чертежом, а затем скрылись с глаз долой и где-то пропадали до самого вечера. За множеством дел их отсутствие не было по-настоящему замечено. И задумались над этим незначительным происшествием немного позже.
Каэтана проснулась оттого, что ее комнату заливал нестерпимо-яркий свет. Она протерла глаза, но оказалось, что смотреть просто невозможно. Тогда она прикрыла их рукой и так вышла на ступени храма. Со всех сторон уже бежали сюда жрецы, слуги, воины и все ее друзья. Интереснее всех было наблюдать за Нингишзидой. И хотя из-за слепящего света не было видно выражения его лица, сама его поза и энергичные жесты уже говорили о многом. Рядом с Каэ оказался вдруг Барнаба, хрустя коржиком, – ей иногда казалось, что толстяк воплотился вместе с этим лакомством и теперь оно никогда не закончится, будучи частью его тела.
– И что это за пожар?
– Кто его знает... Какое-то очередное явление, сейчас поймем.
– Но хоть не враги?
– Нет, злом тут и не пахнет. Просто что-то непонятное, хотя и до боли знакомое.
– Кажется, я узнаю! – взвизгнул Барнаба.
– Ну...
– Э-э-э, нет. Ты сама узнай, – пропел толстяк. – Тут главное – получить море удовольствия.
Каэтана собиралась продолжить эту поучительную беседу, но не вышло. Свет вспыхнул с новой силой, и громовой голос потряс все окрестности:
– Придите и внемлите! Я явился на эту темную и тусклую землю, дабы даровать вам свет! Падите же к моим ногам и трепещите!
Последнее слово как-то особенно раскатисто получилось у этого неизвестного оратора, и эхо еще долго перекатывало его по соседней роще.
– С ума сойти, – сказала Каэтана. – Что это за чушь?
– Это только начало, – ехидно заметил Барнаба, – цветочки, так сказать. А дальше будет веселее и занятнее.
– Спасибо, вот уж утешил так утешил.
– По мере скромных сил стараюсь, – потупил сразу четыре глаза разноцветный чудак.
Свет немного потускнел, поутих, давая собравшимся возможность рассмотреть говорившего. Надо признать, что смотреть и впрямь было на что; сверкающая расплавленным золотом колесница стояла посреди храмовой площади. Она была запряжена столь же ослепительными золотыми грифонами – существами неземной красоты и грации. И колесница, и грифоны были больше нормального размера, но не гигантские. Даже речи не могло быть о том, чтобы сравнить их с Драконами или Змеем Земли.
На колеснице возвышался юноша.
Подобно Тиермесу, тело которого отливало ртутью, он был словно подсвечен изнутри солнцем. Кожа его янтарного цвета казалась теплой и шелковистой на ощупь. Волосы спускались ниже лопаток, так что с первого взгляда его можно было принять и за юную женщину, но это заблуждение тут же развеивалось, когда взгляд падал на его могучие плечи, мускулистые руки и узкие бедра. На юноше была золотистая, искрящаяся туника и высокие, по колено, сандалии. Он опирался на длинное копье с огненным наконечником. Голову украшал сияющий венец с семью высокими зубцами.
– Падите ниц! – снова загрохотал он, видимо вдоволь насладившись произведенным эффектом. – Придите под мою длань, и стану я защитой и опорой вам, бедным и сирым! Вернулся я, услышав ваши моления...
Тут ослепительный колесничий немного приутих, потому что не было что-то слышно восторженных криков толпы. Никто не бесновался от счастья и даже просто не радовался. На площади перед Храмом Истины царила гнетущая тишина, нарушаемая только шорохом золотых крыльев грифонов.
И в этой звенящей тишине внезапно раздался насмешливый и не менее звучный, чем у колесничего, голос:
– Совсем ошалел братец Кэбоалан! Одичал вдали от родины. Однако сколько величия!
– Я вернулся, как только смог, – рассказывал Солнечный бог спустя несколько часов, сидя за накрытым. столом в резиденции татхагатхи.
Тот уже и не удивлялся своим гостям, привычно говорил любезности и выяснял гастрономические предпочтения новоприбывшего бессмертного. Оказалось, что Аэ Кэбоалан вовсе не такой уж страшный и нелепый бог. Просто за много тысячелетий он отвык разговаривать со своими приверженцами; да, собственно говоря, тысячи лет назад все было совсем иначе. Каэтана ввела новые правила общения с людьми, и Солнцеликому пришлось быстро подстраиваться под них.
После третьего бокала знаменитого зеленого, столь высоко ценимого Тиермесом, у него стало неплохо получаться.
– Война, говоришь, – обратился он к Каэтане. – Печально. Но никуда не денешься. А что Барахой?
– Нас не интересует, что думает по этому поводу Барахой, – прервал его Траэтаона.
– Но ведь что-то он все равно думает, – лукаво заметила Каэ.
– Дорогая! Ты уже простила его? – изумился Вечный Воин. – Вот уж не думал, что ты сможешь найти оправдание его поступку!
– Так что, что он сделал? – вмешался Кэбоалан. – Вы учитывайте, пожалуйста, что я абсолютно не осведомлен в ваших делах. Кажется, я отсутствовал даже дольше, чем предполагал.
– Наш драгоценный верховный владыка, все еще погруженный в мировую скорбь по себе, любимому, не придумал ничего лучшего, чем в канун войны поселиться в другом мире – более удобном, более дружелюбном и гораздо менее опасном, – сердито сказал Траэтаона. – Это предательство. Если он не знает, как это называется, то я ему объясню, – пре-да-тель-ство, – произнес он по слогам. – И мне странно, что Каэ говорит об этом так, словно простила его.
– Не то чтобы простила, но думаю, что кое-что изменилось. Не у меня, не у нас – у него...
– Ты что-то скрываешь?
– Нет, нет, совсем ничего. – Она подняла руки ладонями вверх, словно сдавалась. – Да и вообще речь сейчас о нашем Солнцеликом.
Аэ Кэбоалан пристально разглядывал Богиню Истины, хмурился.
– А ты совсем-совсем другая. Так изменилась, что я бы тебя, наверное, и не узнал. Даже если бы встретил. У тебя изменилась сущность, внешность, взгляд...
– И... – подбодрила его Каэтана.
– И знаешь, так мне нравится больше.
– Так это же прекрасно!
Солнцеликий некоторое время хмурился и морщился, стараясь уложить в памяти все новости, лавиной обрушившиеся на него после столь продолжительного отсутствия. Наконец в путанице мыслей, одолевавших его, ухватил одну ниточку.
– Каэ, дорогая, – обратился он к Богине Истины. – Если тебе не трудно, покажи мне этот великий талисман, ради которого ты совершила такое далекое путешествие и потратила столько сил.
Справедливости ради нужно отметить, что Каэтана не успела предупредить Кэбоалана о том, что талисман ей достался не просто говорящий, но и весьма разговорчивый – что не одно и то же.
– Наконец! – скрипучим голосом заявил Ниппи, не дожидаясь, пока его представят. – Я уж думал, все, конец. Все обо мне забыли, всем на меня чихать. Но нет! Нашлась светлая личность, и я с радостью говорю ей: «Привет!», «Как дела?» А с вами всеми я не говорю, потому что вы меня игнорируете. И хоть имеете на это право, но я возмущен и подавлен...
– Стой! – рявкнул Аэ Кэбоалан, невольно поднося ладонь к лицу. – Молчи! Молчи, говорю тебе! Каэ? – обернулся он к ней. – Неужели ты все время обречена слушать это маленькое чудовище?
– Не все время, – рассмеялась богиня. – Теперь он просто онемел. Ты его раньше не слышал.
– Какое счастье! – искренне молвил Солнцеликий. Несколько раз глубоко вдохнул и обратился к Ниппи: – Внимай, безделушка! Сейчас я стану спрашивать, а ты – отвечать на мои вопросы и при этом будешь воздерживаться от комментариев, жалоб, поучений и всего остального, что придет тебе на ум.
– Мои поучения было бы не грех послушать, – взвился Ниппи, сверкая ослепительно-алым. – Некоторым просто необходимо поучиться хорошим манерам.
– Ниппи! – Каэ легонько щелкнула по перстню.
– Подчиняюсь давлению всемогущих существ, но не склоняюсь покорно!
Тиермес и га-Мавет перевели взгляд на ошарашенного Солнцеликого, затем на непроницаемое лицо Тхагаледжи и беззвучно захохотали.
– Итак, что сейчас творится с талисманами Джаганнатхи?
Похоже, это была единственная тема, способная привести перстень в чувство и заставить его говорить по существу.
– Плохое творится, – негромко отвечал он. – Очень плохое. Госпожа Каэтана быстро расправилась с большим их числом, и теперь эти магические предметы крайне обеспокоены. Я уже говорил, что талисманы Джаганнатхи следует воспринимать как настоящие, живые существа. Я и себя не считаю предметом, а они и подавно перешагнули ту грань, которая отделяет предмет от существа одушевленного. Они не просто наделены чрезвычайным могуществом, но и сами могут им воспользоваться, хотя бы частично. Да, им нужен хранитель, и хранитель не всякий, а тот единственный, кто сможет, подчиняясь воле повелителя Мелькарта, все же выдерживать смертельные силы этого предмета. Сейчас же, встревоженные и обеспокоенные гибелью себе подобных, те из них, что сумели вырваться на свободу, стали гораздо агрессивнее. И при этом – сильнее. Каждый из них питается силами того существа, которому принадлежит. Собравшись вместе, они являются такой мощью, одолеть которую будет почти невозможно.
– Я просил не заниматься прогнозами, а сказать, что ты видишь, – прервал Ниппи бессмертный, но прервал не зло и не резко, а скорее нетерпеливо.
