Том Торк
Тёмный дом
Незнакомка же тем временем думала совсем о другом. Она была немного взволнована и обеспокоена, находясь в месте, где вершились человеческие судьбы. Трепетно и благоговейно смотрела она по сторонам, представляя, как когда-то на этих местах сидели существа и рассуждали о том, как бы повыгоднее использовать человека и человеческую душу для потехи или, что побеждало чаще, рабского труда. С бьющимся сердцем, если у неё оно, конечно, было, вспоминала она о вчерашнем заседании, на которое ей удалось пробиться, но не удалось как следует обсудить Юду. Теперь же, изредка поглядывая на своего спутника и отравляя того через рукопожатие, незнакомка представляла, как под общие хвалебные крики она будет разделывать его плоть и пить кровь, обливаясь страданиями с головы до ног. «Нужно лишь немного подождать, раскормить овечку», – думалось ей.
Икон, как и книг, по всей видимости, в доме не было. Это стало понятно, когда они, наконец, спустились на первый этаж. Там, мимо кладовых и кухни, прошли они к обеденному залу. Стало теплее. Появился приятный опьяняющий запах горячей еды. У гостя тут же появилась непроизвольная слюна, как у пса, строго по расписанию.
Вошли. Глава стола встал, поприветствовав гостя. На нём был просторный фрак, белая рубашка, изысканные манжеты, подчёркивающие исключительную белизну кожи, – всё это, вероятно, было для того, чтобы скрыть излишнюю худобу. Ныне прочих мужиков оказалось меньше. Всего девять. Не задавая лишних вопросов, Христофор уселся на прежнее место. Его вновь начали обслуживать. Налили вино – теперь очень густое, тёмное-тёмное. Нарезали мясо – жёсткое и вонючее, явно не первой свежести. Юда попробовал мясо, чуть не выплюнул, но побоялся, что общество его не поймёт, а потому проглотил через силу. Попробовал вино. Его чуть не стошнило, но он сдержался. Оно оказалось солёным и отвратительно густым. Все за столом вновь смотрели на него. Наблюдали, как он орудует вилкой и ножом, как подносит бокал к губам. Но сами ничего не ели. Молчали. Вскоре Юда распробовал. Ему начал нравиться и вкус странного мяса, и тяжесть вина, и остаточное послевкусие, потому он начал глупо улыбаться и смотреть на всех весёлыми, тупыми глазами. Ел и ел. Разбушевался нешуточный аппетит, более сильный, чем вчера. С безумным азартом набивал брюхо Юда, увлекаясь едой и не замечая черноту своей левой руки, больше похожей на сгнивший отросток, чем на некогда живую плоть.
– Вы у нас уже очень давно, – начал глава стола, довольно наблюдая за тем, как гость поедает мясо и пьёт вино, – а мы так и не познакомились. Настаиваю, чтобы вы называли меня Люцифером. Но как же зовут вас?
Юда порывался сказать, не подумав, но незнакомка сжала его руку, он опомнился:
– Юда. – ответил он.
– Очень хорошо, – кивнул Люцифер, – могу ли я попросить вас об услуге? Она вас не затруднит.
Юда кивнул, обгладывая кость.
– Очень хорошо. Женитесь на Лилит. Я настаиваю. Вы показали себя с лучшей стороны. Более подходящего кандидата трудно будет отыскать в здешних краях. Мы все здесь праведники и одна большая семья, для нас будет честью принять такого человека как вы. Что скажите? Не откладывайте свой ответ. Скажите сейчас. Я же надеюсь, что вы не хотите расстраивать ни меня, ни Лилит, ведь так?
Юда отложил приборы. Уселся поудобней и молчал. Лилит наклонилась к нему и прошептала: «Просто скажи да, ты ведь и сам этого хочешь».
– Скажи… Да… – послышалось со всех сторон в унисон.
Юда встал на шатающихся ногах с кровати. Он уже смутно помнил, что тогда ответил и ответил ли вовсе, не мог вспомнить была ли свадьба, а если и была то, чем началась и как закончилась. Ныне он был целыми днями занят изнурительным трудом – сжиганием угля. Каждый день устало, будто бы у него и не было сна, брёл Юда по третьему этажу. Фотографии людей с рамок третьего этажа более не смотрели на него одухотворённо и счастливо, теперь они глядели устало, болезненно, походя на мертвецов. Подобная перемена в лицах путников казалась чьей-то нелепой шуткой, но как бы Юда не старался обратить внимание Лилит на это, когда ещё был в состоянии вести членораздельную речь, та лишь смеялась и ничего не отвечала, стараясь, как можно скорее убежать от «возлюбленного». Поначалу это ранило, но вскоре Юда смирился и стал ко всему равнодушен, ходя на работу так, словно это было само собой разумеющимся. Шагая по второму этажу, он не раз спотыкался и с грохотом поднимал пыль, настолько зрение подводило его. На первом этаже Юда проходил мимо трапезной, где молча восседали мужи, коих осталось не более трёх. Иногда рядом с ними сидела Лилит, так же смотря на проходящего, но делая это пусто, взирая на него стеклянными, ничего не выражающими глазами. Выход на улицу, где мир казался ужасающе большим и пугающим, был для него настоящим испытанием храбрости. Но с каждым разом Юда пересиливал себя, совершая подвиг, за который его восхваляли и чуть ли не боготворили. Бредя вдоль тёмного дома, слепо хватался за кирпичи слева и, зайдя за угол, устремлялся ко входу в подвал, где проходили его тяжёлые рабочие дни.
Неподъёмная сгнившая гоферовая дверь, которую изорвали термиты и жуки-короеды, с трудом отворялась им. Ватными, слабыми ногами проходил он сто пятьдесят ступеней вниз, чтобы, войдя в небольшую коморку и зажёгши большую чёрную печь, начать закидывать уголь стальной лопатой. Вытяжка была слабой, но достаточной для того, чтобы один работник мог, оставаясь в сознании, продолжать свой нелёгкий труд. Так работал Юда более двенадцати часов, пока, окончательно утомившись, не выходил из коморки, перемазанный чёрной сажей так, что разложение его тела, отравленного прикосновением бессмертия, не было в цвет угля. И только затем, чтобы зубами вкусить жёсткое гниющее мясо и испить густого вина.
Но теперь всё было иначе: из-за тёмной дверцы рабочего подземелья доносились глухие, нечленораздельные звуки, сродни мычанию или кряхтению. Поначалу Юда старался не замечать этого, но по мере того, как он еле видящими глазами нажимал на все кнопки печи, чтобы включить пламя, звук становился громче. Наконец, послышался стук по дверце печи, отдавший эхом небольшое помещение. Работник отшатнулся, выронив пульт. Вооружившись лопатой, он медленно приоткрыл скрипучую дверцу. На него глядело мёртвенно-бледное тело мужчины. Он был чрезвычайно худ, отчего были видны выступающие кости, его одежда была изорвана в клочья, большие раны, наполненные вчерашним пеплом, изрывали тело. Но лица было не разглядеть. Оно было скрыто мраком, а потому было неразличимо для слабого зрения Юды. Поражённый увиденным, он осторожно положил лопату рядом с печью и наклонился поближе. И ещё ближе. И ещё. Приблизившись вплотную и дождавшись, когда привыкнет к темноте, он принялся смотреть на лик мужчины, излучавший усталость и страдание. Глаза страдальца были потухшими и стеклянными, волосы, как и весь остаток лица, были перемазаны углём, сажей и пеплом. Незнакомец что-то тихо-тихо мычал, его иссиня-белые губы медленно открывались и закрывались, повторяя одно и то же слово. Юде стало интересно о чём говорит умирающий, и он наклонился к тому ещё ближе.
– Христофор…
Юда непонимающе взглянул на умирающего.
– Так… Меня зовут…
Христофор вдруг схватил Юду за плечо, с силой потянув в печь. Внутри повеяло жаром: каменные стенки и железная окантовка помнили вчерашнее сожжение, хотели вновь воспылать, пожирая всё живое, что попадало внутрь. Юда пытался сопротивляться, уперевшись руками, но тщетно – он уже вдыхал пепел, забивавшийся в нос, рот и глаза. Чихая, жмурясь и плюясь, работник печи освободил руки для лопаты. Просунул её рядом со своим тощим телом и ударил по Христофору. Попал в левое плечо. Существо вздрогнуло, задрожало и отпустило. Этого хватило, чтобы мигом выскочить и схватить орудие поудобнее. Лопата была в вязкой, густой, тёмной-тёмной крови. От испуга Юда разжал руки, смотря во все глаза в печь. Оттуда, взревев, вылез Христофор, показавшись на свет. Только тогда Юда понял, что произошло.
В мутном отражении лопаты у Христофора дрожала правая рука. Он заплакал и от того, что отрубил сгнивший отросток, и от того, что сжигал живых насекомых и животных в печи, считая, что так должно и нормально, раз Лилит просила его об этом. Бог был прав – ложь – вот всё на чём строилась вся его жизнь во время пребывания здесь. Порочная, жестокая и бессмысленная работа, ненастоящие отношения, фальшивая еда, потеря зрения, обоняния, слуха, чувства времени – всё не взаправду. Лишь для того, чтобы воспользоваться им, не помочь, эксплуатировать. И он добровольно отдал всего себя в их руки, не ушёл – остался, закрыл глаза на странности, принял чужое имя, обвенчался с человеком, которого никогда не знал, ел отвратительную еду только, чтобы не нагрубить, показаться хорошо воспитанным, добрым, благодарным. Но ради чего? Христофор никогда не искал личную выгоду, старался помогать другим, верил, молился, видел во всём божий промысел. Теперь же он лишний раз удостоверился в Его вечной жизни, наконец, понял, что Он хотел до него донести, для чего проверял, к чему готовил.
Христофор встал на шатающиеся ноги. В глазах всё плыло, слёзы падали на грязную руку, но он не страдал, отныне для него было понятно, чего желал Бог, на что намекал. Включив пустую печь, праведник поджёг деревянное основание лопаты и, развернувшись, двинулся к ступеням.
Каждый шаг давался ему с трудом. В ушах грохотало, сердце готово было выпрыгнуть из груди. Всё его естество кричало и горело. Но выбор был сделан.
Шаг. Сомнение. Боль. Шаг. Страх. Боль. Шаг. Отчаяние. Боль. Шаг. Дрожь. Боль. Ещё шаг. Уверенность. Шаг. Смех. Шаг. Безумие.
Гоферовая дверь уверенно открылась, термиты и жуки-короеды в страхе бежали прочь. Мир был тускл, пуст, но вместе с тем стал маленьким и понятным. Будто бы паря над землёй, над домом и вселенной, праведник нёс благотворный огонь, призванный очистить бренность и освободить от рабства. Видя себя со стороны, он воображал, как за ним сейчас наблюдают с небес, восторгаются, может быть, громогласно рокочут, чтобы слуга их, услышав клич, воодушевился и ободрился. Открыл входные двери тёмного дома. Зашёл внутрь. Принялся водить по деревяным стенам и по хлопчатым обоям. Огонь тут же принялся жадно есть. Дом застонал, погнулся, навис над праведником, укоряя его в чём-то. Но он не замечал этого и в трансе двинулся в трапезную. За столом сидел Дьявол и все его подчинённые. Немигающими глазами смотрели они на праведника, несущего божественное очищение. Существа повставали со своих мест и двинулись навстречу. Дюжина распростёрла руки, оголила длинные белые клыки и напала на праведника, разгрызая его плоть, пьянея от крови. А жертва вдруг начала в агонии смеяться.
– Ты несёшь то же разрушение, что и мы. Ты не отличим от нас, а потому мы принимаем тебя, как своего. Поприветствуйте же последнего, тринадцатого, Иуду!
Огонь в безумной пляске поглотил существ, поглотил и мёртвого Иуду.
III
Вторым из родительского дома отправился Самуил. Был он опечален трагической кончиной отца, а потому молился о том, чтобы Бог был снисходителен и милостив к грешным детям своим. Выйдя за забор, пошёл Самуил вперёд к возвышающемуся городу. Небоскрёбы справа и слева от него были изогнуты и, казалось, они вот-вот готовы упасть и раздавить чужака. Природа молчала. Не было ни ветра, ни растений, ни животных. Лишь тишина и духота. Серые облака равнодушно висели над городом, солнце слабо светило, не давая тепла. Самуил глядел на окружающую действительность и был подавлен, ему хотелось, чтобы всё было как раньше, а потому он пообещал себе, что непременно изменит судьбы людей, которых встретит.
Прошло немного, но и немало времени, когда Самуил заприметил человека, лежащего на земле и что-то тихо-тихо мычащего. Он подошёл к нему и наклонился, спросив:
– Уважаемый, с вами всё хорошо? Может быть, вас отвести к врачу?
Живой мертвец болезненно взглянул на него стеклянными, ничего невидящими глазами. Кожа его, давно побледневшая и слезшая, оголяла вымазанный в дорожной грязи череп. Под ним лежали пустые пластмассовые шприцы, иглы впивались в плоть бессмертного, но он не замечал этого. Его жалкая жизнь давно уже была предрешена: он обратился и обрёк себя на бессмысленное, бесцельное существование, на вечное рабство. Работая на каторге за дозу вечной жизни, без которой не мог, дрожал и таял на глазах. Уйти был не в состоянии, было страшно погибать: безапелляционно умертвлять своё тело, пойти на сожжение или скинуться с высокой крыши небоскрёба или совершить любое другое умерщвление, когда существо будет не способно принести никакой пользы. Ведь в иных случаях вечно живущих, не воспользовавшихся чудо-вакциной, непременно воскрешают, отправляя на ещё более тяжёлую каторгу, о которой ходили ужасающие слухи. Мог ли осознать этот бедолага, что подобное могло происходить, когда он, подобно богачам и большинству, шёл на добровольное самоубийство? Нет. Едва ли человек задумывается о верности тех или иных поступков, когда их совершают все знакомые, друзья, родственники и лидеры мнений. Должно ли порицать его? Учить, корить, объяснять? Нет. Только совершив ошибку, человек осознаёт глубину той ямы, в которую свалился. Единственное верное решение, которое можно было сделать для этого существа, – это помощь. А потому, видя и чуть ли не чувствуя всю его боль, Самуил взмолился Богу, прося того освободить душу страдальца, усвоившего урок. И Он услышал просящего и освободил страдальца от телесных оков. Груда костей и мяса бездыханно свалилась в грязь. Более этот живой мертвец никогда не поднимался и не возвращался в бренное тело.
– Спасибо Тебе, что исполняешь мою скупую волю, теперь он свободен.
Встал Самуил и оглянулся. Всё казалось прежним, однако почудилось ему, будто бы улицы стали более пустыми, а появившийся вдруг порыв ветра начал доносить слова, полные страха. Ободрился Самуил, чудилось ему, будто так его благодарил страдалец, боясь вступать на неровную тропу свободы, без правил и указателей. Уверенно вздохнул он и двинулся дальше.
Пройдя не больше шестисот шагов вглубь, повстречал Самуил новую жертву бессмертия, неуверенно развалившегося на скамейке. Кто-то пытался его стащить с пластмассовой древесины, да не смог – не хватало сил. У этого живого мертвеца не было руки и ноги, глядел он в пол и, казалось, спал, стараясь быть как можно незаметнее. Но апостол не мог пройти мимо страждущего, а потому обратился к страдальцу:
– Вижу я, что вы несчастны. Но я готов освободить вашу душу.
– Нет! – воскликнул живой мертвец, сверкнув глазами, – не нужно! Я свободен, смерть же сделает меня своим рабом! Я не готов, мне страшно и не хочется умирать! Иди прочь, оставь старика.
– Почему вы противитесь Его воле? Отчего страшитесь свободы? На бренной земле бессмертие даёт вам лишь существование, не жизнь. Не нужно бояться, доверьтесь Ему, Он милостив и готов простить любого.
– Чего страшусь? Противлюсь? Взгляните на меня! Я счастлив, потому что знаю, что после смерти ничего нет. Ничего! Пустота! Забвение! Я не готов умирать так скоро, я ещё могу принести пользу обществу, знаете ли! Я был врачом, спасал людей, давал надежду, а теперь должен уходить так скоро? Так ничего и не сделав? – он заплакал, склонив голову, – Бога нет. Я убил его в своём сердце давным-давно. И теперь мне страшно умирать… не отнимайте мою жалкую жизнь, – взглянул бывший врач на Самуила, – я ещё пока в состоянии говорить, а значит, ещё способен… способен…
Живой мертвец замолк, вздрагивая. Редкие слёзы, льющиеся только из правого глаза, падали на его старое, потёртое временем пальто. Он сжимал кулак на единственной руке, силясь ощутить вкус жизни, но старик давно не чувствовал ничего, лишь тратил оставшиеся деньги на вакцину и сидел на скамейке, смотря на противоположную сторону улицы, о чём-то думая, хотя на самом деле лишь бесцельно коротал время, не желая ни жить, ни умирать. Самуил сел рядом с ним, чувствуя тяжесть на сердце, жалостливо наблюдая за страданием живого мертвеца.
– Вы ведь верите в бога? Но почему? Ведь уже давно доказано, что его никогда не существовало. – спросил старик, чуть погодя.
– Был – не был. Доказали – не доказали. Для меня это не имеет значения. Мне достаточно того, что каждый новый день я просыпаюсь с горящим сердцем и чувством, что прожитое время не утекает сквозь пальцы, ибо пока я исполняю Его волю, пока человечество помнит Его имя и заповеди, мир никогда не сможет погрузиться во тьму и хаос.
– Но ведь это уже произошло. – удручённо произнёс старик.
– Это не так. Вы ведь и сами это видите, сидя здесь. Ибо пока есть цикл жизни, лето и зима, холод и зной – день и ночь не прекратятся. Не нужно бояться смерти, ваша погибель позволит родиться новой жизни, а раз так, то однажды, смотря с небес на землю, вы будете рады увидеть, как по этой улице ходят новые люди с новыми идеями и стремлениями, как здания будут сноситься и возводиться, как золотая осень будет сменять зелёное лето, как будут идти года, века, тысячелетия… а вы будете свободны, станете смотреть на текущую жизнь и улыбаться, вспоминая наш разговор. Примите неизбежное, но примите достойно, счастливо, радостно, может быть, для других вы будете лишь строчкой на могильной плите, но для детей, внуков, друзей и выздоровевших от вашей руки людей вы останетесь в памяти навсегда. А потому улыбнитесь и не плачьте, вы прожили жизнь, творили добро, а большего и не нужно. Не бойтесь, а улыбнитесь!
Старик не шевелился, только последняя слеза скатилась по его тощей щеке. Он кивнул и улыбнулся тихой, скромной улыбкой.
