Том Торк
Поляна чудес
– Мне нужно с вами поговорить, – обратился ко мне с Гришей Борис Николаевич, – давайте выйдем, – на улице он высказал вслух слова, витавшие в воздухе, – нам нужно решить, что делать, мы в дне пути от «Архангела Михаила» и в дне пути до поляны чудес, я бы предложил повернуть назад, Миша болен и явно не в себе, вся экспедиция теперь под угрозой.
– Считаете, что Миша согласится на это? – спросил я, поглядывая на дверь охотничьего домика, – вы слышали, его желание продолжать идти непоколебимо.
– Ещё непоколебимым остаётся тот факт, что он находится в болезненном бреду, – настаивал на своём наш командир.
– Послушайте, Борис Николаевич, – встрял в разговор Гриша, – мы проделали большой путь, потратили много денег и сил, до нашей цели всего день пути, мне кажется было бы большой ошибкой сворачивать сейчас, иного шанса увидеть чудо и сделать большое открытие для всего мира может и не быть.
– Только не нужно тут геройствовать! – недовольно прошипел Борис Николаевич, – когда жизнь человека в опасности – и думать нельзя о таком.
– А так ли Мишиной жизни что-то угрожает? – возразил я, напирая. Повезло, что Гриша был на моей стороне, всё-таки его мотивация идти дальше отчасти была похожа на мою. – Вы видели, печь была тёплой, может, охотник, который её развел, поблизости? Давайте немного подождём, поспим, соберёмся с мыслями, дадим антибиотикам делать своё дело, а там, глядишь, и не нужно будет выбирать между тем, чтобы дойти до цели или повернуть назад.
На том и порешили, взяли из погреба влажные брёвна и, кое-как высушив их, зажгли печку, поставили по периметру обогреватели, сделали, если так можно выразиться, из избы импровизированную баню. Очень скоро начало темнеть, но никто так и не появился в дверях охотничьего домика.
7.
Около пяти часов утра выдалась моя очередь дежурить. Тогда я считал, что в этом не было никакой необходимости, но ещё никогда я так не ошибался.
Начиналось всё как всегда: я старался не думать ни о шёпоте, который вдруг мог и померещиться вновь, ни о той бездне за окном, представлявшей, без сомнения, несравненную опасность. Развлечь себя на дежурстве было особо нечем, потому я принимался пересчитывать трещинки на брёвнах в потолке, тускло освещённым лампой-ночником, тщетно пытаясь себя убедить в том, что решение продолжать путь во что бы то ни стало верное.
Мой взгляд случайно скользнул по кровати, где, как мне казалось, всё это время спал Миша. В приглушённом свете я тут же заметил, как сверкают его глаза. И стоило мне задержать на нём, сидящим будто бы неподвижно (хотя до этого, и я убеждён в этом, он лежал, мирно посапывая), как Миша вскочил и с невероятной скоростью выбежал из избы на холод босиком, в одной рубашке.
– Чёрт, Миша! – выкрикнул я, мигом поднявшись, – Миша!
Ругаясь на чём свет стоит, я разбудил остальных, мы похватали фонарики, Борис Николаевич – ружьё и, одевшись, выбежали на улицу.
Утром январский мороз наиболее жесток. Мы почувствовали это сразу, крича во всё горло Мишу. Как он, будучи больным, так резво убежал прочь в сторону, надо думать, поляны чудес, оставалось большой загадкой. Идя по следам, наши фонарики прорезали пугающую тьму и неизвестность, но никак не могли отыскать беглеца. В кромешной темноте от него будто бы и след простыл. Крики и мольбы нисколько не привлекали чьё-то внимание, кроме разве что воя стаи волков за несколько километров. Только после этих протяжных и голодных звуков мы прекратили привлекать к себе внимание, стало понятно – если продолжим, то все наши жизни могут оказаться в большой опасности, в лапах диких зверей.
Не знаю, сколько мы искали Мишу или хотя бы его следы, утопая в вязком и глубоком снегу под завывания хохочущего ветра, но найти ничего не вышло. Удручённые, злые и сонные вернулись в избу. И на наше удивление части вещей не было – Миша перехитрил нас, сделав вид, что бежит, обезумев, сразу к поляне чудес, когда сам он, подождав наш уход за ним, вернулся и оделся как положено в здешний лютый холод.
– Дьявол! – выругался Борис Николаевич, проверяя затвор ружья, – пойдём за ним, собирайте вещи.
8.
Тревога росла с каждой секундой, как мы продвигались большой шеренгой по тёмному лесу. Свет от наших фонариков едва рассеивал тьму, а потому я пугался от любого шороха, издаваемого опускающимися ветвями, и чуть не кричал от жёлтых глаз сов, наблюдающих нас, нарушивших покой местных обитателей. Даже повезло, что ружьё было не у меня, ведь тогда я бы палил во всё что движется, и даже в то, что стоит неподвижно, но в причудливой форме.
Природа смеялась над нами, это без тени сомнения. Она умела скрыла Мишины следы, подняв проклятый ревущий ветер, согнала облака, закрывшие скудный свет луны, отчего окружающая действительность казалась ещё неприятнее и отвратнее.
Очень скоро стало понятно, что мы блуждаем попусту – не было ни зацепки, по которой мы могли бы напасть на след.
– Назад! – коротко крикнул Борис Николаевич, шедший далеко впереди меня с Гришей.
В холодной избе, где в относительном покое намеревались обсудить произошедшее и решить, что делать дальше, наш командир обнаружил пропажу карты. Сжимая кулаки, он злобно дышал, ходя по охотничьему домику взад-вперёд. Ситуация оказалась критической: едва ли больной Миша дойдёт до поляны чудес в одиночку, понять же только по засекам бывавших тут Сибиряков, куда нужно идти – так же не представлялось возможным. Двигаться было нужно, проблема в том, что можно легко заблудиться, что при наших скудных припасах означало смерть. Не говоря о том, что мы можем разминуться с Мишей, если он, конечно, сумеет ко всему прочему повернуть назад.
После бедного завтрака, казавшимся жёстким льдом, а не вяленым мясом, Борис Николаевич, как наш руководитель и ответственный, принял решение:
– Мы пойдём вперёд по компасам. Но теперь наша цель не поляна чудес, будь она неладна, а поиски Миши, всем понятно? Любые шорохи, любой дым от костра – обо всём докладывать. Это наша первоочередная задача.
Мы кивнули, молча вышли из избы под первые лучи издевавшегося солнца и двинулись на юго-восток, в сторону поляны чудес.
9.
Лес, на территорию которого мы вновь вступили, более не скрывал своё отвращение к нам. Из-за его густоты он хлестал наши спины и шеи плётками веток, то и дело ставил нам подножки ветвистыми корнями, всячески мешая продвигаться дальше. Пласты снега уходили всё дальше и дальше в глубину, от чего создавалось ощущение будто бы под ними скрывались расщелины, в которые мы вот-вот провалимся. Мне сейчас трудно описать, как много раз в ту минуту мир слышал и получал от нас ругательства и проклятья, до того ситуация казалась и, в общем-то, являлась отчаянной.
– Федь, – спросил вдруг меня Гриша, Борис Николаевич тут же недовольно посмотрел на него, – а почему ты во всём этом участвуешь? Всё же гораздо рациональнее было бы вернуться назад, силком уволочь Мишу.
Я ответил неспешно и туманно, осторожно ступая по хрустящему снегу:
– Мне не очень хочется говорить об этом… – вымолвил тогда я, и это было правдой, не передать, как часто приходилось выслушивать недовольный шёпот за спиной, общество только и говорило, что это я убил Полину, оно всегда смотрит лишь на последствия, но никогда не желает разбираться в причинах и процессах, которые ко всему и привели… всем только и нужны простые ответы, поданные на блюдечке с золотой каёмочкой, думаю, что так человечество и прекратит своё развитие, оставшись во власти догм и истин в последней инстанции. Грише же, наивному романтику, ещё, по всей видимости, не познавшему горечь утраты и тягот жизни, я ответил следующее: – У меня нет романтичной истории, подобной твоей… так скажем, я пообещал кое-кому принести чудо-цветы, теперь стараюсь всеми силами выполнить эту просьбу – только и всего. Кто знает, удастся ли вообще отсюда вернуться…
– Девушке? – догадался он.
– Да, можно и так сказать… – уклончиво ответил я.
– Повезло, что я не один такой вечно-влюблённый… – тихо вымолвил Гриша, казалось, он в чём-то для себя лишний раз убедился.
– А ну прекратить разговоры! – рявкнул Борис Николаевич, – рассредоточиться, смотреть в оба!
Мы разъехались на лыжах в разные стороны, дальнейший наш путь проходил под завывание ветра. Мои мысли тогда остановились на этом «вечно-влюблённый». Можно ли меня, не способного оставить своё травмированное прошлое и пойти дальше, назвать таковым? Влюблён ли я ещё в Полину, так же, как и в моменты, когда она жила? Или мне только так проще оправдывать собственную никчёмность, сводить смысл жизни до неких чудо-цветов? Я считал тогда, и отчасти думаю так до сих пор, что мой акт поиска растений, достойных моей погибшей жены, не более, чем способ извиниться перед ней. Остатки догорающей к ней любви, пожалуй, как и в случае Гриши, – возможность продолжать идти в сторону давящей неизвестности. Стал бы я при иных обстоятельствах забираться в такую глушь? Едва ли, хотя и тяжело оценивать ситуацию с позиции «если».
Наверное, мой рассудок, изрядно уставший от недосыпа, терзало именно первая часть – «вечно». Словно бы я навсегда буду влюблён в мою Полину и никогда не сумею выпутаться из пут давящего прошлого. Может, она понимала это, а потому перед смертью дала мне цель, которую я непременно обязан осуществить. Но, возможно, далее мне неверно показалось, словно цветы эти её недостойны? Искали ли мы открытий там, в горах Урала? Нет. Важнее было именно само путешествие, чем его цель. Может быть, тут так же? Полине очень бы хотелось, чтобы вместо горечи от утраты и ненависти к себе, я переключился и довершил причину нашего пребывания. Но при чём же здесь бог? Этот момент никак не мог сойтись, я должен был понять «зачем» она верит в него. Но сколько не бился – осознать к тому моменту так и не смог. Ни священники, ни самые её близкие не ответили на этот, надо думать, нетривиальный вопрос.
Скрипя сердцем, во мне постепенно начал расти гнев. Ты молилась Ему, верила в Него, а он вытер об тебя ноги, заставив мучиться. Он изначально проклял тебя болезнью, но ты всё равно неустанно следовала Его линии. Зачем? Действительно, зачем? Что такого Он даёт, что ты не могла получить ни от одного живущего и по-настоящему существующего?..
В закатных сумерках ни с того ни с сего поднялась суровая зимняя буря. Она яростно и, думается мне, с большой ненавистью к вторгнувшемуся человеку била мелкими ледышками и снежинками нам в лица. Видимость упала практически до нуля. Свет от наших включённых фонариков едва позволял видеть друг друга. Что уж и говорить о слышимости, если бы Миша и орал во всё горло как перед избушкой прошлым вечером, мы бы не сумели различить за инфернальным ветром и слово. В таких условиях оставалось только молится, когда у нашего проводника вновь включится чувство осторожности, которым он и славился на кафедре в многочисленных походах – явно было понятно, что беглеца мы отыщем лишь по случайности. Но Борис Николаевич неустанно шёл вперёд, спотыкался и даже падал, но он не мог оставить своего ученика в одиночестве перед суровыми погодными условиями. А может быть, боялся, что без карты мы не сможем добраться назад, не вернёмся к «Архангелу Михаилу», в столицу, к любимым стихам.
Блуждали мы, кажется, далеко не один час в тот роковой марш-бросок. Удача оказалась на нашей стороне. Борис Николаевич вдруг остановился у опушки, мы с Гришей, недолго думая, направились к нему.
У дерева валялся растерзанный Мишин труп. Мне бы не хотелось в подробностях описывать то, как он выглядел, или точнее то, что от него осталось, ибо картина эта отнюдь не для слабонервных. Одно скажу: правая нога, левая рука и часть живота отсутствовали. Волки ли его так изуродовали – оставалось тогда загадкой, но один факт не сходился – на его груди красовались глубокие раны от чьих-то костей, словно бы медведь, отошедший от спячки, рассвирепел до того, что оторвал и утащил с собой в ходе борьбы (ель над ним также была оцарапана) куски его больного тела.
Гришу вырвало той жалкой едой, которую мы заталкивали утром и еле прожёвывали по пути днём. Борис Николаевич молчал, но, даже глядя на него со спины, я понимал, что испытывает он грусть и боль от того груза ответственности, который кое-как согласился принять, ещё когда Миша только созывал людей в это путешествие.
