Тимофей Черепанов
Юрюзань – быстрая река

Полная версия

– Ты понимаешь, Тимка, там огромный зал, как на вокзале! У каждого – отдельный стол с зелёным сукном и своя лампа! Все читают и что-то пишут. Это сколько же глупости можно написать при таком количестве!

Не могу не отметить, что лампы по-прежнему над каждым столом, причём те же самые – зал исторический. А к написанию «глупости» я и сам оказался причастен…

Рис. 41. Улица в Калмаше. Фото 2012 года

Когда Иксановы переехали, в этом доме поселились Валеевы. Валеев был большим начальником – заведовал ОРСом, и ещё у него были две дочери примерно нашего возраста. Имён их не помню, но их присутствие волновало… Отец имел соответственно занимаемому посту солидную фигуру и спустя несколько лет внезапно скончался – как говорили, в бане. Мать с дочерьми уехала в Урмантау (русские его называли Урамантав). Когда мы летом то ли после пятого, то ли после шестого класса ходили туда вдоль Юрюзани в поход, я их там встретил. Это были уже барышни, а я пацан, и говорить нам оказалось не о чём. Кто жил в этом доме позже, уже не помню, потому что мы вскоре перебрались в Бурцовку.

В следующем доме жили Бакеевы. У них было три сына. Старшего, он был старше меня года на 4, звали Гим, среднего – Рим, а младшего, который был даже младше меня, Рашит. Гим научил меня ловить настоящую рыбу. Рима я помню плохо, а вот Рашит запомнился. Он болел рахитом и не мог ходить. Ему сшили штаны, подбитые на заднице кожей, и он научился перемещаться сидя, переваливаясь с боку на бок, с невероятной для такого способа скоростью. Разумеется, ему тут же придумали дразнилку:

– Рашит, жопа тарашит.

Он привык и не обижался, а когда не обижаются, то и дразнить смысла нет.

Последним в улице стоял крошечный домик в одно окошко. В него помещалась, потому что жильём это можно было назвать лишь условно, сухонькая старушка. Настоящего имени её никто не знал, а звали её все Синошей. Она смотрела всегда хитровато, говорила вроде бы по-русски, но понять её было почти невозможно. Как я уже позже понял, там вообще коренное население говорило на своём диалекте. Я-то вырос на русском литературном, а тут и слова были незнакомые, и выговор. Синоша была не прочь выпить и приставала ко всем со словами:

– Дай на жигульчик!

Жигульчиком она называла всё, что содержало алкоголь. До таких высот искусства, как «Слеза комсомолки» или «Сучий потрох», описанных Веничкой Ерофеевым в повести «Москва – Петушки», Синоша, конечно же, не поднималась, её фантазия не простиралась дальше банального тройного одеколона, настойки полыни в аптеке и прочих заурядных напитков, употребляемых местными алкашами.

Сейчас на месте Синошиного дома выстроена дача, которая хотя и выглядит бельмом на глазу этого посёлка, но многим именно этим-то и радует глаз: на фоне всеобщего исчезновения целых деревень хоть кто-то построился, да ещё и по-городскому!

Ближе к центру по улице жили преимущественно русские, но из них уже мало кого помню. Общались, в основном, с ближайшими – с Петуховыми. Их корова телилась всегда раньше нашей и мама посылала меня к ним с литровой банкой за молоком. Фото этого дома, снятое в том же 2012 году, на рис. 42. Сейчас в нём живёт Раиса Максимовна Рогожникова. И о ней тоже будет разговор ниже. Обратите внимание на ворота и калитку, это фирменный знак кунгуряков, татары таких не строили.

Рис. 42. Дом Петуховых – Рогожниковой в Калмаше

Дома стоят у подножия горы. Сейчас она зарастает лесом, а 60 лет назад была почти голой, стояли лишь редкие деревья. Лес весь вырубили в войну, когда было не до охраны природы и рубили там, куда было легче дотянуться. Впрочем, когда в нашей стране заговорили об охране природы, от неё (природы) местами уже мало что осталось. По современным снимкам Калмаша в соцсетях обнаружилось, что гора эта, оказывается, имеет собственное имя: Фроловская. Но в то время это была просто гора, на вершине стояла вышка релейной связи, а возле неё – усадьба радиста Фролова. Вот так и возникают топонимы. Вышка была выше деревьев, подобные стояли кое-где в лесах на возвышенных местах. Назначение их мне точно неизвестно, но думаю, что они служили опорными геодезическими знаками. Одна такая стояла между вершинами лога Юлай и Прибытова лога, недалёко от большой, глубиной не менее сорока метров, карстовой воронки, которые там называют провалинами.

Один из таких провалов на территории Уфимского плато получил известность уже в настоящее время. Он настолько велик, что его хорошо видно даже на космических снимках (координаты 55.430871, 56.827522 или 55°25’51.1"N 56°49’39.1"E). Диаметр воронки около ста метров, глубина – около восьмидесяти (рис. 47). Расположен он в соседнем Нуримановском районе и получил в кругах туристов и краеведов довольно двусмысленное с учётом нашей истории название «Октябрьский провал» – от находившегося в нескольких километрах одноимённого посёлка, ныне также превратившегося в урочище, как и множество иных посёлков на территории плато, построенных ссыльнопоселенцами. Это страницу истории мы также перевернём позже.

Рис. 43. Октябрьский провал. Фото с квадрокоптера, автор – Александр Миков. Публикуется с любезного согласия автора. В оригинале фото цветное

У Фроловых было два сына. Младший, Олег, был примерно нашего возраста, а старший был личностью легендарной, военным лётчиком. В космос тогда ещё не летали. Релейка принадлежала леспромхозу и через неё связывались с Уфой, потому что телефонная связь тоже, конечно, существовала, но больше теоретически.

Склон горы обращён к югу и весной рано прогревается солнцем. Нагретый воздух поднимается вверх и ближе к вершине горы в солнечную погоду всегда теплее, чем возле реки. Во многих местах ещё снег лежит, а там уже зацветают фиалки. Вообще-то самые первые цветы, которые там называют подснежниками, это ветреница дубравная (Anemone nemorosa). Нежные белые цветы с медовым ароматом, лепестки которых имеют снизу фиолетовый оттенок, отчего кажутся ещё белее (для того же эффекта при полоскании белья в воду добавляют синьку), они буквально покрывают всю землю в лесу. В Подмосковье почему-то растут очень похожие, но с жёлтым венчиком – ветреница лютичная или лютиковая (Anemone ranunculoides). А вот на северо-западе области и дальше – дубравная. Для меня было большим разочарованием, что цветы, которые мы в детстве называли подснежниками, ботаники таковыми вовсе не называют, а относят к анемонам. Впрочем, хуже они от этого не стали и встреча с ними в лесу – как встреча с детством. Фото на рис. 44 сделано по дороге на Псков. Чуть позже из земли появляется сон-трава, прострелы, которые там зовут подстрелами. Ещё позже, когда гора уже начинает зеленеть, она вся покрывается жёлтыми первоцветами. Когда я переболел желтухой, меня заставляли их есть, но на вкус они довольно противные и жевал я их лишь для виду.

Желтухой я заболел в пять лет. Зараза сидела, думаю, в речной воде. Вообще-то мы всегда брали воду из Юрюзани и даже пили её сырой, однако весной там много чего подхватить можно было. При этом в центре Калмаша у ручья всегда был родник, он и сейчас есть, да вот как-то не ходили мы туда за водой… Весной я, видимо, заразился, а к лету пожелтел. Как заразного, положили меня в больницу. Лечить гепатит тогда не умели и всё лечение сводилось к тому, что меня пытались кормить сахаром. Приносили блюдце с песком и ставили на тумбочку. Я на него и смотреть-то не мог. А однажды у меня пошла носом кровь. Я перепугался, что испачкаю всю постель, нагнулся и подставил ночной горшок, который стоял под кроватью. Кровь потекла струйкой. По счастью, это увидел кто-то из персонала. Ещё из больничных впечатлений помню пожилого мужика, которого выписали домой, но все почему-то подходили к нему и прощались, как если бы видели в последний раз. Когда он ушёл, мне кто-то объяснил, что у него туберкулёз и его выписали умирать дома. Так я впервые прикоснулся к смерти.

Рис. 44. Ветреница дубравная

Болеть у меня ничего не болело, желтизна прошла, меня выписали и жизнь пошла своим чередом. Как потом выяснилось, это малозаметное для меня событие оказалось клеймом на всей будущей жизни.

Летом гора над огородами покрывалась зарослями папоротника, душицы, зверобоя и множества других трав. Душицу там называли не французским словом орегано, а чисто по-русски – блошницей. Татары называли её тоже русским словом матрёшка и использовали вместо чая, а мы добавляли в берёзовые веники для бани. Под высокой травой росло много полевой клубники. Редко-редко где-нибудь попадается мне эта ягода, хотя и в небольшом обычно количестве – ещё один привет из детства. Очень много её росло по берегам Ая, вблизи деревни Старо-Халилово, где устроили пионерлагерь. Местные женщины носили её как воду: два ведра на коромысле. В 1959 году туда отправляли Мишку и Володьку, а я чувствовал себя ущемлённым. В результате поднятого мною бунта меня тоже отправили туда в следующем году. Уехал я из Калмаша, а вернулся уже в Бурцовку, в новый дом. Дом в Калмаше продали, а имущество сплавили на плоту.

Чтобы подняться на гору, надо было обогнуть весь нижний конец посёлка. Но мы обычно ходили через чей-то двор на верхней улице, это было в порядке вещей. Калитка не запиралась, да и замков в то время в ходу не было. Уходя, просто подпирали дверь лопатой, метлой или любой палкой: дома никого нет и делать там нечего.

Двор, через который мы без зазрения совести ходили на гору, был татарский. Русские любят зелень, травку, а у татар двор обычно голый, если есть такая возможность, то даже мощеный. В этом дворе обязательно стояли кувшины с длинным изогнутым носиком – кумганы. В них грелась на солнце вода. Как она использовалась, всем мусульманам хорошо известно, а остальные могут, как сейчас говорят, погуглить.

В то время мусульманские женщины ещё ходили в национальной одежде. Это потом их стали называть апайками, а нарядно одетую пожилую женщину, да ещё с монистами на шее, назвать апайкой вряд ли у кого язык бы повернулся: апа. Разговаривали они на своём языке, а дети до школы многие русского тоже толком не знали. Меня уже тогда поражала их выносливость: мы зимой ходили в валенках, и всё равно часто болели, а они бегали в резиновых сапогах на босу ногу, фланелевые штаны едва доставали до сапог, и ничего. Мы с ними находились в состоянии холодной войны, но однажды, когда они нас допекли своими дразнилками, Мишка поднял комок земли и запулил в их сторону. По закону подлости снаряд опустился точно на чью-то голову. Носитель этой головы заорал: «Атай!», а мы убежали домой. Вскоре к нам заявился тот самый атай⁷⁰ для выяснения отношений. Наш отец ничего выяснять не стал, а снял ремень и политкорректно передал его атаю. Мишка взобрался на крышу сарая и ему удалось удрать, тогда отец снял висевшие в сенях вожжи и порол ими уже меня до тех пор, пока не сказал, что устал и продолжит позже.

2.2. Детство босоногое

Ветвь не в силах постичь, что она лишь часть дерева.

Блез Паскаль

С какого момента человек себя помнит? Я помню день, когда умер Сталин. Разумеется, для меня он был лишь иконой: во всю длинную стену конторы леспромхоза висели четыре портрета. Самый левый, с широкой бородой – Карл Маркс. За ним, как и положено – Энгельс, им друг без друга никуда. Потом лысый, с прищуром – это Ленин. Ну и самый правый, в фуражке и с усами – Сталин. В детский сад я не ходил, поэтому идеология мне ещё не полагалась. Я запомнил не событие, я запомнил эстетику этого дня: красные флаги с чёрными траурными лентами и что-то новое и непонятное, повисшее в этот мартовский день в воздухе. Где мне было понять, что в этот день закончился эпизод в нашей истории, по историческим меркам – миг, но по значению – эпоха. Для многих она и сейчас ещё не закончилась. Им тоже не дано понять, что счастье их в том, что они её не застали.

Тогда ещё не было не только айфонов, но и доступных фотоаппаратов. Фотография была профессией. В Калмаше был такой человек – Фотограф. Он сразу узнавался по деревянной треноге, на которую ставил камеру – пластиночный фотоаппарат с раздвижным мехом. Процесс съёмки был настоящим волшебством, потому что Фотограф накрывался вместе с камерой чёрным платком и чем-то там колдовал. О том, что он таким образом наводил на резкость, мог знать лишь посвящённый. Потом он снимал платок, вставлял кассету с пластинкой, нажимал на спусковой тросик и из объектива вылетала птичка. Сами фотографии печатались контактным способом, поэтому пластинки имели большой размер: 9х12 см. Мама, если шла с нами, то редко проходила мимо Фотографа, и у меня сохранилось несколько детских фотографий, причём хорошего качества – большой формат пластинок и контактная печать обеспечивали высокую резкость. Одно из таких фото – на рис. 45.

Рис. 45. Лето 1953 года. Справа налево: автор, сестра Ольга, брат Михаил

Судя по возрасту персонажей, фото датируется тем самым «холодным летом 53-го». Автор – с палочками. Это обломки дранки, которую пилили на лесопилке возле ручья. Фишка состояла в том, чтобы длинной ударить по короткой и отправить её в недолгий полёт. У Мишки тоже такие есть, но он их за спину спрятал. Мяч в кадре волейбольный, потому что Фотограф ошивался, как и положено деятелю культуры, возле клуба, где в тот момент играли в волейбол. Мяч откатился к сестре, и та не захотела его отдавать, поэтому он сыграл роль аксессуара. Наряды явно парадные: фирменные штаны с проймами на пуговицах придают залихватский вид, а высокое социальное положение учительских детей подчёркивается новыми магазинными кепками. Рубашки и платье, полагаю, тоже мамой сшиты. Обуви по сезону джентльменам до школы не полагалось. В совсем сырую погоду надевались галоши. Забор в качестве задника придаёт кадру устойчивость и натурализм.

Клуб играл важнейшую роль в моей жизни. Во-первых, там показывали кино. Это «важнейшее из искусств» (В. И. Ленин), а если точнее, то из средств пропаганды, было единственным окном в большую жизнь. Правда, тогда в кино всё больше стреляли и побеждали, поэтому нас интересовал один, но главный вопрос: это наши или немцы (как вариант – красные или белые, которые тоже были не наши). Были ещё фильмы про рабочий класс и трудовое крестьянство, но они не производили сильного впечатления за недостатком жизненного опыта. Правда, и когда этот опыт появился, тоже. Исключения, впрочем, были – о них тоже позже. Зал был маленький, предоставлять сидячие места детям было непозволительной роскошью, поэтому детвора сидела на полу или стояла на коленях прямо перед сценой, за которой висела обычная простыня в качестве экрана. Вначале фильмы были на плёнке 16 мм и весь фильм умещался на двух бобинах, поэтому пауза на перезарядку плёнки была лишь одна, посредине. Потом перешли на 35 мм, частей и пауз между ними стало гораздо больше. Иногда рвалась плёнка или пропадал свет, тогда можно было свистеть киномеханику, но с этим вполне справлялись взрослые. Родители в кино, в общем-то, не ходили. Во всяком случае, семейных походов точно не было. Да и нас могли не пустить за провинность, в этом случае отец требовал извинений. Мишка, как оппортунист, ныл: «Прости, папа!». Я стоял насмерть и получал своё лишь когда Мишка начинал ныть и за меня тоже – не одному же идти.

Во-вторых, в клубе была библиотека, это было гораздо важнее «важнейшего из искусств». Тут я впервые разошёлся с товарищем Лениным, хотя и бессознательно. Один великий писатель хорошо понимал, что крикнуть: «А король-то голый!», может лишь ребёнок.

Отец утверждал, что читать я научился раньше, чем говорить. Во всяком случае, не умеющим читать я себя не помню. Научился чтению я вряд ли тем летом 53-го, скорее всего это случилось следующей зимой. Мишке тогда исполнилось шесть и его учили перед школой. Вместе с ним научился и я. Родители этому не обрадовались и книг мне не давали, но в доме были газеты. Вот это я уже помню, как ползал по расстеленной на полу странице и читал заголовки: «Со-вет-ска-я Баш-ки-ри-я», «Тру-же-ни-ки се-ла». Смысл был неважен, да его в тогдашних газетах и не было, важен был сам процесс.

Так я стал читателем. Читал, как говорят, запоем. Конечно, всю поселковую библиотеку я не осилил, но выбирал книги потолще, тонкие слишком быстро заканчивались. Сейчас уже и не вспомнить всю ту советскую лабуду, какой были заполнены библиотеки, но были книги и достойные. Помню три толстенных тома сказок, каждая из которых была напечатана трижды: на русском, украинском и белорусском языках. Поскольку я тогда и русского-то толком не знал, они для меня были почти равноценны. «Приключения Незнайки» – настоящий шедевр. Возможно, автомобиль Винтика и Шпунтика, работавший на газированной воде, и сделал меня инженером. Большое впечатление произвела повесть Горького «Детство», уж очень похожее на моё. Недостатком раннего чтения было то, что ударения в словах я ставил по своему восприятию, и всю жизнь меня в этом поправляли. Это заметил за собой и писатель В. В. Вересаев. Слова надо узнавать из живой речи.

Как-то ночью, а ночи там между гор особенно тёмные, в окнах появился красный отблеск. Это горел клуб. Утром я увидел там лишь головёшки, среди которых ветер шевелил то, что осталось от библиотеки. Страницы превратились в угольные пластины. На них ещё были видны буквы, но стоило их коснуться, как они рассыпались. Валялись также обгорелые пластины в форме буквы Ш от какого-то трансформатора.

В школе тоже была небольшая библиотека. Придя в первый класс, я тут же в неё записался. Тётенька-библиотекарь спросила, в каком я классе, после чего дала мне две книжонки, в каждой из которых было с десяток слов огромными буквами. Я их взял, отошёл в сторону, честно прочёл и спустя минут пять пошёл сдавать. Тётеньку, как сейчас говорят, заклинило. После этого она уже давала выбирать книги мне самому.

Дома тоже была небольшая библиотека, конечно, не детская. Отец где-то добывал солидные профессиональные издания по садоводству, овощеводству, определители растений и насекомых. Имелась большая книга Сабанеева «Жизнь и ловля пресноводных рыб», в то время редкая. Поскольку рыбу отец ловить так и не научился, то и книгу эту не читал, но отдавать потом тоже не хотел. Некоторым книги заменяют реальность. Были разные словари русского языка: орфографические и толковые. Но среди всех этих книг была одна особенная. Толстая, неожиданно тяжёлая, в крепком порядком потрёпанном переплёте. И бумага там была тонкая, как папиросная, но очень при этом прочная – отсюда и тяжесть. И самое главное – издана ещё до «исторического материализма», то есть с ятями, фитами, ерами и прочими буквами алфавита, отменёнными советской властью. Это было полное издание сочинений Гоголя, как я гораздо позже выяснил, подготовленное Сытиным к юбилею писателя. Сейчас это библиографическая редкость. К тому же все произведения были иллюстрированы великолепными гравюрами, которые даже издавались отдельным томом – видел его однажды у букиниста. Книгу эту я всю прочёл, даже пьесы, хотя они мне не очень понравились, потому что пьесы надо не читать, а играть или смотреть на сцене. Не хватало воображения. Да и слова наполовину были непонятные, так что родители, должно быть, сатанели от моих: «А что такое?» и «Что означает?».

После этой книги я плохо воспринимаю Гоголя в современных изданиях. Содержание, вроде бы, то же самое, но невкусно. Так и хочется подписать ъ к фамилиям Чичиков, Ноздрёв и Хлестаков. Да и что должен чувствовать современный читатель, прочтя, например, такое примечание Гоголя: «Фетюк слово обидное для мужчины, происходит от Фиты, буквы, почитаемой неприличною буквою», ежели он, читатель, вместо Фиты (Ѳ) видит Ферт (Ф)? Впрочем, один из персонажей повести Владимира Ивановича Даля «Бедовик», Стахей Онуфриевич, напротив, считал именно Ферт против Фиты буквою совсем уж неблагопристойною.

Отец не очень-то распространялся о своей прошлой жизни, большую часть семейной истории я узнал от других людей. Но под старость, а он немного не дотянул до ста двух лет, кое-какие подробности биографии рассказал. В том числе и откуда в доме появилась эта явно не деревенская книга. Где-то на фронтовой дороге он увидел брошенный чемодан, набитый старыми книгами, вот и прихватил. Надеюсь, что так и было. Вообще-то из Германии не книги везли, а что-нибудь более полезное, на сей счёт даже нормы существовали в зависимости от звания. Отец тоже по сержантскому чину привёз пару рулонов ткани, которой хватило, чтобы одеть родню. Кроме этой книги у него была ещё бритва «Золинген». Говорил, что ему её сам отдал один из пленных, которых обыскивали другие, по принципу: всё равно отберут, так отдам хотя бы тому, кто в стороне стоял. Этой опасной бритвой он и брился. Ещё была плащ-палатка, которую он берёг до полного износа, и дурацкий ранец с множеством каких-то застёжек и петелек, который так ни к чему в хозяйстве и не приспособили. В оправдание отец говорил, что над этими ранцами целые институты работали.

Вообще-то детям положено играть, играют даже дети животных. Покупных игрушек не было, мы их делали сами. Основным стройматериалом являлись чурки для газгенов. Газгенами называли газогенераторные автомобили и трелёвочные трактора, появившиеся после войны в леспромхозе. Если автомобиль Винтика и Шпунтика работал на газировке, то газгены работали на дровах. Короткие, 5—8 см, чурбаки (бакланы) раскалывали, вот и чурки. Такие инструменты, как ножовка, топор и молоток в нашем распоряжении были всегда. Две соединённых гвоздями чурки превращали их в трактор, если добавить сзади третью, то получался уже грузовик. Детали дополняла фантазия.

Про лук со стрелами и говорить нечего – какой индеец без лука! Стрелы старались делать настоящие, для чего в качестве наконечника конусом наматывали полоску жести от консервной банки. Счастье было в том, что летели такие стрелы недалеко и неточно, а то добром бы это не кончилось. Потом научились делать деревянные пистолеты, стрелявшие горохом, незрелой рябиной и вообще всем, что хоть как-то напоминало пулю. Канал ствола за неимением сверла прожигался куском толстой заострённой проволоки – катанки, которую надо было раскалить на огне докрасна. За два—три приёма получался прямой ровный канал. В него сзади вставлялся боёк, напоминающий шомпол с утолщением на заднем конце. Резинкой (понятного происхождения) боёк притягивался к корпусу. Чтобы зарядить пистолет, боёк надо было оттянуть назад и зацепить за верхнюю часть рукоятки. Пуля укладывалась в канал ствола, спуск производился приподниманием задней части бойка основанием большого пальца. Всё понятно? Если непонятно, отошлите этот текст китайцам, они наладят серийный выпуск.

Летом делали водяные пистолеты. Для этого надо было срезать толстый стебель пикана с одним донышком – стебель у пикана суставчатый. В донышке протыкалось отверстие, на палочку наматывался кусок ткани – получался поршень, как в велосипедном насосе. Сейчас подобные во множестве продаются, они сделаны из пластмассы. Но ведь огромная разница: купить готовый или сделать самому. Примерно такая же, как между покупателем и инженером.

Ещё можно было сделать телефон. Один конец толстой нитки привязывался к двум пустым спичечным коробкам – это были наушники. Второй конец петелькой надевался на пустую же катушку от ниток. Передача велась лишь в одну сторону: слушатель прикладывал коробки к ушам, а передающий натягивал нить и вращал катушку. В результате в «наушниках» раздавался громкий шорох – как в настоящем радиоприёмнике, потерявшем волну.

Сложнее было изготовить летающий пропеллер. Катушка от ниток надевалась на ось с рукояткой. Сверху в катушку вбивались друг против друга два кусочка стальной проволоки. Из консервной банки ножницами вырезался пропеллер, в нём гвоздём пробивались два отверстия на таком же расстоянии, как штырьки из проволоки. Осталось намотать на катушку кусок шпагата и надеть пропеллер на штырьки. При этом важно было не ошибиться, в противном случае пропеллер летел бы не вверх, а вниз. Одной рукой стартовую установку надо было поднять над головой, чтобы ненароком не отрубить себе что-нибудь, а другой резко дёрнуть за шпагат. Такой пропеллер летит на десятки метров. Китайцы уже научились делать что-то подобное из пластмассы, но это лишь жалкое подобие настоящего металла, который на заборах оставлял глубокие зарубки.

Коллективно играли в чижика и в городки. В футбол не играли – не было ровной площадки, да и не умели. Учить было некому, а телевидения не существовало. Земляки пишут, что в футбол играли на поле между Кисетовкой и Бурцовкой, на левом берегу реки напротив Красного Камня, где были большие поляны и даже существовал пионерский лагерь, но это было уже после меня, я такого не помню.

Сейчас вряд ли удастся обнаружить фотографии Калмаша тех лет, если они вообще существовали. Мало кто задумывается над тем, что время, в котором он живёт, это тоже история, причём единственно подлинная – Пушкин был тысячу раз прав. Сохранились несколько фотографий 60-х годов, вид Калмаша тогда ещё мало изменился (рис. 46—49). В центре снимка на рис. 46, на левом высоком берегу ручья Сырой Калмаш, где группа деревьев – контора леспромхоза. Левее, над самым обрывом – сельсовет, ещё левее – почта, и в самом левом краю снимка, частично закрытый опорой – клуб (уже новый). На другом берегу реки – деревня Греховка. Лес на склоне горы напротив Греховки не доходит до воды, там устроена закопь – дорога вдоль реки.