Тимофей Черепанов
Юрюзань – быстрая река
Коли уж зашла об этом речь, вспомнился ещё один эпизод из моей инженерно-научной деятельности после окончания МВТУ им. Баумана. По какому-то делу я оказался в кабинете главного инженера Лыткаринского завода оптического стекла, который допускал меня «к телу» как молодого сотрудника вузовской кафедры и вообще был человеком, как сейчас бы сказали, либеральным. При этом, естественно, глубоко советским. Так получилось, что в тот момент он решал вопрос об отправке персонала на уборку урожая, как тогда говорили – в колхоз (обычно речь шла о картошке). Я, попавший из Калмаша в ведущий ВУЗ страны, выразил сомнение в целесообразности отправки на поля квалифицированного персонала оборонного предприятия (посылали, как известно, и «доцентов с кандидатами»). Он мне и привёл в пример уральские заводы Демидовых и других. И всё бы ничего, если бы эта картошка потом не сгнивала на овощных базах, с которыми в бытность научным сотрудником я тоже имел счастье познакомиться во всех подробностях.
Но вернёмся на Юрюзань. Население на Юрюзани активно, опять-таки выражаясь советским стилем, «эксплуатировало» лес: занималось пчеловодством, в том числе бортничеством, получая роскошный мёд (о чём писал Касимовский в «Очерках о Дуване»), охотилось, делало изделия из дерева и лыка для себя и на продажу, собирало грибы и ягоды и т. п. – сейчас даже придуман такой термин: лесное благо. Я всю взрослую жизнь прожил в Москве, но от менталитета «лесного человека» отрешиться так и не смог (впрочем, и не пытался) и по сей день в лес вхожу, как в храм. Да и мёд предпочитаю башкирский…
Конечно, главный товарный продукт леса – это сам лес, древесина. Леса Уфимского плато были во всех отношениях ценными, о чём речь ещё пойдёт ниже. Как выяснилось, на территории Дуванского района до революции заготовкой и продажей леса занимался не только купец Лаптев в Калмаше. Н. С. Чухарев пишет ещё о двух предпринимателях: сотоварищах (думаю, скорее компаньонах) Соломоне (у Чухарева – Саламон) Ароновиче Минце и Александре Шубникове. Минц базировался в Башале, а лес заготавливали и сплавляли жители окрестных деревень между Потаповкой и Ежовкой. Шубников же имел дом в центре Бурцевки, где жил в зимнее время, весной же сплавлялся вместе с лесом до следующего сезона. Понятно, что лес надо было продать, на это требовалось время. Постоянно в доме жила прислуга, а летом приезжали «дачники» – дочь с мужем. По свидетельству Чухарева, они называли себя иностранными именами Жанетта и Леопольд и вели себя как настоящие баре. Возможно, дом Шубникова и сейчас ещё стоит в Бурцевке. Здание, в котором находилась начальная школа, было довольно старым, а ведь кому-то этот дом до революции принадлежал? Либо же это было большое здание, в котором позже располагались клуб и библиотека. Чухарев пишет, что когда в Бурцевке в 1931 году был образован колхоз «Парижская коммуна», правление разместилось в том самом доме Шубникова…
Берег реки между Бурцевкой и устьем лога Сухой Калмаш, где после войны образовался небольшой посёлочек Автоколонна, назывался пристанью. Как мы уже знаем, пристанями именовали места, где строились и загружались барки – к пристани они не причаливали, а лишь от неё отплывали. То же было и с плотами, они также плыли лишь в одном направлении: вниз по реке. Судя по всему, именно на этом месте складировали лес и вязали плоты, а других удобных мест поблизости и не было. Потом уже леспромхоз устроил здесь же нижний склад, где круглый год кипела работа. Об этом тоже позже.
Минц и Шубников скупали у крестьян исключительно наиболее ценный хвойный лес: брёвна длиной 10 или 15 аршин. Здесь опять позволю себе привести цитату из книги (рукописи) Н. С. Чухарева полностью:
В начале своей деятельности Шубников скупал привезённые брёвна у крестьян за золотые рубли, что способствовало в развитии хозяйства, особенно у безземельных крестьян.
Трудолюбивые мужики за зимний сезон зарабатывали до шести золотых рублей. За три рубля можно было купить корову, за четыре золотых рубля хорошую лошадь.
Вот читаю и пытаюсь понять отношение автора. Две коровы за сезон. В 60-х годах прошлого века корова стоила около 300 рублей, сейчас цена сильно зависит от региона и породы, но пропорции не сильно изменились относительно зарплат и цен, колеблются в пределах 40—100 тыс. рублей. Возьмём минимум, получается почти 100 тыс. за сезон. Кто сейчас из крестьян получает столько? Да и нет их теперь на Юрюзани, крестьян-то. Насчёт безземельности у меня тоже большие сомнения – земля принадлежала общине. Но главное всё же сказано: предпринимательская деятельность способствовала развитию хозяйств, причём именно бедных. Где бы эти крестьяне вообще могли заработать такие деньги, не будь таких шубниковых? Получается, хороший предприниматель? Но тут нам в глаза бросается «паразитический» образ жизни отпрысков… Нет, всё таки буржуй, эксплуататор – иных оценок мы не слышали. К тому же в итоге склоняется и автор, да и Минц платил своим мужикам больше, потому что те оказались посмелее и пригрозили Соломону спрятать его под лёд, коли платить будет мало. А вот в Бурцевке Шубников, оказывается, большинству недоплачивал и при этом опирался на «кулацкий актив», которому платил больше, а тот уже находил свои методы воздействия на голодранцев (марксисты называли такую политику оппортунизмом). В качестве лидера этого актива Чухарев прямо указывает на Александра Ивановича Бурцева. Не могу отделаться от соблазна предположить, что тут есть что-то личное, хотя вероятнее всё же «классовое» воспитание. Впрочем, не мне судить. Все жившие в Бурцевке во второй половине прошлого века наверняка «отоваривались» в сельповском магазине, расположенном в нижнем конце деревни – это и есть бывший дом Бурцевых. А где же сам Александр Иванович? Его судьбу и судьбу всей семьи поведала мне его ныне здравствующая правнучка, Тамара Халтурина (Козионова). Раскулачили Александра Ивановича, выгнали из дома и всей семьёй отправили в Сибирь, в Анжеро-Судженск, где из шести детей в живых остался лишь один. Об этом тоже пойдёт речь, но опять-таки позже.
В 1926 году, очевидно, в связи с окончанием НЭПа, Шубников появился в Бурцевке в последний раз, уплыл с плотами и больше его никто не видел. По слухам, уехал за границу. А чего ему было дожидаться от новой власти? Его бы не сослали, у буржуев другая судьба была, покороче. На прощание он подпортил свою репутацию «невинной» аферой, расплатившись за лес не золотом, а бумажными рублями по курсу 2:1. Крестьяне даже обрадовались, поскольку слова «инфляция» ещё и слыхом не слыхивали. Даже золотые монеты, которые потратить не успели, на бумажки те обменяли: выгода! Жулик… Но когда я вижу, что творят сегодня не купчишки, а современные «владельцы фабрик, газет, пароходов», Шубников кажется уже мелким шалунишкой.
На реке Уфа, куда впадает Юрюзань, были свои предприниматели. Историю тех мест исследует журналист и писатель В. С. Гоман. В книге «Лес и люди» он пишет, что наиболее заметный след оставили купец второй гильдии Манаев и владелец стекольного завода Арацков. Андрей Степанович Манаев был крупным лесопромышленником, торговал также и хлебом, для чего, как указано в книге М. И. Роднова и А. Н. Дегтярёва, владел пятью сравнительно некрупными деревянными баржами. Он торговал даже с заграницей, куда и детей своих отправил учиться, но сам по воспоминаниям современников жил скромно, был на короткой ноге с рабочими и не чурался физического труда. Книга «Лес и люди», как и книга Н. С. Чухарева, тоже публиковалась лишь в самиздате, однако её легко найти в интернете, например, на сайте67 Магинского сельского поселения РБ. Книга посвящена истории Магинского леспромхоза, граничившего с Юрезанским, содержит массу сведений и в этом плане представляет большой интерес для земляков. Вот, как пишет В. С. Гоман, на базе «манаевского наследия» и был образован вначале Магинский механизированный лесопункт, преобразованный позже в леспромхоз.
Стекольный завод Арацкого был, естественно, тоже экспроприирован. Действительно, что может быть более естественным, чем экспроприация? Было ваше – стало наше. Чисто демократически, большинством голосов. От фамилии Арацкого было образовано название лесничества, только его несколько переиначили на башкирский лад, назвав Аратским. Со времён проживания в Бурцевке я помню о существовании в верховьях логов Сухой и Сырой Калмаш, на так называемом сырте68, Аратской грани. Согласно легенде грань эта была просекой, по которой некий помещик Арат собирался построить прямую дорогу от Магинска к степи, в район Тастубы и Дувана. Собирался, да не успел… Легенда, как выясняется, имела реальную основу, только это был не помещик Арат, а промышленник Арацков. Стекольный завод, кстати, показан на немецкой карте 1941 года, он располагался на дороге Караидель – Тастуба между деревнями Абызово и Апрелово, сейчас бывший заводской посёлок, несколько раз менявший название (Светлый, Караидельский) носит название деревня Сосновый Бор. Апрелова уже не существует.
Вернёмся на Юрюзань – мы всегда будем к ней возвращаться. Я не нашёл точной даты, когда ради удешевления процесса транспортировки заготовленной древесины перестали вязать плоты и перешли к молевому сплаву. На Юрюзани это произошло в середине 50-х годов прошлого века. Возможно, были к тому и объективные причины, потому что по мере вырубки лесов река начала мелеть и транспортировка плотов по ней затруднялась. Да и объёмы рубки возросли настолько, что связать и сплавить такое количество плотов по большой воде, как это делали с барками, уже никто бы не успел. Плоты на берегу ведь не вяжут, их потом в воду не столкнёшь, как судно. А провести плот в межень, по малой воде, было уже невозможно.
Конструкция плотов была простой. Брёвна уже в воде связывали между собой в один слой, образуя квадрат. У нас их называли кошевами. Для связки использовали тоже природный материал: тонкие ветви берёзы или черёмухи, которые на местном диалекте называли вицами. Впрочем, так же их именует и словарь Даля, хотя как-то учительница на уроке русского языка в Калмашской школе посчитала это ошибкой. Кошевы связывали между собой уже верёвками из лыка, так называемыми «лычными», их ещё натирали гудроном, чтобы не так размокали. Количество кошев в плоту было различным, но обычно около десяти, так что плот имел длину в полсотни и более метров. Благодаря такой конструкции плот мог изгибаться, повторяя русло реки. На носу и корме плота были устроены такие же бабайки, как и на барках, разве что размером поменьше, да и бригада плотогонов была небольшой. Всё же масса плота была не такой, как барки с железом, и поворачивать приходилось лишь первую кошеву, а на крутых поворотах и при швартовке – первую и последнюю. Тем не менее труд лоцмана – плотогона – был таким же тяжёлым и опасным, провести плот без потерь до устья реки, где была устроена запань, было искусством. Плот мог удариться о береговую скалу и рассыпаться, мог сесть на мель или на подводный камень, в таком случае снять его было большой проблемой. Во время войны плотами управляли и женщины – Н. С. Чухарев пишет о некоей Анне Степановне из Сафоновки, которая готовила и сплавляла за весенне-летний сезон до 15—18 плотов. А ведь после каждой ходки надо было ещё пешком вернуться за 60 километров обратно по лесной «лоцманской» тропе, в одних местах идя по каменистой бечеве, в других же поднимаясь и спускаясь через десяток гор.
На плоту устраивался нехитрый быт. Стоял шалаш и, что нас, детей, удивляло, горел костёр и над ним висел котелок с кашей или похлёбкой либо чайник. Но самое интересное, что с плотами, как правило, сплавлялись торговцы. Торговали обычно всякой мелочью: нитками, иголками, веретенами, даже лаптями. Сейчас я уже не вспомню этот ассортимент и не помню, чтобы родители что-то там покупали, потому что леспромхоз, как тогда говорили, снабжался значительно лучше, чем деревни. В деревнях этим занималась потребительская кооперация, именуемая в просторечье сельпо, а леспромхоз был промышленным предприятием и снабжением ведал ОРС – отдел рабочего снабжения.
Дом в Калмаше стоял на самом берегу, в нижней части посёлка, где уже заканчивался перекат и начинался спокойный плёс. Плоты обычно там и причаливали. Для этого в берег были вкопаны столбики. Плот был виден издалека, когда он приближался, плотогоны начинали грести вёслами – бабайками, подтягивая плот к берегу. Когда он оказывался на уровне столбиков, кто-то спрыгивал с плота, таща за собой толстый канат. Канат быстро обматывали вокруг столба и постепенно стравливали, тормозя плот. Когда плот окончательно прибивался к берегу, канат крепили.
Сплав леса в плотах по Юрюзани прекратился одномоментно, потому что сочетать его с молевым сплавом невозможно. Молевой – от слова «моль», которое в словаре Даля трактуется в том числе как россыпь. Победило самое дешёвое решение, а о том, что оно самое варварское, в те годы мало кто задумывался. Отрезвление начало приходить уже в 70-е годы, молевой сплав начали ограничивать, хотя весьма выборочно. На Чусовой он, например, прекратился по разным данным в 1972—1974 году, хотя Постановлением Совмина РСФСР от 25.09.1987 №384 «О прекращении молевого сплава леса на реках и других водоемах РСФСР» было предписано осуществить это лишь в 1989 году.
На Юрюзани же прекращение лесосплава фактически означало прекращение лесозаготовок и лишь в 1987 году Распоряжением Совета Министров Башкирской АССР от 21.01.1987 №19р было отмечено, что с 1966 года прекращён молевой сплав по 22 рекам, которые очищены от топляка и сданы по актам органам Госводнадзора, и тут же объединению «Башлеспром» было поручено оформить разрешение на специальное водопользование для проведения молевого сплава древесины по рекам Южный Узян, Белая, Тюй, Юрюзань, Уфа. Прекращение молевого сплава по Юрюзани было запланировано лишь на 1991 год – последней из всех башкирских рек, а вывод реки из эксплуатации (слово-то какое!) – на 1992. Какой-либо альтернативы предложено не было, в распоряжении просто написано: «Вывозку древесины осуществлять в зону Павловского водохранилища». О том, как это осуществлялось, и к чему в итоге привело, тоже позже.
Глава II. Калмаш
История, собственно, не существует,
существуют лишь биографии.
Ралф Эмерсон
2.1. Дом рождения
Запись в паспорте – это серьёзно. И не только в паспорте: в водительском удостоверении, в анкетах (сколько их пришлось заполнить в отделах режима, скромно именуемых Первыми), в судах… Пожизненная печать: даже имя и фамилию можно сменить, место рождения нельзя. 7 ноября 1949 года я появился на свет в больнице того самого посёлка Калмаш. «День седьмого ноября, красный день календаря» – в страшном свете не могло присниться, что этот день уже на моём веку станет обычным будним днём, а праздновать мы будем неизвестно что на 3 дня раньше и народ иронически обзовёт этот день Днём Сусанина. Мама говорила, что весь персонал, как говорится, «отмечал», и роды принимала санитарка. У мамы это были третьи роды… Первый брат, Володька, был сводным и жил в Бурцевке у бабушки, а родной старший брат Михаил был ровно на два года без одного дня старше, но зарегистрирован он был ещё в Сафоновском, а не в Калмашском сельсовете. Калмаш был, как сейчас говорят, на подъёме, а про то, что Сафоновка угасала, никто кроме жителей не задумывался ни тогда, ни сейчас. Впрочем, как и о грядущей судьбе Калмаша, как выяснилось. Но в детстве это не имеет никакого значения, иначе зачем оно, детство?
Согласно официальным сведениям, сейчас в селе две улицы: Береговая и Центральная. Вот что у нас умеют делать, так это упорядочивать, переименовывать и реорганизовывать: из колонны по два в шеренгу по четыре и наоборот. Если посмотреть на фото на рис. 20, то никак две улицы не получаются: дома тянутся двумя улицами вдоль реки и вдоль обоих логов. Да и кому они нужны, эти названия, когда почтальон и так всех знает? Раньше так на письмах и телеграммах и писали: фамилию и пометку, что почтальону он известен, если приёмщица телеграммы заартачится. Улицу вдоль реки называли Нижней, а ту, что повыше на горе, естественно, Верхней. Ту же, что уходила в лог вдоль ручья – Киселёвкой, потому что первыми там поселились Киселёвы, а несколько домов в устье Юдина лога никак не назывались, поскольку это никому было не нужно.
Первый в моей жизни дом изображён на рис. 39. Фото снято в октябре 2012 года с верхней улицы. Возможно, она и есть Береговая, но я в этом не уверен. Дом справа, за забором. Почти ничего не изменилось, разве что крыша не дощатая, а шиферная. Окно появилось в сторону огорода, а в нашем детстве там были тёмные сени. Дом родители купили уже готовый, строили его татары – весь нижний конец Калмаша был преимущественно татарский. Обычный пятистенок: одна большая комната (там говорили – изба) и вторая поменьше. Вот эта вторая была не достроена, там даже потолка не было. Так и жили, пока в 1960-м не переехали в новый дом уже в Бурцевке. Зато в этих сенях можно было удовлетворять свои обезьяньи инстинкты, лазая по углам и брёвнам перекрытий. Тем же целям служила крыша сарая, там было несколько гладких досок и мы по ним катались на пятой точке без большого риска получить занозу. Про баню и говорить нечего, но с баней получилось не совсем хорошо – об этом тоже позже. Ну а спутниковая антенна – это уже совсем из другой жизни. Первый спутник полетел в космос в тот год, когда я уже в первый класс пошёл, а до антенн ещё много лет утекло.
Рис. 39. Дом в Калмаше
Грунтовой дороги, идущей вниз, в то время не было – это был узкий переулок, или, на местном диалекте, проулок. В доме, что на снимке слева, сейчас никто не живёт, а тогда жила женщина, казавшаяся нам старухой – Ганеиха. Она была нелюдимой, вряд ли говорила по-русски, а для нас вообще являлась живым олицетворением Бабы-Яги. К тому, впрочем, были основания. В следующем доме за Ганеихой жили Петуховы, у них был сын, имени которого уже не помню. Ганеиха не разрешала всем ходить по проулку, считая его лично своим. Однажды этот парень нарушил запрет и прошёл там с велосипедом. Ганеиха его догнала и избила поленом так, что пришлось лечь в больницу. Шуму было много, но дело как-то замяли, формализм тогда был ещё не в моде.
Пока мы росли, мама не работала, но она много чего умела и однажды подрядилась что-то сшить для Ганеихи. Отдать готовую работу она послала меня. Не могу передать словами тот ужас, с которым я шёл в этот дом. Ганеиха взяла шитьё, открыла старинный сундук, покопалась в нём, достала оттуда пряник и молча дала мне. Я пулей выскочил из дома, а пряник на всякий случай выбросил. У неё была дочь, которая очень хорошо училась. Однажды она заболела клещевым энцефалитом, осталась жива, но школу, кажется, уже не посещала… Клещей там было много, сейчас ещё больше, но на моей памяти было лишь два случая заболевания; второй был уже в Бурцевке, когда заболел Сорокин.
Зимой вся окрестная детвора каталась по этому проулку на санках. Начинали с верхней улицы, а заканчивали на льду реки. Если собиралось больше двух, то катались паровозиком. Санки у всех были деревянные, делались по образцу больших саней с загнутыми впереди полозьями. На санки надо было лечь и зацепиться валенками за эти загибы. Передний был «машинистом» – на нём лежала особая ответственность. Если поезд получался длинный, то задних заносило на поворотах так, что порой они отрывались. Конечно, это было позором.
Дом с улицы показан на рис. 40. Палисадник построили уже новые хозяева, четыре окна по фасаду смотрят на юг и на реку. За этими окнами разворачивался фильм жизни, кадры из которого и сейчас стоят перед глазами. Днём в окна заглядывало солнце, а ночью – луна, и в полнолуние зимой, когда снег отражал свет, можно было читать газету. Мама часто вспоминала этот дом: может, за этот свет, а может потому, что это было первое своё жильё. Либо потому, что тут родились дети или тогда она ещё была здорова – спросить уже некого…
Рис. 40. Дом в Калмаше, вид с улицы
Жили все, как я уже сказал, в одной комнате, часть которой занимала непременная русская печь. Посредине стоял ещё камин. Каминами там называют не открытый очаг, а небольшую печку с плитой. Стоял стол, несколько венских стульев, железные кровати с сеткой. Под потолком висела лампочка, которая включалась и выключалась поворотом в патроне. К балке-матице на пружине была подвешена люлька, которую там называли зыбкой. В ней лежала вначале сестра Ольга, потом младший – Андрей. Когда родителей в доме не было, зыбку надо было качать, но как-то раз мы с Мишкой раскачали её так, что пружина оторвалась и сестра шлёпнулась. Раздался рёв, мы попрятались под кроватями. К счастью, на умственных способностях сестры это не отразилось. А однажды сестра, которой было года два, вообще исчезла. Уйти не могла, всё на виду, а её нет. Ужас. И вдруг на плите камина поднимаются кружки и оттуда высовывается голова, вся в саже. Она по-тихому влезла в холодный камин, а назад не смогла.
Ещё из вещей в доме была раковина в углу, зеркало на стене в кустарной фигурной раме, чёрная тарелка-репродуктор, патефон с пластинками и настольная швейная машина Подольского завода. Ну и всякая кухонно-печная утварь: ухваты, деревянная лопата, сечка, кочерга и мясорубка. Однажды Володька крутил ручку этой мясорубки, а я сунул в неё палец. Кусок пальца с ногтем повис на коже. Мама привязала его тряпкой на место и он, как ни удивительно, прирос, хотя и остался шрам и сломанный ноготь. Временами он отстаёт, но в целом держится. К сожалению, это оказалось не единственным моим увечьем.
Сейчас трудно представить себе дом хотя бы без электрического чайника, но в то время никакой электрической бытовой техники не было. Печь или даже камин в любое время топить никто не станет – функцию «экспресс-кухни» выполнял самовар. В нём можно было не только быстро вскипятить воду для чая, но и также быстро сварить десяток яиц, которые мама заворачивала в марлю и опускала в самовар, прижав край марли крышкой. В крышке был ещё клапан для выпуска пара с крошечной ручкой-шариком. В книге М. М. Пришвина «Кащеева цепь» описывается специальный походный самовар с тремя отделениями, в одном из которых также готовилась вода для чая, а в двух других – суп и каша. У нас такого не было, но и обычный самовар позволял в случае неожиданного прихода гостей быстро поставить на стол что-то горячее.
Чуть не забыл: сепаратор, тоже мамина вещь. Чудесный механизм, состоящий из множества деталей. Играть ими было категорически нельзя. За хорошее поведение могли разрешить его собрать, что было посложнее конструктора, а потом медленно раскручивать рукояткой, слушая, как он жужжит вначале медленно, а потом всё более высоким тоном. Сверху была большая чашка, а по бокам два сливных лоточка. В чашку заливалось молоко коровы Марты, тогда из одного лоточки текли сливки, а из другого – обрат, который называли снятым молоком.
Радио что-то говорило, чаще на башкирском, за что его называли малайкой. Всё устройство состояло из сильного кольцевого магнита и катушки внутри. Катушка соединялась с тарелкой – диффузором. Был всего один винтик, который должен был регулировать громкость, но фактически лишь влиял на уровень шума. Крутили мы его постоянно, и то, что репродуктор при этом не сломался, объясняется лишь предельной простотой этого шедевра дизайна. А вот патефон был штукой сложной и поэтому более привлекательной. Он вообще был красив. К нему были нужны иголки, их было мало, поэтому старые мы затачивали на бруске. Затачивали, естественно, до остроты, потому что «душу машины», по выражению Андрея Платонова, не понимали. В результате пластинки царапались и хрипели. Ассортимент был известный: арии из опер в исполнении Лемешева, народные песни в исполнении Руслановой, какие-то хоры, песни о товарище Сталине и его железных наркомах, военные марши и т. п. Что исполняли – неважно, сам аппарат привлекал сильнее. Судьба его оказалась печальнее, чем репродуктора: Мишка от усердия перекрутил ручку и пружина лопнула.
Сейчас, когда патефон можно увидеть разве что в музее, трудно представить себе его действительную ценность в то время. Нельзя без улыбки читать, например, такую цитату из речи Сталина на совещании передовых колхозников и колхозниц Таджикистана и Туркменистана с руководителями партии и правительства, опубликованную в газете «Правда» 4 декабря 1935 года:
Товарищи! Президиум настоящего совещания поручил мне заявить вам о двух вещах:
Во-первых, о том, что у президиума имеется намерение представить к высшей награде – к ордену – всех участников и участниц данного совещания за отличную работу.
Во-вторых, о том, что у правительства имеется решение дать по грузовику каждому колхозу, представленному здесь, и преподнести каждому из участников совещания по патефону с пластинками и часы мужчинам – карманные, а женщинам – ручные.69
Улица грунтовая, ничем не замощена и по сей день. Мощёную дорогу построили по верхней улице, с которой сделан снимок на рис. 39, но в те годы её ещё не было и редкие машины ездили прямо под окнами. В аккурат напротив дома была большая лужа, или, как их называют на Урале, лыва, и в слякоть грузовики там нередко застревали. Выталкивание их было событием и иногда сопровождалось разборкой забора. Гораздо чаще проезжали на лошадях, им щебёнка не нужна. Иногда проезжали свадьбы, пропустить их было невозможно, потому что они издалека выдавали себя звоном колокольчиков. Ещё кадр – это проезд цыган, которые в те годы часто ездили по деревням. Завидев цыганскую повозку, надо было отрезать полбуханки хлеба, зимой быстро сунуть ноги в валенки, догнать и отдать им, услышав в ответ «спасибо». Но однажды я пришёл домой с улицы и увидел, что кибитка цыган стоит у ворот. В избе за столом сидела молодая цыганка в последней стадии беременности, а мама угощала её селёдкой.
Там, где машины не наездили колеи, росла трава: вездесущий спорыш, гусиная лапка, паслён, вдоль заборов крапива обычная и низенькая, очень жгучая, а также трава, названия которой я не знаю, похожая на настурцию, но листья у неё опушённые, а плоды похожи на таблетки в бумажке, незрелые их можно было есть. Есть было нельзя белену, которая тоже росла вдоль берега.
Но главным игроком в фильме жизни была, конечно, Юрюзань. Задником сцены служила лесистая гора. Это был такой оптический обман, когда кругом видишь горы, а фактически находишься на дне каньона. Отметки высот есть на картах Генштаба: высота реки по урезу воды над уровнем моря в этом месте составляет около 180 метров, соответственно «горы» поднимаются над селениями на высоту до 200 метров. Такова уж психология людей, что они всё отсчитывают от своего восприятия. На взгляд местных жителей их окружают горы. Там даже не говорят «в лесу», говорят «на горе», потому что гор без леса там нет, а чтобы попасть в лес, надо подняться в гору. Даже за грибами и ягодами там ходят на гору. Гора давала также такое чудо, как эхо. Можно было встать и громко крикнуть этой горе: «Кто украл хомуты?». И гора спустя пару секунд отвечала – вначале громко, а потом всё тише: ты, ты, ты! Прямо как у Достоевского: «Вы и убили-с». Поскольку эхо отвечало только последний слог, можно было крикнуть и нечто иное, на что эхо отвечало неприличным словом.
Посмотрим на улицу более широким взглядом (рис. 41). Для этого неплохо было бы перебраться на другой берег, но снимки 2012 года делались на бегу. Соседним ниже по реке был совсем небольшой дом. Вначале там жили Иксановы, и Радик Иксанов был моим первым другом, которого помню. Вскорости они перебрались в Киселёвку, дом стоял прямо на берегу ручья. Это было большим потрясением – лишиться друга, но мы продолжали общаться. Как я уже говорил, татар от башкир мы не отличали, как, впрочем, и переписчики 1920 года, обнаружившие в деревне Серебренниковке «мусульман», но Радик упорно утверждал, что он башкир. Отец его возил на лошади почту из Дувана и у него был настоящий наган. Однажды Радик нам его показал. Наган был почему-то не чёрным, как в кино, а серебристым и жутко тяжёлым. Размахивать им и прицеливаться у нас не получалось, решили пощёлкать курком. Патронов, слава богу, не было, и закончилось всё тем, что курок прищемил Мишке палец, а мы с Радиком насилу его освободили.
От Радика же я впервые услышал, что изобретены такие специальные приборы, которые позволяют передавать изображения прямо в дом – телевизоры. Их даже можно было купить. Я сразу начал воображать, как было бы здорово купить такой прибор и постоянно наблюдать, что сейчас делает Радик. Детский ум был не в состоянии представить, что показывать спустя много лет будут не друга, а «Дом 2» и «Прямую линию». В нашем детстве телевидение на Юрюзани так и не появилось, а увидел я этот прибор вскорости у дяди Васи в Бердяуше. Любопытство несколько померкло, когда на мой вопрос, что это за штука такая, дядя Вася ответил:
– Ерунда это. Там показывают одних компизоторов (он так и произносил – компизотор). Сегодня один компизотор хвалит другого, а на следующий день уже тот хвалит первого. Тимка, ты не знаешь, для чего нужны компизоторы?
Дядя Вася был неграмотным, хотя гордился тем, что умеет «считать кубатуру», и восприятие жизни у него было самое непосредственное, что позволило ему уловить самую сокровенную суть того, что сейчас называют заморским словом «пиар». При этом воевал дядя Вася в офицерском звании, командовал взводом сапёров-подрывников, комиссован по ранению был в чине старшего лейтенанта. Как такое могло случиться – это отдельная история, достойная более бойкого пера. Отец, работавший в Калмаше и Бурцовке учителем до преклонных лет, школу в детстве тоже не посещал и родные Емаши покинул в 1931 году абсолютно неграмотным. Однако супруженица моя всегда удивлялась, что в письмах, написанных в возрасте за девяносто практически слепым, он не делал ни одной ошибки. Обучение его грамоте шло по твёрдой линии, начертанной партией: ликбез – рабфак – учительский институт.
Коли уж зашла речь о дяде Васе, вспомнилась ещё одна рассказанная им история. Вспомнилась не просто так, а в связи с посещением после длительного перерыва бывшей Ленинской, а ныне Российской государственной библиотеки, которую, впрочем, иначе как Ленинкой никто по-прежнему и не называет. Как инвалид войны он имел льготы, в частности, мог покупать мотоциклы с коляской без очереди, что и делал по просьбам родственников и земляков. Для этого он ездил в Москву. Будучи от природы любопытным, что вообще свойственно переселенцам-кунгурякам, он не довольствовался банальным актом покупки, а пытался пользуясь случаем вникнуть в суть страны, где жил, поглубже. Однажды он задумался над тем, где рождается вся глупость, спускаемая «сверху». Не без оснований он предположил, что к этому могли быть причастны библиотеки, и заявился в Ленинку – взглянуть. Там долго не могли понять, кто он такой и что, собственно, хочет. В конце концов его мандаты и первобытная непосредственность убедили персонал в безвредности просьбы, после чего его в сопровождении сотрудника провели в Первый зал, куда допускались лишь академики, профессора и прочие «доценты с кандидатами». Куда, собственно, и мне был выписан билет пару недель назад – с былых лет там почти ничего не изменилось, разве что появились компьютеры. Передам впечатления дяди Васи прямой речью:
