Тереза Тотен
Взрослые игры
28 сентября, понедельник
Оливия
Выглядело это так, будто платяной шкаф Оливии стошнило на кровать. Пять темно-бордовых школьных пиджаков, от очень приталенных до скроенных в мужском стиле, и от новеньких с иголочки до очаровательно поношенных, сражались с одиннадцатью кипенно-белыми рубашками родом скорее из «Барнис», чем из магазина для школьников. Из-под этой кучи выглядывали четыре юбки-шотландки серой шерсти с обязательной серебряной булавкой от Тиффани – короткие и очень короткие, и крысиное гнездо темно-бордовых галстуков в серую полоску. Была там и небольшая гора колгот самых разных оттенков и плотности – она так и не распаковала их, и едва ли когда-нибудь распакует. Старшеклассницы ни за что не наденут колготы даже в разгар метели, а тем более – осенью. Старшеклассницы носят гольфы с резинкой, растянутой настолько, что их постоянно приходится подтягивать вверх. Это была униформа внутри униформы – такие вещи вечны.
Оливия смяла одну из белоснежных рубашек, а потом еще и села на нее, натягивая свои мешковатые гольфы. Покончив с этим, она заправила свежепомятую рубашку во вторую из своих самых коротких юбок и потянулась за самым приталенным пиджаком. Это было ее третье переодевание, и на этот раз все было правильно – точное соотношение ухоженности и небрежности.
Так повторялось из раза в раз. Ровно тридцать пять минут под обжигающим душем, и она спешно сортирует и отбрасывает содержимое гардероба. Сделав наконец выбор, девушка мчится обратно в ванную, где тридцать семь минут занимается укладкой и макияжем, после чего выглядит посвежевшей. Чтобы сэкономить пару минут, она заглатывает свои лекарства вместе с зеленым смузи, который на скорую руку готовит ей Анка. Завтрак окончен, горничная плетется в комнату Оливии, чтобы убрать одежду в шкаф, пока Оливия втискивает ноги в маловатые-ровно-на-размер и как-надо-потертые «мартенсы» и хватает свой черный рюкзак от «Прада». Она «идеальна». Не то чтобы это имело значение. Просто это вошло в привычку.
Перед тем как убежать, Оливия всегда кричит: «Окей, я ушла. Пока, Анка! Хорошего тебе дня!» И Анка, глубоко зарывшаяся в гардеробной, всегда отзывается: «Удачи, мисс Оливия. Храни тебя бог». Ни одна из них не слышит, что именно ей говорят, но каждая уверена, что ей пожелали полного чудес дня.
Вэйверли, красивый старый каменный особняк, располагался в паре кварталов от дома, на Пятой авеню. Оливия всегда использовала эту пешую прогулку, чтобы подготовиться. В этом году она даже пару раз молилась по пути туда. Это было ново. Молитвы не входили в программу когнитивно-поведенческой терапии, предписанной ей в прошлом году в клинике Хьюстона, но ими увлекалась соседка по палате, Джеки, у которой было обсессивно-компульсивное расстройство в терминальной стадии и порезы. Джеки утверждала, что это помогает от «капканов» в голове, да и чем могла навредить молитва? Сочтя это рассуждение здравым, Оливия с безразличным энтузиазмом стала изредка молиться.
Она скользнула в богато украшенные резьбой двери Вэйверли, прошла мимо своего шкафчика прямо к кабинету углубленного английского мисс Хорнбэк. Оливия кивнула, улыбнулась и сказала «привет» всем правильным девочкам. Она даже изобразила интерес, когда Мэдисон Беннер рассказывала с нервным придыханием о новом сказочном специалисте по связям с общественностью.
– Погодите, вы его еще не видели! О боже! Нет, правда. За сотню лет здесь не было никого круче!
– Все так говорят. Не терпится взглянуть! – Оливия произнесла это с завистью в голосе – это именно та эмоция, которую от нее ждали. Маленькая, ничего не стоящая победа.
Она собиралась с духом в ожидании английского и Сильвии Плат.[4] Плат у Оливии «не пошла», хотя должна была бы, и от этого замысловатость ее стихов раздражала лишь сильнее. На уроке должны были обсуждать «Леди Лазарь». Оливия могла бы проанализировать эти стихи, но для Хорнбэк, которая всегда хотела, чтобы ее ученики воспринимали материал эмоционально, на разрыв аорты, этого было недостаточно.
Оливии придется нанять репетитора, и очень скоро.
– Пристегните ремни, вас ждет вынос мозга.
Это была новенькая стипендиатка, с Запада или откуда-то оттуда. Оливия уже успела заметить, как другие старшеклассницы оценивали ее, выносили вердикт, и наконец начали за нее борьбу. Девушка принялась рыться в своей сумке: «Хлоэ», из прошлогодней коллекции, но тем не менее – «Хлоэ». Она, вероятно, была гением, раз сумела выделиться в школе, где гениев было – не протолкнуться.
– Думаешь? Я этого не перенесу, – ответила Оливия. – Я и Плат катастрофически несовместимы.
У стипендиатки были шикарные волосы. Золотисто-пепельные, как и у большинства девушек в школе, но уложенные в свободную прическу вроде пляжной – чуть-чуть небрежная, чуть-чуть оконтуренная. Превосходно. Вспомнив о Плат, Оливия вновь почувствовала раздражение.
Стипендиатка сочувственно закатила глаза. И даже эта гримаса шла ей.
– Плат для меня – слишком просто. Чтобы понять ее, нужно быть с сумасшедшинкой.
И она умело носила пиджак. Может быть, купленный в секонд-хенде, но в модном мужском стиле. Девушки все еще теснились у стульев в задней части маленькой лекционной комнаты.
– Меня зовут Оливия.
– Я знаю. – Стипендиатка улыбнулась. – Я запомнила тебя с первого занятия. Тебя трудно не заметить. – Она повернулась к Оливии. – А я Кейт.
– Ну, что ж, Кейт… Поэзия… Плат. Ты действительно ее понимаешь?
– Конечно. – Кейт пожала плечами. – Я писала по ней вступительное сочинение, и, очевидно, этого было достаточно, чтобы я оказалась здесь. А вот с физикой я не справляюсь.
И именно в этот момент Оливия, не принимавшая спонтанных решений с момента возвращения в Вэйверли, решила, что пора пришла. Не было ни взвешенной оценки, ни размышлений о последствиях.
– Физика? – переспросила она. – Физика – легкотня. Думаю, мы что-нибудь сообразим.
Оливия села и похлопала по соседнему месту.
2 октября, пятница
Кейт
Шаг первый, контакт – полный успех. Шаг второй – снова встретиться в библиотеке для повторения углубленной физики – даже лучше. Было немного сложно притвориться, будто я не улавливаю объяснений Оливии. Грань между легким непониманием и безнадежной тупизной очень тонка, гораздо тоньше, чем можно было бы подумать. К концу занятия я заставила Оливию почувствовать себя дипломированным педагогом. Она пригласила меня к себе в воскресенье вечером, чтобы я могла отдать долг разбором «Леди Лазарь». Так что, как ни крути, я в выигрыше. Умница.
И тем не менее.
На это не проживешь. Я сидела в темноте, на спайдерменовских простынях, пытаясь думать о другом: об Оливии, о том, что смогу получить, о… ну, обо всем остальном. Меня это нервирует. Грядущие перемены. И много что другое. Я ничего не могу поделать с этим. Я не хочу, чтобы меня засосало обратно, но снова и снова возвращаюсь назад. Я слышала, как дождь стучит о металлические листы крыши сарая на заднем дворе. Мне надо было позаниматься. Надо было заняться ногтями… но я не могла. Я отталкивала это, но оно накатывало снова – доказательство, память. Видите ли, я лгала даже тогда, даже когда мне было десять.
Окна в облупившихся деревянных рамах были высотой в два с половиной метра. В них было то старое, волнистое на вид стекло, которое не защищает от холода, но очень красиво преломляет солнечные лучи. Урок еще даже не начался, но меловая пыль уже кружила и кувыркалась в длинных узких лучах плененного солнца. Меня всегда завораживали такие вещи. Но не в этот раз. В этот раз я стояла навытяжку перед учительским столом. В первом ящике слева хранились мел, тряпки, коробка с карандашами HB и скрепками. Ремень занимал весь второй ящик, а Библия и четки с розовыми хрустальными бусинами были внизу.
– Ну знаете, дело в том, что… монашки всегда хуже всех! – Я переступила с ноги на ногу. – Без обид.
– Я и не обиделась. – Сестра Роза улыбнулась. – И что, Кэти?
– Ну, знаете, они… вы все так суетитесь, особенно в пятницу, перед Днем отца. Все меня жалеют и смотрят с такой притворной печалью.
Этого было бы достаточно для миссис Котер, моей учительницы в четвертом классе в Сент-Дэвиде. Сестра приподняла хорошенькую бровь.
– Но ложь – это грех, Кэти.
Сестра Роуз была жестче, чем казалась.
– Но сестра, это не ложь. Правда. Все, чего я прошу, чтобы мне разрешили делать то, что я делаю каждый год. Вы сказали, это действительно трогательно и все такое, когда я вам об этом недавно рассказывала. Помните?
Сестра кивнула.
– Я сделаю открытку, как и все остальные. Потом, после школы, я пойду в Проспект-парк, папин любимый парк, и потом, потом я зарою открытку в клумбу на углу. А потом я поздравлю его с Днем отца! – Я улыбнулась ей улыбкой, над которой работала с шести часов двадцати минут утра.
Сестра вновь вскинула бровь.
– А потом я помолюсь о спасении его бессмертной души.
Я взглянула на часы: 8:25. Звонок прозвенит в 8:30.
– Так что говорю вам… то есть прошу вас… раз это для меня новая школа, не могли бы мы, пожалуйста, только один этот раз не говорить всему классу, что бедный папа Кэти умер? И чтоб они потом не стояли на перемене, по пятнадцать раз перебирая четки и считая свои благословения вслух. Я не хочу, чтобы они жалели меня, и я ужасно не хочу, чтоб они меня смертельно возненавидели из-за дурацких розовых четок. Без обид. Простите, сестра.
– Я не обиделась. – Она похлопала меня по руке.
Мягкие руки сестры Роуз всегда, вне зависимости от обстоятельств, были прохладными. Это как дар божий.
– Видите? Мы не врем, правда. Это даже не ложь бездействием, ведь никто не станет спрашивать. Понимаете? Просто не надо самим говорить об этом.
Сестра Роуз опустила взгляд на руки. Тень от ресниц, казалось, закрыла половину лица.
– И, и… я неделями молилась об этом… так сильно… и, ну, и я думаю, Иисус не будет против.
Сестра закусила нижнюю губу и нахмурилась. Она делала так всегда, когда пыталась сдержать смех.
– Кэти, ты невозможна.
– Так и моя мама говорит, сестра. Она покачала головой.
Я выиграла. Звонок прозвенел.
– Хорошо, Кэти. – Она вздохнула. – Мы не будем говорить о твоем погибшем отце. Не будет никакой общей молитвы. – Она снова опустила на мою руку свою мягкую, прохладную ладонь. – Это будет наш маленький секрет, Кэти. Не ложь, а секрет.
Можете отдать мне должное. Я была хороша.
Мы занялись открытками сразу после религиоведения. Я работала над своей вместе с Марией-Катериной. У Марии-Катерины была возвышенная артистичная душа, прямо как у меня. Так что мы стали лучшими подругами практически с первой моей недели в Сент-Рэймонде. Мария-Катерина знала обо всем. Ну, за исключением того, что я очень хотела, чтобы мистер Сазерленд, отец Марии-Катерины, был моим отцом.
Иногда я хотела этого так, что мне даже было плохо.
Он был таким славным папой.
Мистер Сазерленд был важным бизнесменом. У него было четыре разных костюма и темно-коричневый портфель с потертыми ручками. Он работал в отдельном кабинете в одной из этих башен на Уолл-стрит. Его офис располагался на тридцать четвертом этаже! После уроков мы с Марией-Катериной собирались навестить его в его личном кабинете – он должен был отвести нас на ланч.
Так он сказал.
Мистер Сазерленд звал меня «вышибала», потому что я играла в женский бейсбол в команде «Пираты Кристи». Я была тоже очень артистичной и спортивной. Редкое сочетание. Так утверждал мистер Сазерленд. Иногда, когда мы приходили домой пораньше, он наливал всем троим по большому высокому стакану кока-колы со льдом и затем расспрашивал нас о школе, или о друзьях, или просто о разном. Он и меня спрашивал, не только Марию-Катерину.
Я ненавидела кока-колу.
Но я выпивала все до капли и всегда говорила: «Спасибо, мистер Сазерленд!» А он всегда подмигивал мне и отвечал: «На здоровье, вышибала».
Как бы там ни было, мы с Марией-Катериной не покладая рук работали над самыми фантастическими открытками во всем классе. Отец Боб говорил, что Бог кроется в мелочах. Все, что мы делали, едва не лопалось от божественного присутствия. На лицевой стороне моей открытки было написано «Ты мой герой», а внутри, на полосатой раскрывающейся закладке – «С Днем отца ЛУЧШЕГО папу в мире».
После школы я направилась прямо в парк. Я выглядела очень печальной.
Нельзя было ручаться, что сестра Роуз не отправится прямо за мной в школьном автобусе или как-нибудь еще.
За оранжевыми розами и как раз перед желтыми кустами осталось пятнышко голой земли. Я вырыла линейкой ямку, затем сложила открытку и закопала ее. И перекрестилась. Не быстрым движением прямо перед грудью, а размашисто – просто на всякий случай.
Я помолилась. Не за отца.
За Марию-Катерину.
Я молилась о том, чтобы Господь в своей бесконечной мудрости нашел способ сделать мистера Сазерленда моим отцом. И чтобы он сделал это, не причиняя вреда миссис Сазерленд, которая была довольно милой, или Марии-Катерине, моей самой лучшей подруге, или моей матери, которая и так уже ужасно страдала. Спасибо большое. Аминь.
Я много молилась, когда мне было десять. С тех пор я не молилась ни разу.
4 октября, воскресенье
Оливия
Это должно было стать вечеринкой для избранных, и раньше для Оливии это имело значение, по крайней мере, отчасти. Но не теперь. Сьюз Ширдаун и Эмили Вонг устраивали тусовку по случаю дня рождения Алехандры Морены, чьи родители оставались в Колумбии. Лучшие ребята из Вэйверли и Ригби, партнерствующей с Вэйверли школы для мальчиков, собирались туда. Алехандра была безобидна и мила в своей особой незаметной манере. Иначе говоря – скука смертная. Но Оливия отказалась идти не поэтому.
Она не раз бывала на таких вечеринках, устраивала такие вечеринки, рулила ими. Оливия вздохнула, проглотила таблетки и отправилась бродить по пентхаусу. Она всеми силами боролась за то, чтобы восстановиться в двенадцатом классе именно в Вэйверли, а не где-либо еще. Отец, как делал это для нее всегда, сгладил все острые углы, и восстановление прошло без вопросов. Почему она была так одержима возвращением? Она не могла вспомнить. Это не имело значения. Оливия сохраняла дистанцию, но когда было нужно, имитировала образцово-показательное хихиканье и взвизги поддельного ужаса, притворное негодование и притворную симпатию – все фирменные знаки любой частной школы для хороших девочек. Это было просто.
Оливию смущало то, что она чувствовала себя намного старше других девочек. Конечно, некоторым из них было уже восемнадцать, но, скользя по коридорам Вэйверли, Оливия чувствовала себя сорокалетней. Желания участвовать в вечеринке это не прибавляло. А отсутствие свиты отбивало его окончательно. У Оливии больше никого не осталось. Ее бывшие лучшие подруги, Анита, Гвен и Джессика, уехали учиться в колледж. О, конечно же, они послали друг другу цветы как по расписанию и все еще время от времени обменивались эсэмэсками и переписывались, но только на Фейсбуке, так что… сами понимаете. Оливия не могла показаться на вечеринке в одиночестве. Ей нужна была по крайней мере одна подруга. В двенадцатом классе не нужна толпа подруг, оставим это для десятиклассниц. Одной будет достаточно, одной потрясающей девушки, и Оливия была практически уверена, что Кейт подойдет. Вместе они сделают пару правильных выходов на избранные вечеринки.
Она взглянула на свои часы – отцовские «Ролекс». Очевидно, в этом году мужские часы были все еще в тренде. Оливия сама дала начало этому тренду прошлой осенью. У ее отца была обширная коллекция, но он носил только «Картье», которые подарила ему мать Оливии. Кейт никогда не носила часов. За исключением этого она была полностью в тренде, а может, и впереди него. Хороший знак. А ее кажущееся равнодушие к подобной ерунде было еще лучше.
Уже прошел месяц, а Кейт не прибилась ни к одной клике, хотя большая их часть явно была не прочь заполучить ее. Опытная, начитанная и красивая – хороший расклад, но бедность и таинственность притягивали уроженок Вэйверли как валерьянка – кошек. Кейт переходила из аудитории в аудиторию – неизменно вежливая, иногда забавная – и, кажется, не обращала внимания на их предложения. Но через час она должна была прийти сюда, и Оливии это было приятно. Возможно потому, что Оливия чувствовала – Кейт тоже была «слишком стара» для своего возраста. Что-то заставило ее повзрослеть. И это сближало их.
Все налаживалось.
И тем не менее, дабы подкрепить свою уверенность в этом, в 6:50 она направилась в свою комнату к импровизированному алтарю. Зажгла свечу с ароматом лаванды и установила золотое распятие, которое дала ей Анка. Почти все, что Оливия знала о Боге и Библии, было почерпнуто из бессвязных разговоров с соседкой по комнате в Хьюстоне, от Анки и из передач Христианского телевидения («CTS – телевидение, в которое можно верить!»). В итоге пресвитерианство слилось с баптизмом и вдобавок причудливо смешалось с католичеством. Оливия уже почти что забросила молитвы, но ей все еще нравилось зажигать свечу.
В дверь позвонили. Она услышала, как, шаркая, Анка направилась открывать. Оливия задула свечу, проверила в зеркале улыбку и вышла поприветствовать свою новую лучшую подругу.
4 октября, воскресенье
Кейт
Я села в метро. Ненавижу метро. Оказываясь в общественном транспорте, я чувствую себя нищей. Если бы у меня был выбор, я бы ходила в школу пешком, но от Чайна-тауна до верхнего Ист-Сайда почти два часа пути. Два часа и две разных планеты. Иногда мне приходилось добираться домой пешком. В плохие дни. Оливия жила всего в паре кварталов к югу от школы. Отлично.
Меня поприветствовал консьерж, выглядевший, словно карикатура из «Нью-Йоркера». «Меня зовут Афтаб» был облачен во все регалии верхнего Ист-Сайда: шляпа, золотая тесьма и медные пуговицы на униформе – этот наряд не стал со временем лучше.
– Мисс Самнер ожидает вас, мисс О’Брайан.
Афтаб бегом ринулся вокруг стола к лифту и нажал на кнопку с буквой «П». Должна ли я дать ему на чай?
– Спасибо, сэр, – сказала я закрывающимся створкам.
Я вздрогнула, когда двери лифта разъехались. Матерь божья, это был пентхаус! Мне открыла женщина славянской внешности. Кажется, она обрадовалась, увидев меня.
– Добрый вечер, привет! Меня зовут Анка. – Когда она улыбалась, верхний левый резец сверкал золотом. – Проходите, пожалуйста.
Тучное тело Анки венчала сильно вытянутая вверх голова. Этот довольно экстравагантный оптический эффект лишь усиливался прической: плохо окрашенные, черные как смоль волосы были зачесаны на макушку. Казалось, волосы парят над ней, как восклицательный знак.
Она мне сразу же понравилась.
Оливия возникла как будто ниоткуда, а Анка исчезла в никуда. Я по-прежнему стояла, словно пригвожденная к мраморному полу.
– Давай, давай! – Она взяла меня за руку. – Ты ела? Я не ела. После окончания смены у меня не осталось на это времени.
– Да.
– Ну, боюсь, тебе все равно придется угождать Анке. Она наготовила еды на польскую армию. – Оливия склонилась ближе. – Это вроде лакмусовой бумажки. Анка ставила этот эксперимент на всех моих друзьях: веганах, тех, кто страдал булимией, расстройством пищевого поведения или непереносимостью лактозы, или просто не ел продукты с глютеном.
– Не могу винить ее за это.
– О, я тоже! Все это такая скука, ведь правда?
Оливия стиснула мою руку и протащила меня через прихожую в комнату, которая, казалось, парила над Центральным парком.
– Вау.
Мой взгляд скользнул по пухлым встроенным диванам в притопленной в пол гостиной, декорированной неброским камнем и необработанным деревом. А картины! Словно прогулка по Музею современного искусства.[5] Мраморный пол прихожей уступил место сланцу и мягким серым и карамельным тонам сидений. Сверкающее стекло и теплая желтая подсветка были словно отражением безмолвных огней парка напротив.
– Это так романтично.
Оливия оглядела комнату, будто видела ее впервые.
– Ты понравишься моему папе!
– У вас большая квартира?
– Я не знаю. – Оливия пожала плечами. – Тут три спальни, кабинет отца, кухня и кладовая, три… нет, три с половиной ванных комнаты. – Казалось, она мысленно строит план этажа. – И комната Анки, конечно же. Всё.
Боже, я могла бы вселиться сюда, и никто бы и не заметил.
– А я уж думала – не увижу ничего круче лифта.
– Не смеши меня.
– Защитная реакция. Привычка, – пояснила я. – Обезоруживаю обаянием. И не говори, что я тебя не предупредила.
– Своевременное предупреждение. Кстати, об обаянии, ты не видела этого мега-финансиста? Ты ведь работаешь в администрации, верно?
– Директора по связям с общественностью? Нет. Пока нет, я прихожу и ухожу, до того, как появляется он. Но я тебе ручаюсь, это какой-то сексуальный тайфун. Дрейпер поменяла духи, а Колсон и Шупер обе купили помаду новых оттенков и постоянно поправляют макияж.
– Ха! Вот это круто. – Она улыбнулась? Оливия Самнер улыбалась не часто. – Давай, идем в капитанскую рубку, к Анке на кухню.
Кухня в противоположность гостиной сверкала белым на белом. Отделанная тем же каррарским мрамором, что и прихожая. Мрамор на стенах, рабочих поверхностях и на полу. Даже у кухонного стола была мраморная столешница. Это должно было наводить на мысли о стерильности, но вместо этого интерьер казался приветливым и уютным. Ноутбук Оливии, книги и тетрадь лежали на дальнем конце стола, а в центре было установлено блюдо, заваленное нарезкой салями, паштетами, сырами и багетами. Желудок у меня заурчал. Лучше бы он так урчал при виде жареной пекинской капусты и брокколи.
– Как прошли выходные? – спросила я. – Вечеринки нон-стоп?
Оливия остановилась перед хитроумной кофе-машиной.
– Не мой стиль, – ответила она, пожимая плечами. – По крайней мере, не теперь. А как насчет тебя?
– Честно говоря, вечеринки меня мало заботят. Я наблюдала, как она воспримет это.
– Кофе? Эспрессо? Капучино? Чем травишься? – спросила она.
– Душу продам за двойной эспрессо. – Я подошла к ее ноуту. – Это как раз Плат открыта? – Оливия кивнула, потянувшись за крохотными чашками и блюдцами. – Хорошо. – Я щелкнула по тексту. – Тогда пока ты играешь в баристу, я начну.
– За это я тебя и кормлю и развлекаю. Кстати, я и сама люблю двойной эспрессо.
– Вау! – Конечно, она любила двойной эспрессо. Такие вещи я определяю с пятидесяти шагов. – Ладно. Итак, «Леди Лазарь» – жестоко, автобиографично и очень театрально. Слушай:
Умирание —
Это искусство.
– О-о! – протянула Оливия. – Не думала, что ты начнешь отсюда. – Она навалила на тарелку мясо, сыры и соусы и поставила это все передо мной. – Как известно, она была одержима мыслями о самоубийстве и все такое, но мне понравилось, как она говорит об абажуре. Ну, знаешь, эта странная строчка о том, что ее кожа «яркая как нацистский абажур». – Она прокрутила файл со стихами. – И вот что я нарыла. – Оливия склонилась ко мне через стол. – Мы знаем, что Плат к моменту создания «Леди Лазарь» по крайней мере однажды пыталась покончить с собой, а может быть, и дважды. Но знаешь ли ты, что по слухам нацисты делали абажуры из человеческой кожи? Она сбежала в этот кошмар от собственных кошмаров. Точно тебе говорю.
– Да, конечно, – согласилась я. – Это верный и точный анализ, но это не личностный отклик, которого ждет Хорнбэк. Она жаждет твоей крови.
Оливия застонала и передала мне эспрессо. Рукав ее свитера задрался достаточно для того, чтобы обнажить очень бледный шрам. Мне еще много предстояло узнать об этой девушке. Она увидела, что я заметила шрам, и поправила рукав.
– Расслабься, я не пыталась покончить с собой, и более того, это не в моем стиле.
Я кивнула.
– Для развлечения?
– Без особого энтузиазма. – Она кивнула. – Я очень быстро поняла, что я ужасно, до истерик боюсь шрамов. Это была вечеринка с ночевкой. Ну, знаешь, в десятом классе? Они везде одинаковы. Ну и все там резали себя.
Господи, эти богачки чокнутые.
– А что было бы в твоем стиле? Если б ты решила…
– Я бы прыгнула! – Она выпалила это, не раздумывая. И я подумала об окнах от пола до потолка, обрамляющих город под ее ногами. Одно из них было дверью, ведущей на балкон, ведущей к…
– Вот. Вот твой ответ Хорнбэк. Начни с этого. – Я сделала глоток эспрессо, наблюдая, как она обдумывает мою идею.
– Точно, я понимаю, я понимаю. Это мой путь. Путь к Плат. Ты гений! – Оливия села рядом и принялась сооружать себе бутерброд с сыром. – Ну а ты? Как бы ты, ну, понимаешь…
– Я бы не стала этого делать. Да это и не важно. Я посмотрела прямо в ее красивое, ухоженное лицо. – Меня нельзя убить.