Теодор Старджон
Венера плюс икс. Мечтающие кристаллы
– Я имею в виду, – продолжил он, – когда я увижу все, что мне покажут…
– …и о чем ты только пожелаешь спросить…
– …и я расскажу вам, что я обо всем этом думаю, вы сможете отправить меня туда, откуда забрали.
– Я очень рад, что могу подтвердить это, – сказал Миелвис, и у Чарли возникло ощущение, что его собеседник своими словами и интонацией дает понять, что подтверждение существующей между Ледомом и Чарли договоренности дается ему не без труда.
– Ну что ж, начнем! – проговорил Миелвис, и в его устах это прозвучало как острота.
Чарли озадаченно засмеялся.
– Я даже не знаю, с чего! – сказал он.
Он читал у кого-то, скорее всего у Чарльза Форта, замечательную фразу: если хочешь измерить длину окружности, начни из любой точки.
– Ну что ж, – сказал он наконец, – мне хочется узнать о ледомцах… что-нибудь очень личное.
Миелвис развел руками.
– Спрашивай все, что считаешь нужным.
Но робость неожиданно овладела Чарли, и он не смог задать прямого вопроса. Вместо этого он начал осторожно подбирать слова:
– Вчера, перед тем как я лег спать, Филос сказал, что… что ледомцы никогда не видели мужского тела. Из этого я вывел, что вы все – женщины. Но Филос сказал, что это не так. Но ведь можно быть либо тем, либо другим, верно?
Миелвис не ответил. Он неподвижно смотрел в глаза Чарли, и на губах его застыла мягкая дружелюбная улыбка. Несмотря на все возрастающее смущение, Чарли опознал технику, которую использовал Миелвис, и по достоинству оценил ее – когда-то у него был учитель, который вел себя точно так же. Он словно приглашал собеседника самому найти ответ и сделать выводы. Но такая техника применима лишь к тому, кто располагает всеми необходимыми фактами и способен ими распорядиться – на этом были основаны детективные романы про Эллери Куина, где читателю предлагалось самому определить, кто убийца, на основании имеющихся сведений.
Чарли попытался вспомнить и оценить все тревожившие его впечатления, произведенные за этот короткий срок на него местными жителями. Что его смутило? Увеличенные, хотя и не слишком, грудные мышцы, размер пигментированного пятна вокруг соска, отсутствие широкоплечих и узкобедрых индивидуумов. Что касается прочих внешних характеристик, таких, как длина волос, то прически, как правило, у местных были короткие, но это не могло сбить Чарли с толку – как и разнообразие одеяний.
Затем он мысленно обратился к языку, на котором, как он справедливо полагал, мог говорить достаточно свободно, но который по-прежнему периодически ставил его в тупик. Он взглянул на Миелвиса, который продолжал серьезно и одновременно терпеливо смотреть на него, и произнес про себя на ледомском: «Я смотрю на него», после чего стал анализировать местоимение «него» и обнаружил, что оно не несет значения мужского рода. Нет, это было личное местоимение, его нельзя было использовать по отношению к вещам, но в ледомском языке оно было лишено гендерных характеристик. Если Чарли считал, что местоимение «он» и его производные относится к мужскому роду, то это было ошибкой самого Чарли, и теперь он это понимал.
Но если личные местоимения в ледомском не выражали характеристик рода, означало ли это, что местные жители не имели половых признаков? Чарли понял – лишь это допущение позволяло хоть как-то соотнести замечание Филоса с действительностью: мужчин они не видели, но и женщинами не были.
Слова и понятия «мужское» и «женское» существовали в языке, но… И Чарли понял: ледомцы несли в себе оба начала. Они были одновременно и мужчинами, и женщинами.
Чарли взглянул Миелвису в глаза. Тот терпеливо ждал.
– Вы – и то, и другое, – сказал Чарли.
Несколько мгновений его собеседник, застыв, будто каменное изваяние, молчал. Потом лицо его расплылось в довольной улыбке.
– Тебе это кажется ужасным? – спросил он.
– Я пока не решил, ужасно это или нет, – отозвался Чарли. – Я просто хочу понять, насколько это возможно.
– Я тебе покажу, – сказал Миелвис и, поднявшись, все так же торжественно обошел стол и приблизился к Чарли, который от волнения едва дышал.
– Привет, парни! – говорит Тилли Смит. – Что так тихо?
– Мужской разговор, – отзывается Смитти.
Вступает Херб:
– Привет, девицы! Как покатали шары?
– Три броска – и партия закончена, – отзывается Джанетт.
– Хербу хватает одного, – произносит Смитти бесстрастно, хотя это и неправда.
Тилли подхватывает:
– А не накидаться ли нам всем? Налей-ка, Смитти.
– Только не нам, – отрицательно качает головой Херб, позвякивая льдом в пустом стакане. – Я свою норму залил, и мне хватит.
– Мне тоже, – подхватывает Джанетт, поймавшая мысль мужа.
Херб встает.
– Спасибо за выпивку и грязные шутки, – говорит он Смитти.
– Не вздумай рассказать им про девочек по вызову, – усмехается тот, а Джанетт изображает, будто кидает шар.
Тилли повторяет движение подруги, и Смит поглубже топит свое тело в кресло, что ему в любом случае нравится. Херб подхватывает сумку Джанетт, картинно закатывая глаза. Джанетт отключает электронную няню и сует мужу под левую подмышку, под правую отправляя свою сумочку. Она – леди, а потому некоторое время ждет, пока Херб не распахнет перед ней дверь, толкнув коленом.
Они выходят.
– Следуй за мной, – сказал Миелвис.
Чарли встал и пошел за ним в соседнюю комнату, поменьше. Одна из ее стен от пола до потолка была занята чем-то, напоминающим каталог, – ряды прорезей в стене, снабженных карточками. Но господи! – заметил Чарли, и здесь они не удосужились расположить все по прямой. Прорези сделаны в форме арок. Правда, Чарли отметил, что устроены они очень удобно – нечто подобное он как-то видел на конвейере, где инженер, занимавшийся оптимизацией рабочих процессов, располагал полочки с инструментами справа и слева от рабочего так, чтобы максимально облегчить его труд.
Возле боковой стены стоял мягкий белый смотровой стол. Проходя мимо него, Миелвис увлек его за собой и, пока стол неслышно катился за ним на невидимых колесиках, он уменьшился и стал высотой с обычный стул.
– Садись! – бросил Миелвис через плечо.
Ни слова не говоря, Чарли сел. Миелвис подошел к каталогу и принялся просматривать карточки. Наконец он решительно протянул руку:
– Вот то, что мне нужно!
Просунув свои длинные сильные пальцы в прорезь, он потянул вниз, и тотчас же изнутри появился экран около трех футов ширины и семи футов длины. Как только он вышел из прорези полностью, то засветился внутренним светом, и тотчас же свет в комнате стал гаснуть. Таким же образом Миелвис извлек из каталога еще один экран, после чего сел рядом с Чарли.
Теперь комната полностью погрузилась в темноту, хотя экраны перед Чарли светились на полную мощь. На них был в цвете изображен ледомец, одетый лишь в шелковый спорран, верхняя кромка которого располагалась в дюйме под пупком, а нижняя – чуть выше середины бедра. На животе спорран был не шире ладони, а внизу расходился до ширины бедер. Чарли уже много раз видел этот непременный атрибут местной одежды, причем – те спорраны были и короче, и длиннее этого, и, самых разных цветов – от синего и пурпурного до белого и нежно-зеленого. Правда, ледомца без споррана он пока не встречал – по-видимому, на этот счет здесь были строгие правила, и пока Чарли Миелвиса об этих правилах расспрашивать не собирался.
– Снимаем покровы, – проговорил Миелвис, и каким-то образом, незаметным для Чарли, он заставил изображение измениться. Щелк! И исчез спорран, а также располагавшийся под ним верхний слой кожи, обнажив слой соединительной ткани, из-под которого проглядывали мышцы брюшины. Неизвестно откуда достав длинную черную указку, Миелвис принялся объяснять Чарли, как устроены открывшиеся органы, а также рассказывать об их функциях. Кончик указки то заострялся, то превращался в колечко, то в полускобку, а язык, которым Миелвис вел свой рассказ, был предельно точен и полностью направлен на то, чтобы дать на все вопросы Чарли исчерпывающие ответы.
А Чарли дал себе волю! Его стеснительность испарилась без остатка, уступив место двум его важнейшим качествам, одно из которых было результатом хаотического, неустанного и никем не контролируемого чтения и сводилось к детальной осведомленности в миллионе вещей, намертво застрявших в его голове, а другое, также вызванное описанным обстоятельством, состояло в наличии гигантских прорех и несообразностей в этом корпусе знаний. Чарли и не подозревал, как много он знает, и сколь неряшливо устроена его голова.
Открывшиеся перед Чарли анатомические подробности способны были восхитить кого угодно, а особенно того, кто не утратил способности изумляться гению природы, ее изобретательности, а также умопомрачительной сложности живых существ.
Во-первых, ледомец имел как мужские, так и женские половые признаки, причем в активной форме. Мужской орган целомудренно укрывался в том, что у homo sapiens называлось бы вагинальной впадиной, и туда же выходили проходы сразу двух маток – аборигены каждый раз производили на свет по два близнеца. При возбуждении фаллос увеличивался и являлся на свет; в спокойном же состоянии он был полностью укрыт. Уретра была частью фаллоса. Совокупляясь с партнером, ледомец играл одновременно и женскую, и мужскую роль – иначе соитие было бы невозможно. Яички находились на поверхности тела, в паху, под тонким слоем кожи. И, насколько это смог определить Чарли, у ледомцев была изумительным образом реорганизована нервная система, появилась, по крайней мере еще одна пара кольцевых мышц, а также были частично перераспределены функции желез Бартолини и Купера.
Когда Чарли получил исчерпывающие ответы на свои вопросы, а Миелвис понял, что его гость вполне удовлетворен, он отправил экраны назад, в прорези, и включил свет.
Некоторое время Чарли сидел тихо. Перед его взором встал образ Лоры. От биологии никуда не деться. Помнится, существовали астрономические символы для мужского и женского начал. Марс – мужское, Венера – женское. А как могли бы, применительно к своим условиям существования, уточнить эти символы сами ледомцы? Марс плюс игрек? Венера плюс икс? Сатурн, вывернутый наизнанку?
Напряженно моргая, Чарли поднял глаза на Миелвиса.
– Как же это вы все так перемешали? – спросил он.
Миелвис снисходительно рассмеялся и, повернувшись к стене с прорезями, принялся что-то искать. Чарли же, несмотря на только что сделанные открытия, продолжал воспринимать его как существо мужского рода – несмотря на то, что соответствующее личное местоимение в ледомском языке было лишено гендерных референтов. Чарли внутренне подготовился к новым откровениям, но Миелвис, издав недовольное ворчание, устремился в угол комнаты, где приложился ладонью к спиралевидному значку на стене.
Тотчас же раздался тоненький вежливый голосок:
– Да, Миелвис!
– Тагин! – произнес Миелвис, – где у нас материалы по homo sapiens?
– В архиве, каталог «Исчезнувшие приматы».
Миелвис поблагодарил собеседника и, отойдя в сторону, к другой стене с прорезями, нашел то, что искал, после чего жестом позвал Чарли присоединиться. Тот, сопровождаемый скамьей, подчинился. Они уселись перед извлеченными из стены экранами.
Свет погас, экраны засветились.
– Вот картинки с homo sapiens, мужчиной и женщиной, – начал Миелвис. – Ты говоришь, что все у нас перемешалось. Но я тебе покажу, насколько ничтожны произошедшие изменения.
Он начал с изумительно красивого изображения репродуктивных органов человека, показав, насколько они схожи у мужчин и женщин в пренатальный период, и насколько принципиально мало отличаются друг от друга в более зрелом возрасте. Каждый орган у мужчины имел свой аналог в женском теле.
– И, если бы ты не принадлежал к культуре, которая только и занимается тем, что акцентирует различия между мужчиной и женщиной, ты бы увидел, насколько эти различия минимальны (впервые Чарли слышал ледомца, который рассуждает о культуре homo sapien).
Затем Миелвис перешел к экспонатам, иллюстрирующим разнообразные патологии. Здесь можно было увидеть, как, подвергнутый простому биохимическому воздействию, один орган мог атрофироваться, а другой, наоборот, невероятным образом развивал функции, которые в его случае считались рудиментарными. Мужчина начинал производить грудное молоко, а женщина – отращивать бороду. Миелвис доказал Чарли, что сильный пол может выделять прогестерон, а слабый – тестостерон, хотя и в ограниченных объемах. Потом он перешел к иным видам, чтобы продемонстрировать Чарли все многообразие типов размножения, существующих в живой природе. Он показал пчелиную матку, которая совокупляется высоко в небе, а после, от поколения к поколению, оплодотворяет тысячи яиц; стрекоз, которые устраивают любовный танец, соединившись в некое подобие кольца, порхающего над болотами; лягушек, чья самка откладывает икру в большие поры на спине своего кавалера. Были там и морские коньки, у которых честь приносить потомство принадлежит мужским особям, и осьминоги-аргонавты, которые в присутствии своих возлюбленных начинают размахивать специальными щупальцами – те отрываются и, в случае, если дама благосклонна к своему ухажеру, она подхватывает свободно плывущее щупальце и использует его для оплодотворения; если же самец самке не по душе, то щупальце со сперматофорами съедается. К моменту, когда Миелвис закончил, Чарли готов был признать, что, по сравнению с великим многообразием способов размножения, которые демонстрируют представители живой природы, различия между ледомцами и homo sapiens не кажутся такими уж существенными.
– Но как все это произошло? – спросил Чарли, когда наконец смог уместить в своей голове полученные сведения.
Однако Миелвис ответил вопросом на вопрос:
– Что заставило первых наземных созданий выбраться из жижи первобытных болот и, вместо воды, вдохнуть воздух? Как их потомки спустились с деревьев и, подобрав на земле дубину, использовали ее в качестве первого инструмента? Почему некое существо, впервые выкопав ямку, вполне целенаправленно уронило туда семечко, надеясь на всходы? Это просто случилось – и все. Такие вещи случаются…
– Но ты знаешь гораздо больше, чем говоришь, – с трудом сдержал возмущение Чарли. – И о моем виде – тоже.
Миелвис, несколько раздраженно, отозвался:
– Твой вид – это специальность Филоса, а не моя. Меня больше занимает Ледом. Но, как я понимаю, ты не очень-то хочешь знать, почему вы исчезли. Никто из нас не собирается ничего скрывать от тебя, но не кажется ли тебе, что возникновение Ледома и конец homo sapiens как вида – вещи взаимосвязанные? Конечно, тебе решать, хочешь ли ты знать об этом или нет.
Чарли опустил глаза.
– Спасибо, Миелвис, – проговорил он.
– Поговори с Филосом, – сказал Миелвис, широко улыбнувшись. – Он все объяснит лучше, чем кто бы то ни было. И он знает, где остановиться. А я не смогу – не в моих привычках удерживать важную информацию. Так что – к Филосу!
– Спасибо! – повторил Чарли. – Непременно.
Напоследок Миелвис, все так же широко улыбаясь, сказал:
– Природа, какой бы расточительной и избыточно разнообразной она ни была, неизменно следует одному важному принципу – она последовательна. И природа свято придерживается этого принципа – даже если для этого ей приходится творить чудеса.
– И все-таки это здорово, – говорит Джанетт, вернувшись из детской спальни. Она наливает две порции виски в стаканы с толстыми стенками – себе и мужу. – Здорово иметь таких соседей.
– Согласен, – кивает головой Херб.
– У нас так много общего!
Минуту подумав, Херб интересуется:
– Как провели вечер?
– Отлично, – отзывается Джанетт и, помолчав, говорит:
– Значит, история такая. Усвой и смотри не забудь. Ты семь недель корпел над презентацией для своих кондитеров, которые намерены торговать мороженым и всякими булочками.
– Вот как? Целых семь недель?
– И придумал для них слоган.
– Да быть не может! И как это меня угораздило?
– Помолчи! Слоган звучит так: «Попробуй укуси»!
Херб, ошеломленный, во все глаза смотрит на жену.
– Ничего себе! – наконец произносит он. – Да ты просто гений!
– Никакой я не гений. Я – мелкий воришка. Это Тилли придумала, случайно, а я присвоила. Надеюсь, она забудет, а я всем скажу, что ты корпел над этим слоганом семь недель.
– Умно! Думаю, сработает. Кстати, Смитти меня сегодня пригнул.
– Ты что, дал ему по носу?
– Типа того.
– А что случилось?
Херб рассказывает жене о телешоу, которое они смотрели, о том, как он высказал что-то наподобие похвалы, а оказалось, что шоу спонсирует конкурент Смитти.
– Да, это было глупо, – говорит Джанетт. – Хотя Смитти, конечно, гнус.
(Это их домашний сленг для всего гадкого, что есть на свете.)
– Я выкрутился, – успокаивает жену Херб.
– Все равно, неплохо было бы запастись хорошей бомбой. На всякий случай.
Херб смотрит в окно на лужайку, которая отделяет их дом от дома Смитти.
– Слишком близко, чтобы взрывать бомбу.
– Главное, чтобы они не узнали, кто их взорвал.
Херб качает головой.
– Но мы же реально не хотим их взрывать, – говорит он.
– Конечно нет. Бомба нам нужна на всякий случай. К тому же кое-кто уже подложил им бомбу.
И Джанетт рассказывает Хербу про старика Трайзера, которого в «Кавалере» подкинули наверх, и теперь он может запросто расплющить Смитти.
– Будь к нему снисходительна, Джанетт, – говорит Херб. – У него простатит.
– И он – в полной прострации? Сам признался?
– Нет, я узнал случайно. А еще у него геморрой.
Джанетт издает смешок.
– Теперь Тилли у меня поерзает, – произносит она.
– Ты – самая мстительная девица из всех, кого я знаю, – говорит Херб.
– Они нагнули моего милого бэбика, а я должна быть паинькой?
– Тилли подумает, что это я тебе сказал.
– Не догадается. Мало ли как я узнала. Я все беру на себя, мой крошка. Мы же одна команда, не так ли?
Херб покрутил стакан в руке, глядя, как на поверхности виски формируется небольшой водоворот.
– Смитти об этом кое-что говорил, – произносит он и рассказывает жене о дезертах, которые купила себе Тилли, а также о том, что очень скоро дети перестанут различать, кто из родителей отец, а кто – мать.
– И тебя это волнует? – спрашивает Джанетт.
– Немного.
– Перестань, – говорит Джанетт. – Забудь про этот старый труп в шкафу. Мы же люди нового времени. Ну и что страшного произойдет, если Карен и Дейви вырастут без этих допотопных образов Отца и Матери в голове?
Херб задумчиво потягивает виски и произносит:
– Так и случится: Карен напишет книжку «История моей жизни», и – цитата: «Не было у меня ни папочки, ни мамочки, как у всех прочих деток, а воспитывал меня государственный Комитет по делам сирот».
– Комитет или не комитет, ты, мрачный провидец, но, если у деток будет еда, одежда и любовь – что им еще нужно?
– Но должно же быть у них какое-то представление о том, что отец – это тот, кто всегда сверху.
Джанетт похлопывает мужа по щеке.
– Только в том случае, если у того, кто сверху, все большое. А у тебя все настолько большое, что ты вполне заменишь любой комитет.
– Что ты имеешь в виду?
– Сейчас объясню. Идем-ка в кроватку!
Филос ждал Чарли возле дверей.
– Ну и как? – спросил он.
– Мощно, – отозвался Чарли. – Впечатляюще.
Он внимательно посмотрел на Филоса.
– Тебе вся эта история, конечно, уже до лампочки, не так ли? – произнес он.
– Хочешь узнать что-нибудь еще? – спросил Филос. – Или пока хватит? Будешь спать?
– Не сейчас. Ночью.
Он сказал это по-ледомски, но это понятие, «ночь», в местном языке почему-то не могло найти для себя воплощения в слове – так же, как и понятия «мужской» и «женский».
Поэтому Чарли произнес:
– Когда станет темно.
– Что станет темно? – переспросил Филос.
– Разве ты не знаешь? Солнце сядет, звезды появятся, луна, все дела.
– У нас не становится темно.
– Как это? – в недоумении посмотрел на Филоса Чарли. – А что, Земля уже не вращается?
– О, я тебя понимаю, – улыбнулся Филос. – Там, снаружи, действительно темнеет, но только не в Ледоме.
– А вы что, живете под землей?
Филос склонил голову и, улыбаясь одними губами, посмотрел на Чарли.
– На этот вопрос нельзя ответить односложно, – сказал он.
Чарли посмотрел через широкую панель окна на затянутую дымкой серебристого цвета небо.
– И почему?
– Тебе лучше спросить об этом Сиеса. Он хорошо объяснит.
Неожиданно для самого себя Чарли рассмеялся и, увидев недоуменный взгляд Филоса, пояснил:
– Когда я о чем-то спрашивал тебя в прошлый раз, ты сказал, что на все мои вопросы ответит Миелвис. Когда я начал задавать вопросы Миелвису, он сказал, что лучше тебя на них никто не ответит. Теперь ты отправляешь меня к Сиесу.
– О чем ты спрашивал Миелвиса?
– Про историю Ледома. И он сказал, что ты – лучший специалист. А еще ты знаешь, когда следует остановиться. Да, точно: ты знаешь, когда следует придержать информацию, потому что это – не в его правилах.
И вновь словно бы тень пробежала по смуглому лицу Филоса.
– Так уж я устроен, – сказал он мрачно.
– Послушай! – проговорил Чарли. – Может быть, я что-то не так понимаю. Может, что-то упустил. Но мне не хотелось бы, чтобы из-за меня у вас начались разборки.
– Перестань, прошу тебя, – сказал Филос. – Я знаю, что он имел в виду. И ты здесь совсем ни при чем. А история Ледома – это история Ледома, и к вам она не имеет никакого отношения.
– Еще как имеет! Миелвис говорит, что начало Ледома напрямую связано с концом эпохи homo sapiens, и на этот счет я хочу полной ясности. Это меня касается напрямую!
Они медленно шли, но Филос вдруг остановился и, положив руки на плечи Чарли, сказал:
– Чарли Джонс! Мы оба и правы, и неправы. Но ты не несешь за это никакой ответственности. Пусть все будет так, как есть. Я, конечно, виноват, что веду себя таким образом. Давай забудем все это – мои чувства, мои проблемы…
– Ну что ж, если это – единственное, что я не узнаю в Ледоме, пусть будет так, – сказал Чарли и рассмеялся. Он был готов все забыть.
Но он не забудет.
Уже почти засыпая, Херб неожиданно произносит:
– Но Маргарет нас не любит.
Джанетт хочет успокоить мужа и говорит:
– Мы ее тоже разбомбим. Засыпай.
После чего, вдруг приободрившись, интересуется:
– А кто это – Маргарет?
– Маргарет Мид, антрополог. Это она написала статью, о которой я тебе говорил.
– И почему же она нас не любит?
– Она говорит, что любой мальчишка хочет, когда вырастет, быть похожим на отца. И если отец хороший добытчик и товарищ по играм, если у него руки растут из нужного места, и он запросто может починить стиралку, сушилку и косилку, то и мальчик растет с чувством, что ему все по плечу, и сам становится хорошим добытчиком и товарищем для своих детей.
– Ну, а мы здесь при чем? – недоумевает Джанетт.
– Она говорит, что в нашем тепличном мирке невозможно вывести генерацию героев, великих разбойников и гениальных художников.
Немного помолчав, Джанетт произносит:
– Скажи своей Маргарет, пусть она засунет свои слова куда подальше. Вот именно, туда! Я же говорила тебе, что мы – совершенно новая порода людей, и дети в нашем мире должны быть свободны от стереотипов. Вечно пьяный Отец и Мать с мороженым в руке! Нет их больше, и не будет никогда! Мы вырастим новую генерацию людей – они будут ценить то, что имеют, и не станут тратить время, чтобы под кого-то там подлаживаться. А ты, мой маленький, перестань думать о слишком серьезных вещах. Тебе вредно.
– Ты знаешь, – говорит Херб удивленно, – но Смитти говорит мне то же самое.
Он смеется.
– Но он говорит это мне, чтобы нагнуть, а ты – чтобы вознести.
– Все зависит от точки зрения, как я полагаю. От того, как ты на это смотришь.
Некоторое время Херб лежит, думая о женских и мужских дезертах, о Комитете, который вскоре заменит родителей, об Отце, могучем и великом, но почему-то с кухонным полотенцем в руках, и еще о дюжине подобных несообразностей, пока наконец все это не начинает кружиться перед его мысленным взором и покрываться дымкой дремоты, и он говорит:
– Спокойной ночи, любовь моя.
– Спокойной ночи, любовь моя, – шепчет Джанетт.
– Спокойной ночи, счастье мое.
– Спокойной ночи, счастье мое…
И Херб взрывается:
– Какого черта? Перестань повторять за мной! Сколько можно?
Джанетт не испугана, скорее – обеспокоена; она понимает, что с мужем что-то происходит, а потому предпочитает промолчать.
Через минуту Херб произносит:
– Прости, дорогая.
– Не бери в голову, Джордж! – отвечает она.
Херб понимает, что просто обязан рассмеяться.
Чтобы добраться до Первого научного центра на метро (для обозначения этого вида транспорта было специальное слово на ледомском, но оно не имело эквивалента в английском языке), Чарли и Филосу потребовалось всего несколько минут. Оказавшись у основания громады Центра, они обошли бассейн, где плескались человек тридцать-сорок ледомцев, и немного задержались, чтобы посмотреть на происходящее. Они обменивались короткими, почти ничего не значащими фразами, поскольку и у того, и у другого было о чем подумать, и, на мгновение отвлекшись от собственных мыслей, Чарли спросил, глядя на ныряющие, плавающие и прыгающие тела:
– А на чем держатся эти маленькие передники?
Филос, протянув руку, мягко дернул Чарли за волосы и ответил вопросом на вопрос:
– А на чем держится это?
И Чарли, что бывало с ним крайне редко, вспыхнул.
Обойдя здание, они оказались под колоссальным козырьком, нависшим над входом, и Филос, остановившись, сказал:
– Я подожду тебя здесь.
– Лучше бы тебе пойти вместе со мной, – покачал головой Чарли. – Чтобы быть под рукой, когда мне опять предложат «поговорить об этом с Филосом».
– Конечно, Сиес так и скажет, – отозвался Филос. – Но я обещаю говорить с тобой обо всем с предельной откровенностью, когда придет время. Кстати, может быть, тебе лучше сперва узнать все о Ледоме теперешнем, пока я не огорошил тебя информацией о его прошлом?
– Так чем же все-таки ты занимаешься?
– Я историк, – ответил Филос.
Он жестом пригласил Чарли подойти к основанию стены и положил руку на невидимый поручень лифта.
– Готов? – спросил он.
– Готов.
Филос сделал шаг назад, и Чарли полетел вверх. К этому времени он уже привык к полетам на лифтах настолько, что уже не воспринимал их как крушение мироздания. Поднимаясь, он смотрел на Филоса, идущего прочь от здания по направлению к бассейну. Странное создание, подумал Чарли. Похоже, никто его не любит.
Он добрался до большого окна в середине здания и, когда движение прекратилось, смело шагнул к нему и – дальше – сквозь окно. И вновь, когда невидимые стены распахнулись перед ним, он ощутил, что его окутывает некая капсула, которая и обеспечивает его беспрепятственное движение. Как-то так Чарли все это и пытался для себя объяснить.
Он осмотрелся. Первое, что он увидел в оббитой серебристыми панелями комнате, была машина времени – гигантское, похожее на тыкву с крыльями устройство, двери которого были открыты – как и в тот день, когда его сюда принесло. Крылья по краям комнаты были задрапированы, на стойке в центре комнаты расположился набор неких странных инструментов, рядом стоял рабочий стол, заваленный бумагами, и несколько стульев, напоминавших не то грибы, не то кочки.
– Сиес! – позвал Чарли.
Никакого ответа не последовало. Чарли, немного робея, прошел в комнату и сел на один из стульев. Он позвал Сиеса еще раз, уже громче, но также безрезультатно. Положив ногу на ногу, он ждал. Потом изменил положение ног. Потом встал, подошел к машине времени и заглянул внутрь.
Он и не подозревал, насколько сильный удар нанесет ему этот взгляд в недра машины. Он вообще не думал, что хоть что-то почувствует. Но, когда он увидел этот мягкий серебристый пол, на котором лежал, покрытый потом, и скорее мертвый, чем живой, отделенный от всего, что знал и любил, столетиями и многими километрами, все в нем перевернулось. На глаза его навернулись жгучие слезы. Лора! Лора! Неужели ты мертва? И что, перед тем как умереть, твое нежное тело сморщилось и покрылось морщинами? А может быть, увидев это, ты обрадовалась? Потому что твоя смерть приблизит нас друг к другу, и ты это понимала? О, Лора! Я бы отдал все, отдал бы саму жизнь, лишь бы прикоснуться к тебе – к тебе, к твоему стареющему, покрытому бесчисленными морщинами телу!
А может быть, ты пережила конец – этот ужасный конец всего и вся, – когда была еще молодой? И может, тяжеленный молот ядерного взрыва ударил в твой дом и в одно мгновение покончил с тобой? А может, это был ядовитый дождь; кровь хлынула у тебя из внутренностей, тебя стала душить тошнота и ты, подняв голову с подушки, увидела на ней свои безжизненные волосы?
А как бы я тебе понравился? Чарли вдруг испытал приступ болезненной веселости. Как бы я тебе понравился в этом диком наряде – шорты цвета морской волны с красным поясом, безумного покроя костюм и этот дурацкий воротник?
Чарли опустился на колени возле двери машины времени и прикрыл лицо ладонями.
Через несколько мгновений он встал и отправился поискать, чем бы вытереть нос.
Оглядываясь по сторонам в поисках платка или полотенца, он продолжал бормотать:
– О, Лора! Когда это случится, я буду с тобой. Мы вместе будем ждать конца. А может быть, ожидая, мы умрем от старости.
Ослепленный горем, он вдруг обнаружил, что теребит занавеси, прикрывающие ответвление в дальнем углу комнаты. Как он здесь оказался и что делает – этого он не знал. За занавесью находилась стена, и больше ничего, но на стене был изображен обычный спиралевидный знак, и Чарли дотронулся до него ладонью. Открылась дверь – точь-в-точь такая же, как та, через которую ему был подан завтрак. Но здесь выдвижного стола не было. Перед Чарли открылось освещенное помещение, и там он увидел штабеля прямоугольных прозрачных коробок, а также книгу.
Сперва из любопытства, а потом с чувством нарастающего волнения он начал одну за другой брать коробки и рассматривать их содержимое.
В первой коробке лежал гвоздь, обычный ржавый гвоздь с проблескивающими через слой ржавчины полосками металла – там, где гвоздь царапали чем-то острым.
В другой коробке лежал поврежденный, вероятно дождем, фрагмент спичечной книжечки – бумажные полоски, на которые была нанесена сера, пропитались красным от размокших головок. И Чарли узнал эту книжечку. Он узнал бы ее где угодно. Она была из гриль-бара Дули, что находился на Арч-стрит. Правда, буквы, которые на книжечке сохранились, были вывернуты наизнанку…
В следующей коробке оказался засохший букетик ноготков. Не яркие и даже вызывающе бесстыдные в своей красоте волшебные продукты скрещивания и селекции, которые росли повсеместно здесь, в Ледоме, а самые простецкие, самые скромные цветы из далекого прошлого Земли.
Еще одна коробка. Здесь Чарли увидел горсть земли. Что за земля? Может быть, эта земля несет на себе отпечаток ее ноги? А может быть, она взята с дорожки, над которой висела большая белая лампа с цифрой 61? А что? Ледомцы испытывали свою машину времени, и ее передние зубы захватили эту горсть земли из прошлого! Вполне вероятно.
