Теодор Старджон
Венера плюс икс. Мечтающие кристаллы
– Отлично. Но тогда совершенно не важно, прошел ли один год или десять тысяч лет. И у меня не будет повода думать: вот, дескать, все мои друзья и близкие уже давно в могиле… Когда я вернусь, я встречусь с ними, верно?
– Да, – кивнул Филос. – Ты встретишь всех своих друзей и близких.
– Отлично, – сказал Чарли. – С первым вопросом покончили. С третьим тоже. Теперь я знаю, что будет со мной здесь.
– Я рад, что тебе все ясно.
– Отлично. Но остался второй вопрос: почему именно я?
– Не понял, – проговорил Филос.
– Почему вы выбрали именно меня? Разве нельзя было найти кого-нибудь еще? Что именно вам показалось во мне важным? Какие качества? Или, может, вы похитили меня, чтобы я чего-то там не натворил в прошлом? Или просто тестировали свое оборудование, и я попался случайно?
Филос отстранился, и было видно, что он не столько удивлен, сколько раздосадован этим потоком вопросов, и ему не слишком приятно их слышать.
– Я попробую ответить на твои вопросы, – сказал, помолчав минуту, словно давал улечься неприятному эхо от слов Чарли, которые все еще звучали в его душе.
– Во-первых, – продолжил он, – мы могли забрать только одного. Во-вторых, нам действительно нужен был именно ты, потому что у тебя есть одно особое качество, отсутствующее у других твоих современников. Что касается последнего обстоятельства, о котором ты спрашиваешь, то я не вижу здесь особых проблем. Смотри (это «смотри» значило гораздо больше, чем казалось на первый взгляд, и включало в себя призыв поразмыслить, оценить себя и других): если учесть, что ты в любом случае вернешься примерно туда, откуда тебя забрали, то как твое перемещение в наше время сможет оказать воздействие на твои последующие действия? Пройдет слишком мало времени.
Покраснев от напряжения, Чарли размышлял.
– Возможно, что ты и прав, – наконец сказал он. – Но я ведь буду уже не тот, верно?
– Оттого, что познакомишься с нашей культурой и нашим образом жизни? – спросил, рассмеявшись, Филос. – И ты действительно веришь, что это тебя сильно изменит?
Помимо собственной воли Чарли улыбнулся – слишком уж заразительно смеялся его собеседник.
– Ладно, согласен, – примирительно сказал он и спросил:
– Тогда не сообщишь ли мне, каким это особым качеством я располагаю? Что заставило вас похитить именно меня?
Хотя Чарли говорил по-ледомски, его родная манера говорить прорывалась через местный язык.
– Сообщу, – ответил Филос, явно, хотя и дружелюбно, имитируя манеру Чарли. – Это – объективность.
– Я в полной растерянности, я раздавлен, расплющен, а еще, заодно, и ошарашен. Что за чертовщина? Какая такая «объективность»?
Филос улыбнулся.
– Не нервничай, – сказал он. – Это просто нейтральная характеристика личности. А теперь послушай. У тебя было когда-нибудь такое, чтобы кто-то посторонний, и не обязательно специалист, говорил о тебе нечто, чего ты сам о себе не знал?
– Думаю, такое бывает у всех, – отозвался Чарли.
И вспомнил давнишний эпизод, когда некая девица, одно из его мимолетных увлечений, отделенная от него тоненькой перегородкой в ванной, рассказывала кому-то о нем:
– Он всем и каждому заявляет, что никогда не ходил в колледж, хотя может за пояс заткнуть любого выпускника по части знания всякой всячины.
Не то чтобы Чарли был слишком озадачен услышанным, но потом он уже никогда не заикался о том, что не имел удовольствия получить высшее образование, потому что понял, как глупо хвастать этим обстоятельством.
– Так вот, – продолжил Филос. – Мы – новая раса, и мы задались целью понять свою сущность. Для этого у нас есть всевозможные инструменты, которые я даже не в состоянии тебе описать. Но единственной вещью мы, как новый вид, не располагаем – объективностью.
– Все это отлично, – покачал головой Чарли, – но я ведь не специалист, не эксперт в делах рас, народов и культур.
– Ничего страшного, – сказал Филос. – Ты – другой, и именно это делает тебя объективным экспертом.
– А если мне не понравится то, что я увижу?
– Видишь ли, – ответил Филос, – это не имеет никакого значения. Нравится или не нравится – всего лишь обычные факты в ряду прочих фактов. Нам интересно увидеть то, что увидишь ты, после того, как подвергнешь свой опыт мыслительной обработке.
– И что тогда?
– Мы узнаем себя лучше.
Криво усмехнувшись, Чарли сказал:
– Но вы узнаете только то, что я думаю, а не то, что есть.
– Уж мы как-нибудь разберемся, – с такой же усмешкой отозвался Филос.
И они оба рассмеялись.
А потом Чарли Джонс сказал:
– Ладно, уговорил.
Он широко зевнул, извинился и спросил:
– Когда начнем? С утра пораньше?
– Я думал…
– Послушай, дружище! – взмолился Чарли. – Денек выдался непростой, и я едва стою на ногах.
– Ты устал? Ну что ж, я могу подождать, пока ты отдохнешь.
И Филос поудобнее устроился в грибовидном кресле.
Чарли недоуменно посмотрел на него и сказал:
– Я хотел сказать, что мне нужно поспать.
Филос вскочил и хлопнул себя по лбу.
– Спать! – воскликнул он. – Прости, пожалуйста, я совершенно забыл. Конечно… Но как вы это делаете?
– То есть?
– Дело в том, что мы не спим.
– Ничего себе!
– А как вы спите? Птицы, например, кладут голову под крыло. А вы?
– Да мы просто ложимся и закрываем глаза. Только и всего.
– Понятно. Ну что ж, я подожду, – кивнул Филос. – Сколько мне ждать?
Чарли искоса посмотрел на своего собеседника. Может, тот над ним шутит?
– Ну, – протянул он, – обычно мы спим часов по семь-восемь.
– Восемь часов!
И тотчас же, словно устыдившись собственной неосведомленности, а может, и любопытства, Филос двинулся к двери.
– Лучше я уйду и оставлю тебя одного. Хорошо?
– Отлично.
– А если ты захочешь есть? – спросил Филос.
– Все в порядке! – отозвался Чарли. – Мне все объяснили, когда показывали, как включать и выключать свет.
– Тогда я спокоен. Да, а здесь, в шкафу, для тебя одежда.
Филос легко тронул небольшой спиралевидный знак на стене, противоположной от кровати, и тут же открылась раздвижная дверь. Шкаф стоял открытым лишь мгновение, но за дверью Чарли увидел сверкающие ткани, отливавшие всеми цветами радуги.
– Выбери то, что тебе придется по вкусу, – сказал Филос.
И, помолчав, добавил:
– Ты, наверное, найдешь их излишне… излишне закрытыми, но мы постарались сделать так, чтобы тебе было удобно. Видишь ли… никто из наших людей никогда не видел мужчину.
– Так вы что, все женщины?
– Да, в общем-то, нет! – ответил Филос. И, помахав Чарли рукой, исчез.
Ясно, Смитти пользуется средствами от «Старого пирата».
Херб стоит в ванной комнате на первом этаже и изучает содержимое туалетных шкафчиков. Один шкафчик висит над унитазом, а другой – над полочкой для зубных щеток и пасты, рядом с раковиной. Во всех этих домах – по два шкафчика. Так в рекламных проспектах и обозначено: шкафчик для «Нее» и шкафчик для «Него». Джанетт шкафчики в их доме называет «Его» и «Наш», и, вероятнее всего, Тилли Смит распространяет свое влияние и на шкафчик Смитти, потому что половина полок в нем завалена явно женским барахлом. Оставшееся место отведено пенам до и лосьонам после бритья. Херб сочувствует Смитти – на рынке есть средства по уходу за лицом и получше, чем то, что предлагает «Старый пират». Например – «Гладкие щеки». Херб так ценит это средство потому, что имел прямое отношение к созданию этого слогана. Выглядел он так: картинка латиноамериканского волка (выбор животного – ответственная задача: ошибешься – обязательно кого-нибудь обидишь), который трется челюстями о шкуру самки с набухшими сосцами; а поверху – слова: «Желаешь иметь гладкие щеки»?
Так, что тут еще? «Пайлекс», почти в полный голос произносит Херб. Транквилизаторы, само собой, буферизированный аспирин и бутылка чудовищного цвета желто-голубых капсул. Наверняка, «акромицин». Стараясь не касаться ничего вокруг, Херб наклоняется над бутылкой. Судя по дате, куплено три месяца назад. Херб мысленно восстанавливает цепь событий. Именно тогда Смитти на время бросил пить.
Аденома простаты?
Бесцветная губная помада. Бесцветный лак для ногтей. А это что? Маскирующий карандаш. Какой еще, к черту, маскирующий карандаш? Коричневый, номер двести три. Херб наклоняется еще ниже. Маленькими буквами написано, что карандаш используется после наложения тонального крема. Да, время никого не жалеет, Смитти! А лучше так: время не жалеет Смитти!
Чарли вспомнил (вспомнил! вспомнил!) считалочку, которую слышал в детском саду от старших детей. Девочки старшей группы прыгали через веревочку и считали:
Король – направо, барон – налево!
В своем дворце сидит королева,
Она родила малыша!
Сверкают наряды!
Придворные рады,
Несут малыша-крепыша!
Молча повторяя строку за строкой, Чарли заснул. Ему приснилась Лора… Они познакомились совсем недавно, а оказалось, что знают друг друга целую вечность; у них уже появился свой любовный язык, понятный только им двоим и больше никому. Эта мужская штучка, Чарли, говорит Лора. А он вторит ей: эта женская штучка, и смеется над ее повизгиванием, когда майский жук залетает ей в пышную прическу абрикосового цвета, и она покатывается со смеху, не в силах остановиться.
Возвращаясь из глубин сонного забытья, Чарли вторгся в странную зону, где ясно и холодно осознал, что Лора отдалена от него немыслимыми просторами пространства и времени, но здесь же он одновременно, почти воочию увидел свою мать, сидящую в ногах кровати. Правда, по мере того как он проходил через эту зону, он все яснее понимал, что находится в Ледоме и что пробуждение не будет для него шоком. И вместе с тем, присутствие матери ощущалось все явственнее, и, когда он, наконец, открыл глаза (он не увидел ее), она (она сама, а не ее образ) исчезла с явственно слышимым хлопком. Раздосадованный и опечаленный, он некоторое время оплакивал свою мать…
Но потом он встал с кровати и подошел (впрочем, не слишком близко) к окну. Погода ничуть не изменилась, и, похоже, он проспал целые сутки, поскольку небо, пусть и затянутое облаками, было таким же светлым, как и вчера, когда его привели из Первого научного.
Чарли готов был корову съесть, а потому, вспомнив данные ему инструкции, подошел к кровати, на которой спал, и потянул за одну из золотистых планок, после чего часть стены неправильной формы (здесь не было предметов квадратных, прямоугольных, полностью вертикальных или горизонтальных) отошла в сторону, и из ее глубины, словно язык из отверстого рта, выдвинулась плоская поверхность стола на роликах. На нем стояло большое блюдо и тарелка. В тарелке была каша, а на блюде – горка фруктов, окрашенных столь экзотически и разложенных так изысканно, что они могли бы усладить взор самого тонкого ценителя прекрасных форм. Там было по паре обычных бананов и апельсинов, и какие-то гроздья, напоминавшие виноград. Прочие же фрукты были Чарли совершенно незнакомы: голубые, пятнистые, ярко-алые и зеленые – казалось, распухшие от сочной мякоти, рвущейся наружу.
Но больше всего Чарли хотелось не есть, а пить. Он полжизни отдал бы за что-нибудь холодненькое и свежее, но никаких стаканов или кружек там не оказалось. Чарли вздохнул, взял со стола шарообразный фрукт, расцвеченный как самая роскошная орхидея, и понюхал. Похоже на запах свежего тоста, сдобренного маслом. Чарли аккуратно погрузил в шар зубы и тут же воскликнул от удивления, после чего стал искать вокруг, чем бы вытереть лицо и шею. Хотя кожура фрукта была комнатной температуры, внутри содержался сок холодный, как лед, да еще и под приличным давлением. Отерев лицо полой своего белого халата, Чарли приложился к фрукту во второй раз и теперь уже в полной мере насладился холодным соком – без мякоти, вкуса свежего яблока с примесью корицы.
Затем он посмотрел на тарелку с кашей. Он никогда не любил вареные крупы, но запах, поднимавшийся от тарелки, приятно щекотал ноздри, хотя определить его Чарли не смог. Рядом с тарелкой лежал некий инструмент, очевидно, столовый. Он напоминал одновременно и ложку, и миниатюрную теннисную ракетку, потому что состоял из ручки и синей проволочной петли, но – без обычных для ракетки струн.
Озадаченный, Чарли взял этот прибор за ручку и погрузил в кашу. К его удивлению, еда словно сама потянулась к петле, закрепилась на ней и сформировала порцию с небольшой горкой – так, словно в руках Чарли была ложка. Приподняв прибор, Чарли заглянул снизу – там тоже была горка, но ни одна капля каши не упала назад, в тарелку.
Чарли аккуратно отправил кашу в рот и нашел ее столь вкусной, что его нисколько не смутила похожая на резину текстура, появившаяся в пространстве внутри проволочной петли. Он посмотрел на нее и, решившись на эксперимент, просунул сквозь петлю палец, ощутив при этом легкое сопротивление. Но, как бы там ни было, весь его организм от слюнных желез до мышечных тканей, окружавших желудок, возрадовался этой сочной и сладкой пище, консистенцией напоминавшей кашу. Вкус и запах были несколько непривычными, но, когда проволочная петля столового прибора заскребла по донышку тарелки, Чарли посетовал про себя, что все так быстро кончилось, и пожелал – когда-нибудь – вновь насладиться такой едой.
Удовлетворенный – по крайней мере физически, – Чарли вздохнул и встал с кровати, в то время как стол, унося с собой свой груз, исчез внутри стены, которая тотчас же приняла свой обычный вид.
– Вот это сервис! – прошептал Чарли, одобрительно кивнув головой.
Он пересек комнату, подошел к шкафу, который показал ему Филос и тронул ладонью рисунок на стене. Дверь открылась. Внутренность шкафа освещалась все тем же неярким серебристым светом. Опасливо глянув на края открытого дверного проема (вдруг возьмет да и защемит!), Чарли внимательно осмотрел висящую там одежду, надеясь встретить что-нибудь, напоминающее его собственные коричневые американские штаны.
Ничего подобного там не оказалось.
Вместо этого Чарли увидел целый ряд конструкций (иного слова ему было и не найти) из тканей плотных и легких как пух, накрахмаленных и прозрачных, причем всех возможных цветов и цветовых сочетаний. Здесь были наряды красные, голубые, зеленые, желтые, а также такие, которые несли в себе все цвета одновременно, да еще и отражали те оттенки, что находились поблизости. Были и такие, что, будучи наброшены сверху, приглушали цвета одеяний, которые оказывались внизу. Из этого богатства цветовой гаммы были сконструированы какие-то широкие полосы, трубы, складки, фестоны и рюши, а также драпировки с искусными заломами и швами, отделанные гребешками и бахромой, вышитые, подрубленные и несущие на себе аппликации самых невероятных расцветок и форм. Но, как только глаза и руки Чарли привыкли к поразительной пестроте, он отметил в устройстве шкафа определенную систему, которая позволила ему разглядеть конкретные наряды.
Некоторые отличались крайней простотой и были похожи на обычные ночные рубашки, хотя выспаться в такой рубашке было невозможно без риска оцарапаться о вделанные в ткань острые сетчатые украшения. Были там одеяния в форме широких панталон, или узких, обтягивающих трико; среди прочего висело подчеркивающее красоту фигуры нижнее белье, трусики «танга» и нижние юбки, короткие и длинные килты – все исключительно пестрое и разнообразное, гладкое и с рюшами, свободное и в обтяжку. Но что из себя представляли эти сверкающие ленты шириной в два дюйма и длиной в восемь футов, которые были уложены большими латинскими буквами U и закреплены за «макушку» буквы? А этот совершенной формы шар из неизвестного Чарли черного материала? Его что, нужно носить на голове?
Чарли возложил шар на голову и попробовал удержать его в этом положении. Получилось. Он наклонил голову, чтобы шар скатился. Не тут-то было! Чарли потянул за шар, чтобы стащить его с головы, но тот прочно держался – даже не за волосы, а за сам череп.
Чарли бросился было к золотистым планкам, чтобы позвать Филоса, но передумал. Нет, он оденется без посторонней помощи! Кем бы ни были эти странные люди, ему не нужны помощники, чтобы нарядиться. От этого он отказался много лет назад.
Он вернулся к шкафу. Вскоре он понял, как тот работает. Вешалок там не было, но, если взять некий наряд и, расправив, прислонить к правой внутренней стенке шкафа, он так и останется висеть. А можно отправить одеяние в глубь шкафа, и оно, словно по невидимой проволоке, поплывет туда, где вы определили ему место. А если достать платье из шкафа, оно просто повиснет у вас на руках как обычная одежда.
Среди прочего Чарли обнаружил в шкафу кусок материала, формой напоминающий плоские песочные часы. Материал был цвета морской волны, сравнительно неброский, и на одном конце этой конструкции крепилась алая лента. Ну что ж, подумал Чарли, из этой штуки можно сконструировать себе вполне приличные шорты. Он стянул свой белый халат, что оказалось достаточно просто, так как он застегивался со спины, и не нужно было тащить через узкое горло черный шар, который по-прежнему крепко сидел у Чарли на голове. Прижав к низу живота ту сторону материала, где не было ленты, Чарли протянул его между ног назад, и, ухватившись за ленту, собирался уже перевязать ею и закрепить спереди на поясе получившуюся конструкцию, но не успел он сделать этого, как края материала сошлись и соединились безо всяких швов. Он потянул за ленту, она вытянулась, после чего стала сжиматься – пока не обернулась плотно вокруг талии и не закрепилась. Удивленный, Чарли потянул за передний конец материала – так, чтобы добиться максимального удобства между ног и на спине, после чего отпустил материал, и тот повис спереди изящным передником. Чарли осмотрел себя – насколько это было возможно – и остался доволен. Новый наряд был словно сшит для него, и хотя его ноги были голыми от лодыжек до талии, а бедра прикрывала лишь алая лента, то, что было нужно спрятать, он спрятал – как того и хотел Филос.
Больше ему и не понадобится – как он успел понять во время своей краткосрочной экскурсии по Ледому, климат здесь тропический, и в одеждах особой нужды нет. С другой стороны, почти все местные жители носят сверху, на плечах или на груди, какой-то пустячок – яркую повязку, какие-нибудь полоски на плечах. Зачем тогда нужны все эти пышные наряды, висящие в шкафу? Размышляя об этом, Чарли заметил в глубине одеяние того же цвета, как те импровизированные шорты, что он себе смастерил. Он вытащил его наружу. Похоже было на халат, пальто или скорее плащ – на вид массивный, но, по сути, легкий как перышко. Самое интересное было то, что это одеяние не просто подошло ему – на нем был красный узор совершенно в тон тому поясу-ленте, которым он перепоясал шорты.
Как же его надеть? Сообразить было непросто, но потом Чарли вспомнил, как носил нечто подобное Сиес. Он закреплял свой наряд не на плечах, а на груди, пропуская под мышками.
Венчал этот плащ такой же, как у Сиеса, высокий воротник. Сходились обшлага плаща на уровне грудины, но никаких застежек не предполагалось, и вся конструкция мягко крепилась прямо к грудным мышцам. Талия была настолько на месте, что казалось, будто Чарли не раз приходил на примерку, прежде чем портной завершил свою работу. Юбка отличалась от той, что носил Сиес – была короче на несколько дюймов и заканчивалась сзади раздвоенным хвостом.
В самом низу шкафа, на специальной полке, стояла обувь, ее необходимый минимум: высокие подошвы, которые каким-то непонятным образом прикреплялись к пятке и пальцам ноги, двойные конструкции, состоящие из носка и пятки, ничем не соединенных, сандалии с ремешками и пряжками, а также с завязками и фиксирующими лентами, но без застежек. Были здесь мягкие сапожки всех видов, с носками уныло плоскими и носками, задорно торчащими вверх, турецкие туфли, туфли на платформах, хуарачи, и множество иной обуви самого разного покроя и формы, которую, при всем разнообразии фасонов, связывало одно качество – в ней было удобно ходить. Чарли решил принять за основу цвет и вскоре нашел себе пару невесомых замшевых сапожек в тон своему новому наряду. Он очень обрадовался, поняв, что сапожки ему впору – иначе и быть не могло, ибо содержимое шкафа, вне всякого сомнения, было точнейшим образом адаптировано к нуждам владельца всего гардероба.
Довольный своим новым одеянием, он бесцельно потрогал нелепый черный шар, громоздящийся на голове, и, подойдя к золотистым планкам, дотронулся до них ладонью. Открылась дверь, и вошел Филос (он что, все эти восемь часов простоял, уткнувшись носом в дверь?). На нем был широкий килт оранжево-желтого цвета, сандалии того же тона, и черное болеро, которое он надел задом наперед, что, впрочем, казалось вполне уместным. Когда Филос встретился глазами с Чарли, лицо его просветлело.
– Уже оделся? – спросил он. – Отлично!
После чего лицо его сморщилось, приняв выражение, которое ввергло Чарли в недоумение.
– Что-то не так? – спросил он. – Жаль, что у меня нет зеркала.
– Понимаю, – отозвался Филос. – Ты позволишь?
И замолчал.
Чарли понял, что Филос каким-то образом хочет исполнить его просьбу. Но как и почему он просит позволения?
– Конечно, – кивнул он, и тут же от удивления у него перехватило дыхание.
Филос соединил ладони и тотчас исчез, а вместо него перед Чарли появился некто в плаще цвета морской волны с высоким воротником; воротник обрамлял длинное лицо, а ниже виднелись изящные шорты с аккуратными складками передника, и мягкие полусапожки. Плечи были голые, на голове торчал немыслимый черный шар, но даже эта дурацкая деталь не портила ощущения чего-то в высшей степени модного и элегантного. Как ни странно, на само лицо Чарли внимания не обратил.
– Ну как, все в порядке? – спросил Филос, когда фигура исчезла, и он вновь появился перед Чарли, который все еще стоял с открытым от удивления ртом.
– Как ты это делаешь?
– О, я совсем забыл; ты этого еще не видел, – отозвался Филос.
Он протянул руку. Его запястье обхватывал браслет голубого металла – из такого же была сделана ложка, с помощью которой Чарли управился с завтраком.
– Когда я трогаю браслет пальцем, появляется вполне приличное зеркало, – объяснил Филос.
Он продемонстрировал действие браслета – на мгновение перед Чарли вновь появилась элегантная фигура с идиотским шаром на голове.
– Да, неплохая игрушка, – кивнул Чарли, который любил всевозможные хитроумные приспособления. – Но на кой черт таскать с собой зеркало? Ты сам можешь в него посмотреться?
– Увы, нет, – ответил Филос, с лица которого все еще не сошли недоуменные морщины, через которые, впрочем, теперь пробилась улыбка. – Это преимущественно защитное устройство. Мы здесь редко ссоримся, и одна из причин этого – наши зеркала. Представь: ты устал, тебе все осточертело, ты ведешь себя абсолютно нелогично (это слово включало в себя дополнительные значения – «глупо» и «оскорбительно»), и тут тебе показывают тебя – таким, как тебя видят другие.
– Да, это способно успокоить любого.
– Именно поэтому прежде чем вызвать зеркало, мы просим друг у друга позволения. Чистая вежливость. Думаю, это вообще свойственно любой человеческой культуре – в том числе, и вашей. Человеку не нравится, когда ему демонстрируют его самого, – если, конечно, он сам об этом не попросит.
– Да, у вас тут настоящая игровая комната, – восхищенно проговорил Чарли.
И, показав Филосу на свой наряд, спросил:
– А как я выгляжу?
Филос оглядел его с ног до головы, и морщинки на его лице углубились.
– Все отлично, – сказал он.
Впрочем, в голосе его слышалось некое напряжение.
– Замечательно, – повторил он. – Все выбрал со вкусом. Идем?
– Слушай, – сказал Чарли, помедлив. – Тебя что-то беспокоит? Если я сделал что-то не так, самое время об этом сказать.
– Ну, если ты сам спрашиваешь… (видно было, что Филос тщательнейшим образом подбирает слова), то скажи – тебе так мила эта… эта шляпа?
– Эта? – переспросил Чарли. – Да я про нее совсем забыл. Она совсем ничего не весит, а, потом, это зеркало, все такое…
И решительно закончил:
– Абсолютно не мила! Я просто примерил ее, а теперь не могу снять.
– Ну, это не проблема.
Филос раскрыл шкаф и извлек оттуда нечто, размером и формой напоминающее рожок для обуви.
– Вот, – сказал он. – Дотронься до шляпы.
Чарли так и сделал. Черный шар, отделившись от его головы, упал на пол и, подпрыгнув пару раз, затих. Чарли отфутболил его в глубь шкафа, отправив туда же и рожок.
– Что это? – спросил он.
– Деактиватор статического электричества, – пояснил Филос.
– И что, одежда держится на вас и на мне из-за статического электричества? – спросил Чарли.
– Да, – ответил Филос. – Видишь ли, эта материя – не просто мертвый материал. Хотя я не очень-то в этом разбираюсь. Спроси у Сиеса.
Чарли внимательно посмотрел на Филоса.
– Тебя все еще что-то беспокоит, – сказал он. – Ну-ка, выкладывай, что ты думаешь!
Беспокойное выражение не покидало физиономии Филоса.
– Я бы предпочел промолчать, а то…
– Что такое?
– Когда тебе что-то не нравится, ты занимаешься рукоприкладством… Точнее – ногоприкладством.
– О, мне очень жаль, что я так себя вел. Но теперь все иначе. Поэтому я готов услышать все что угодно.
– Знаешь, что ты надел себе на голову?
– Нет.
– Турнюр.
Расхохотавшись, они вышли из комнаты и отправились к Миелвису.
– Что-то они заигрались, – говорит Смитти.
– Игра как форма протеста.
– Протест так себе, не вполне адекватен.
Смитти не хочет унижать Херба, но про себя смеется.
Наступает тишина. Все уже сказано, слова кончились. Оба понимают, что каждый из них ищет тему для разговора, и не находит. Странно, неужели нельзя просто помолчать? Но Херб держит язык за зубами, а то, чего доброго, сосед решит, что он опять хочет взяться за что-то серьезное.
– Манжеты на брюках снова выходят из моды, – через минуту говорит Смитти.
– И опять миллионы парней будут перешивать штаны. А интересно, куда портные денут отрезанные манжеты? А производители? На что пойдет освободившаяся ткань?
– Наделают ковриков.
– Цена такая же, – говорит Херб, имея в виду брюки без манжет.
– Точно, – отзывается Смитти, понимая, что сказал Херб.
И вновь – тишина.
Наконец Херб задает вопрос:
– У тебя много немнущихся костюмов? Которые после стирки не нужно гладить.
– Ну, есть несколько. У всех нынче такие есть.
– А их что, реально стирают?
– Конечно нет, – качает головой Смитти. – В химчистках применяют специальный метод. Отлично работает.
– Зачем же тогда на этикетках пишут, что можно стирать и не гладить?
– Да какая разница, что там пишут?
– Ты прав, – отзывается Херб, находя удобный момент, чтобы соскочить с темы.
– А вон и Фаррел из первого дома, – произносит, ухмыльнувшись, Смитти.
Он смотрит через фасадное окно на стоящий на противоположной улице, по диагонали, дом.
– Что он там, интересно, делает? – спрашивает Херб.
– Ящик смотрит, я думаю. Кресло у него идиотское.
Херб встает и пересекает комнату с подносом в руках. Ставит поднос на стол и возвращается. Никто на таком расстоянии и не подумает, что он подглядывает.
– Обычное кресло с обивкой. Что в нем такого?
– Красное! Кто в здравом уме в такую комнату внесет красное кресло?
– Да не переживай, Смитти! Наверняка скоро пригласит дизайнера и будет все переделывать.
– А помнишь, два года назад он все зашил сосной. Типа как на ранчо. А потом, и недели не прошло, притащил зеленое кресло. Тоже мне, мистер Первый Американец!
– Помню, – кивает головой Херб.
– Недели не прошло!
– Ну?
– Недели!
Херб взвешивает сказанное и говорит:
– Он что, может себе позволить нанимать дизайнера и рабочих каждые два года?
– Может, у него родственники богатые? – отзывается Смитти.
– А ты его знаешь?
– Я? Нет, конечно. Никогда там не был. Мы едва здороваемся.
– Хотя он, похоже, едва концы с концами сводит.
– Откуда известно?
– На машину посмотри.
– Может, он все деньги вбивает в дом!
– Все равно – странные люди.
– И что это значит?
– Тилли видела, как она покупает в магазине черную патоку.
– Черт побери, – качает головой Херб. – Это ни о чем не говорит. Патока – это вроде как народная медицина. Едят же люди всякую траву. А что касается машины, так, может, ему наплевать, что кого-то напрягает, что его машине полтора года.
Молчание.
– Пора бы мне покрасить дом, – говорит Смитти.
– Мне тоже, – вторит ему Херб.
Полосы белого света разрезают лужайку перед домом. Пикап Смитов въезжает на дорожку, заворачивает на стоянку и затихает. Дважды хлопают двери – словно двусложное слово. Приближаются женские голоса; дамы говорят одновременно, но ни одна не упускает ни слова из сказанного подругой. Распахивается дверь, входит Тилли, за ней Джанетт.
– Привет, парни! Отчего так тихо?
– Солидные мужчины, солидный разговор, – отзывается Смитти.
Они шли по волнообразным коридорам, дважды оказываясь над бездонными с виду колодцами – безо всякого для себя вреда. По этим колодцам они взлетели на верхние этажи, в просторное помещение, где их ждал Миелвис. Он был один. Его одеяние, состоящее из широкой желто-пурпурной ленты, которая по диагонали охватывала его тело от левого плеча, через талию и к правой ноге, делало его фигурой весьма представительной. Он приветствовал Чарли весело, но степенно, после чего открыто одобрил наряд гостя.
– Я вас оставлю, – сказал Филос, на которого Миелвис не обратил ровно никакого внимания (может быть, это говорило не о пренебрежении, а как раз наоборот – о высшей степени дружеского расположения, не нуждающегося в формальных выражениях?), пока тот не заговорил. Миелвис кивнул и улыбнулся. Филос исчез.
– Исключительно тактичен, – одобрительно сказал Миелвис. – Такой Филос у нас один.
– Он очень много для меня сделал, – сказал Чарли и, помимо собственной воли, добавил:
– Как мне кажется…
– Ну что ж, – Миелвис окинул его внимательным взглядом, – Филос говорит, ты чувствуешь себя гораздо лучше.
– Скажем так, я только начинаю понимать, как я себя чувствую, – отозвался Чарли. – А это – гораздо больше того, что я знал, когда здесь оказался.
– Ну что ж, опыт был нелегкий, спору нет.
Чарли внимательно рассматривал Миелвиса. Что-либо определенное сказать по поводу возраста ледомцев он был не в состоянии, и, если Миелвис казался старше остальных, то лишь потому, что прочие выказывали ему явное, особого рода уважение. А еще он был несколько крупнее остальных, с более полным, чем у прочих местных, лицом и каким-то странным расположением глаз. Но ни в одном из встреченных им аборигенов Чарли не заметил явных и безусловных признаков старения.
– Итак, ты хочешь узнать о нас все, так?
– Именно!
– И зачем?
– Это мой билет на дорогу домой.
Идиома была настолько изношенной, что, вероятно, не могла быть выражена на ледомском, и Чарли понял это, как только произнес эти слова. В местном языке не существовало понятий «платить» и «получать доступ», а слова, которые он использовал, чтобы передать значение «билет», означали скорее «этикетка» или «индекс».
