Теодор Старджон
Венера плюс икс. Мечтающие кристаллы
Они вышли в помещение центрального холла, вдоль стен которого быстро двигались местные жители – кто-то на невидимых лифтах отправлялся на верхние этажи, кто-то спускался. Развевающиеся в движении одеяния, всеобщее многолюдье – все это создавало ошеломляющее впечатление. Яркости и красоте впечатлений, которые переживал Чарли, способствовала мягкая музыка. Сначала он подумал, что звуки музыки льются из невидимых динамиков, но, приглядевшись, заметил, что это поют спешащие вокруг люди – поют негромко, почти себе под нос, но в стройной, безупречной гармонии.
Когда же Чарли и его спутник приблизились к дальней стене, Чарли увидел нечто, ошеломившее его настолько, что он даже не заметил, как невидимый лифт быстро поднял его на высоту двухсот футов, подобно перышку. Его повели по коридору, а он все не мог оправиться от потрясения – вся его система ценностей, все его представления о жизни оказались перевернутыми, поставленными с ног на голову.
Двое мужчин, которые прошли мимо них в центральном холле, были беременны, и в этом не могло быть никакого сомнения!
Чарли искоса посмотрел на своего улыбающегося спутника, на его лицо с правильными крупными чертами, мускулистые руки и крепкие ноги… Хотя подбородок был слишком мягким, а грудные мышцы – слишком развитыми, с ареолой чуть более крупной, чем это обычно бывает у мужчин. Но, с другой стороны, почему бы и нет? Правда, и вырез глаз был не вполне… Но тогда что же получается? Если «он» – женщина, тогда они все – женщины, так? А где же, в таком случае, их мужчины?
Чарли вспомнил, как легко его спутник управился с ним, когда они в первый раз поехали на лифте – в этих мощных руках он, Чарли, чувствовал себя новорожденным младенцем. Но если у них такие сильные женщины, какой же силой должны обладать местные мужчины?
Он подумал о гигантах в двенадцать-пятнадцать футов ростом.
А затем вдруг представил себя, скованного цепями в подвале этого дикого здания, а вокруг – людей в медицинских одеждах…
И Чарли занервничал.
– Куда вы меня ведете? – громко спросил он.
Его спутник улыбнулся, кивнул и ухватил Чарли за руку так крепко, что у того не осталось выбора, и нужно было повиноваться.
Они подошли к комнате.
Створки двустворчатой двери со щелчком разошлись, Чарли и его сопровождающий вошли внутрь, и дверные створки тотчас же бодро сошлись за их спинами.
Чарли обернулся и сделал шаг к двери. Никто его не удерживал. Но, чтобы открыть такую дверь, нужно не менее десятка человек. К тому же, на гладкой поверхности отсутствовала хоть какая-нибудь ручка.
Он посмотрел на сидящих в комнате людей.
Они посмотрели на него.
Херб Рейли отправляется в гости к Смитти. Детей он уложил, и с ним его электронная нянька размером с портативный радиоприемник. Херб стучит в дверь, и Смитти впускает его в дом.
– Привет!
– Привет!
Херб проходит к электророзетке, которая торчит из стены возле буфета в гостиной, и подключает няньку. После чего поворачивается к хозяину и спрашивает:
– Что делаешь?
Смитти подхватывает на руки младенца, которого несколько мгновений назад положил на кушетку, чтобы открыть дверь, и кладет его себе на плечо, поддерживая за спинку. Младенец, как тряпочка, растекается по груди и плечу отца.
– Что делаю? – переспрашивает Смитти. – Сижу на хозяйстве, пока босс не вернулся. Точнее – пока не вернулась.
– Попал под каблук?
– А что, у себя в доме ты – босс?
– Мы можем шутить сколько угодно, – покачал головой Херб, – но если ты всерьез, то у меня для тебя заготовлен прямой и честный ответ.
– Дай же мне прямой и честный ответ, – ухмыльнулся Смитти, поглаживая спинку младенца.
– У таких людей, как мы с тобой, в доме больше нет босса.
– Точно! Я давно думал, что все выходит из-под контроля.
– Я не это имел в виду, приятель, – проговорил Херб.
– А что ты имел в виду, приятель?
– Семья в наше время – это команда. Тут многие вопят по поводу того, что женщины нас побеждают. Никого они не побеждают. Они просто лучше нас понимают, что семья – это не поле боя.
– Интересная мысль, – качает головой Смитти и, почти без паузы, нараспев выдает:
– Ах, ты, мой хороший мальчик!
– Кто, я? – ошарашенно смотрит на него Херб.
– Да не ты, а мой пацан! – смеется Смитти. – Только что срыгнул.
– Ну-ка, дай его мне! – протягивает руки к младенцу Херб. – Сколько уж лет не возился с малышами!
Это при том, что дочери Херба Карен – всего три года.
Херб забирает младенца у соседа, подхватывает его под мышки и на вытянутых руках держит перед собой, при этом мокрый подбородок ребенка утопает в слюнявчике.
– Тату-тату-тату… – начинает Херб.
Несколько мгновений ребенок настороженно смотрит на Херба широко раскрытыми миндалевидными глазами, и вдруг его рот растягивается в широкой беззубой улыбке, на левой щеке появляется ямочка, а изо рта доносится счастливое гуление.
– Смотри-ка, улыбается! – радостно говорит Херб.
Смитти заходит сзади, чтобы посмотреть. Он явно под впечатлением.
– Ишь ты, черт побери! – говорит он, после чего подхватывает:
– Тату-тату-тату…
– Ритмичнее! – настаивает Херб. – Тату-тату-тату…
– Тату-тату-тату…
– Тату-тату-тату…
Ребенок прекращает улыбаться и ошеломленно переводит глаза с Херба на Смитти и наоборот.
– Ладно, хорош! – говорит Смитти. – А то у него сейчас крыша поедет.
Но тем не менее сам Смитти не останавливается:
– Тату-тату-тату…
Это производит на младенца столь сильное впечатление, что он начинает кашлять, а потом икать.
– Ну вот, черт побери, – говорит Смитти, – пошли на кухню, нужно дать ему воды.
Они отправляются на кухню. Херб несет ребенка, Смитти же лезет в холодильник и, достав оттуда бутылочку с водой, отправляет ее в мягкую пасть электронагревателя. После чего забирает ребенка у соседа и вновь кладет себе на плечо. Младенец продолжает икать. Смитти похлопывает его по спинке.
– Черт бы меня побрал, но я пообещал Тилли прибраться на кухне, – удрученно произносит он.
– Ладно, – говорит Херб, – поработаю-ка бойскаутом. Руки у тебя все равно заняты.
Он берет со стола одну за другой грязные тарелки, счищает с них в контейнер для мусора остатки еды и складывает в раковину. Включает горячую воду. Все это он делает почти автоматически, потому что во всей округе, во всех домах – у него, у Смитти, у соседа справа, соседа слева, соседей дальше по улице, – совершенно одинаковые кухни и одинаковые раковины. Берет бутылку со средством для мытья посуды и скептически кривит губы.
– Мы таким больше не пользуемся, – говорит Херб.
– А что так? – интересуется Смитти.
– Руки становятся ни к черту, – отвечает Херб. – Теперь у нас «Лано-Лав». Немного подороже, но…
Он любит заканчивать предложения этим «но…».
– «Подороже возьмешь, зато ручки спасешь»? – говорит Смитти, цитируя рекламное объявление.
– Да, это реклама, – кивает Херб, – но на этот раз они не врут.
Он поворачивает «горячий» вентиль, потом «холодный», добивается нужной температуры, прыскает на губку средством для мытья посуды и принимается за дело.
В комнате находились четверо. Пятым был его спутник. Двое были одеты совершенно одинаково: яркие зеленые пояса, а на бедрах – некое подобие пышных кринолинов, хотя и без юбок. На самом высоком из них – Чарли остановился как раз напротив него – было такое же одеяние, как и на его спутнике, только цвета огненного апельсина. Последний, четвертый из собравшихся, был одет в некое подобие купального ансамбля восьмидесятых годов девятнадцатого века, но цвета «голубой электрик».
Чарли обводил собравшихся встревоженным взглядом, и каждый из них отвечал гостю улыбкой. Они живописно возлежали и сидели – кто-то на низкой скамье, а кто-то на рельефных ложах, основания которых, по-видимому, вырастали прямо из пола. Самый высокий сидел за чем-то вроде стола, который, казалось, был возведен вокруг него (или нее) уже после того, как он (или она) уселся (уселась). Теплые дружеские улыбки, свободные позы сидящих – все это успокаивало, и тем не менее Чарли не оставляло чувство, что все это похоже на стандартные ритуалы, утвердившиеся в современном бизнесе, где тебя встретят с распростертыми объятьями, предложат виски и сигарету, а потом оторвут башку.
Тот, что был одет в зеленое, заговорил на своем птичьем языке с оранжевым коллегой, жестами показывая на Чарли, и рассмеялся смехом, который был не слишком похож на смех. Затем слово взял оранжевый, и в комнате наступило уже всеобщее веселье. После этого спутник Чарли вдруг упал на колени, полуприкрыв глаза, изобразил на лице дикий испуг и пополз вперед, ощупывая пол перед собой дрожащей рукой.
Собравшиеся едва не взвыли.
Чарли почувствовал, как горят его уши, – эффект, который ощущал всегда, когда злился или находился под воздействием алкоголя.
– Так вы надо мной потешаетесь? – пробубнил он себе под нос.
Собравшиеся, не переставая смеяться, недоуменно посмотрели на Чарли, в то время как его спутник продолжал разыгрывать сценку с участием человека двадцатого века, который испугался встречи с простым лифтом.
Что-то взорвалось внутри Чарли Джонса, которого до этого бросали, толкали, швыряли, роняли всеми возможными способами, ставили в дурацкое положение, над которым издевались все кому не лень, и чаша терпения у которого переполнилась. Извернувшись, он что есть силы приложился ногой, прошедшей неплохую подготовку в школьные годы, к задней нижней точке своего согбенного спутника, да так удачно, что тот, кувыркаясь, перелетел через всю комнату, приложившись к полу физиономией, и остановился у самых ног оранжевого.
В комнате воцарилась мертвая тишина.
Спутник Чарли Джонса медленно поднялся, потирая ушибленное место.
Прижавшись спиной к входной двери, Чарли Джонс ждал. Один за другим собравшиеся подняли на него глаза, но в них Чарли не прочитал ни ярости, ни особого удивления – только печаль, которая тем не менее показалась ему более зловещей, чем самая крайняя степень гнева.
– Ты напросился, – сказал он, повернувшись в сторону своего спутника. – Сам виноват.
Один из присутствующий проговорил что-то воркующим тоном, другой негромко ответил. Спутник Чарли подошел к нему и, стараясь быть как можно более понятным, жестами показал, как он огорчен и каким свиньей (какой свиньей) он был (она была), так обидев гостя. Чарли понял послание своего спутника, но был озадачен – если тот понимал, что был неправ, какого черта он вообще затеял этот спектакль?
Огненно-оранжевый медленно встал и вышел из-за своего стола. Сохраняя на лице дружеское и одновременно печальное выражение, он произнес трехсложное слово и жестом указал на стену за спиной. В стене открылась дверь, и все присутствующие, за исключением Чарли, одобрительно заворковали и стали показывать Чарли на открывшееся за дверью помещение, приглашая его за собой.
Тот двинулся вперед, но ровно настолько, чтобы посмотреть на то, что находилось по ту сторону дверного проема. Он ожидал увидеть примерно то, что увидел: комната была переполнена незнакомыми, нелепыми с виду и странно расставленными приборами и приспособлениями, мешанина которых не смогла скрыть от Чарли главный предмет из всего, что там находилось, и этот предмет Чарли не понравился. Это был оббитый чем-то мягким и прочным стол, на одном конце которого было закреплено нечто, похожее на шлем, а по краям и внизу находились скобы, явно предназначенные для фиксации рук и ног. Операционная!
Нет, Чарли это было не по душе! Он попятился, но за его спиной стояли трое. Развернувшись, Чарли хотел было ударить кулаком того, кто стоял ближе всех, но руку его захватили и удержали, а самого оторвали от пола. Он попытался лягнуть кого-нибудь, но чья-то сильная обнаженная нога захватила и обездвижила его ноги. Огненно-оранжевый подошел к нему, улыбаясь и словно прося прощения, и прижал к его руке белый шарик размером с шар для настольного тенниса. Шарик щелкнул и опал. Набрав воздуха в легкие, Чарли вознамерился заорать, но, сколько он потом ни старался вспомнить, заорал он тогда или нет, так и не вспомнил.
– Видал такие? – спрашивает Херб.
Они сидят в гостиной. Херб лениво перелистывает страницы газеты, Смитти поит водой младенца, искусно удерживая его на полусогнутой руке.
– Какие? – переспрашивает он.
– Короткие трусы. Мужские.
– Ты имеешь в виду нижнее белье?
Херб качает головой.
– Нет, – говорит он. – Купальные. Еще меньше, чем бикини. Черт, да они весят не больше четверти унции.
– Купил себе?
– Черта с два. Сколько они там стоят?
Херб принимается изучать детали рекламного объявления.
– Полтора доллара за штуку, – говорит он.
– Зайди в дисконтную лавочку на Пятой авеню, возьмешь пару за два доллара семьдесят три цента.
Херб продолжает вдумчиво рассматривать иллюстрацию.
– Есть белые, черные, бледно-желтые и розовые.
– Угу! – хмыкает Смитти.
Он осторожно извлекает соску изо рта ребенка. Икота прошла, тот спит.
– Ну, давай, Чарли! Просыпайся.
О, мама, еще четыре минуты, я не опоздаю, честно, я же пришел в два ночи, и я надеюсь, что ты никогда не узнаешь, как я набрался накануне, не обращай внимания! Который час? Мама!
– Чарли! Я выразить не могу, как мне жаль…
Жаль? Лора, я же хотел, чтобы у нас все прошло идеально. Но кто, в реальной жизни, заканчивает одновременно? Ну, перестань! Это легко исправить. Давай попробуем еще… О, Чарли…
– Чарли? Твое имя – Чарли? Можешь называть меня просто – Рыжая.
…однажды, когда ему было лет четырнадцать (он помнил, помнил!), среди его друзей была девочка по имени Руфь. Как-то на вечеринке они затеяли игру с поцелуями – парочке выпадала очередь, и они отправлялись на «почту», в которую превратился широкий темный тамбур между входными дверями и дверями в гостиную в старинном доме на Сэнсом-стрит. Всю вечеринку Чарли не сводил с Руфи глаз. У нее была теплая на вид оливковая кожа и блестящие, короткие, иссиня-черные волосы. Облик ее дополнял негромкий голос, тонкие, изящно вырезанные губы и застенчивый взгляд. На Чарли каждый раз она смотрела не больше мгновения, и под оливковой кожей он не смог бы увидеть румянца, но, даже не видя этого, он понимал, что она краснеет. И когда гогочущие и хихикающие приятели выкрикнули его имя, а потом ее, и они должны были пойти на «почту» и закрыть за собой дверь, единственное, что он смог произнести, так это залихватское – «Сейчас все будет, не проблема»!
Он раскрыл перед ней дверь, и она, сделав несколько осторожных шажков, скользнула в темноту тамбура, так низко опустив глаза, что, казалось, они у нее полностью закрыты, а ее длинные ресницы касаются теплых щек; плечи ее округлились от напряжения, а пальцами она судорожно сжимала запястья. Сзади же молодняк продолжал хихикать, постанывать и причмокивать, изображая страстные поцелуи. Чарли широко ухмыльнулся, вошел и закрыл за собой дверь.
А внутри молча стояла она, и ему захотелось показать себя бравым сердцеедом, известным своими победами. Он подошел и крепко взял за плечи. И Руфь впервые подняла на него свои умные застенчивые глаза и позволила ему упасть в их темноту, где он и утонул; и он не знал, сколько прошло времени – годы или же доля секунды, но он вынырнул и произнес: это все, что я хочу сделать, Руфь; и он осторожно поцеловал ее в самую серединку теплого лба, и тут же отстранился, чтобы еще раз заглянуть в глаза девушки, потому что, Руфь, сказал он, это все, что я должен сделать. Ты понимаешь меня, Чарли, выдохнула она… Да, ты понимаешь меня…
– Ты понимаешь меня, Чарли! Конечно, ты меня понимаешь!
Чарли открыл глаза, и туман рассеялся.
Кто-то склонился над ним, но это была не мама, не Лора, не Рыжая, и не Руфь. Над ним нависло то странное существо в красном одеянии, которое привело его в помещение с операционной, и теперь это существо проговорило:
– Ты ведь понимаешь меня, Чарли?
Это был не английский язык, но произнесенные слова были понятны Чарли – так, словно это существо говорило по-английски. Более того, Чарли уловил и различия. Сказанное на этом, ранее непонятном для Чарли, языке, каким-то странным образом несло дополнительные смыслы: «Ты» было не просто местоимением второго лица, но обращением, полным дружелюбия и уважения – так обращаются к родному дяде; глагол «понимаешь» призывал не столько констатировать успешность ментальных процедур, сколько говорил о наличии взаимопонимания, возможного лишь между близкими людьми; в слове «меня» не было и тени превосходства, звучащего в сходной английской фразе – нет, это слово говорило о заботе, желании помочь и утешить.
Чарли абсолютно точно считывал содержательность этих слов, хотя и не понимал пока, что за культурный контекст стоит за ними, но ясно осознавал – если ему захочется сказать что-то подобное по-английски, его поймут, и именно в том ключе, в котором он понял фразу на языке аборигенов. Нечто было добавлено, но ничто не было утрачено.
Он чувствовал себя… просто отлично. Немного хотелось спать, слегка терзал стыд – как он мог быть настолько тупым, чтобы увидеть в этих людях врагов, желающих причинить ему вред!
– Я – Сиес, – проговорил человек в красном. – Ты меня понимаешь?
– Понимаю, – ответил Чарли.
– Пожалуйста, говори на ледомском.
Чарли опознал прозвучавшее слово. Ледом. Этим словом обозначались страна, в которой он оказался, ее язык, а также говорившие на этом языке люди. Безмерно удивляясь самому себе, он произнес по-ледомски:
– Да, я могу говорить на этом языке.
Конечно, он говорил с акцентом, и акцент был вызван скорее всего тем, что его речевые органы чисто физиологически не были готовы использовать новое наречие. Как и всякий иной язык, ледомский был основан на звуках, близких именно ему, а не иным языкам – точно так же, как кельтскому языку, сохранившемуся в Шотландии, свойственен твердый приступ, французскому – обилие назальных звуков, а немецкому – звуков гортанных. Но, так или иначе, ледомский язык был создан для того, чтобы радовать слух, и, осознав это, Чарли вдруг вспомнил, какое удовольствие ему, еще ребенку, доставило разглядывание пишущей машинки с рукописным шрифтом, где хвостик одной буквы цеплялся к головке другой, а та, в свою очередь, примыкала к третьей. Так же вели себя и слоги в ледомском языке – они ласкали ухо и одновременно рот – в гораздо большей степени, чем это делал современный английский. Нечто похожее звучало из уст англичан в елизаветинскую эпоху, когда английский язык был более звучным. По-ледомски нельзя было говорить со сжатыми челюстями и знаменитым английским оскалом, который со временем так прочно утвердился в родном языке Чарли, что начисто убил культуру понимания по губам.
– Я могу говорить! – воскликнул Чарли на ледомском, и, услышав со всех сторон воркующие поздравления, признал: так счастлив он не был с тех пор, когда, семилетним мальчиком, проплыл свои первые метры вольным стилем и заслужил восторженную похвалу сверстников.
Сиес подхватил Чарли под руку и помог сесть. Чарли осмотрел себя. Оказывается, пока он был без сознания, его переодели в некое подобие больничного халата. Чарли посмотрел на Сиеса. «Я – Сиес» – он уже слышал эти слова несколько раз с тех пор, как оказался в Ледоме, но поскольку, не зная языка, был не способен различать его звуки, то воспринимал их цепочку как нечто бессмысленное. Теперь он все понял и улыбнулся – первый раз с тех пор, как попал в этот странный мир. Увидев улыбку на лице Чарли, хозяева вновь радостно заворковали.
Сиес представил человека в огненно-оранжевых одеждах.
– Это – Миелвис, – сказал он.
Миелвис сделал шаг по направлению к Чарли и произнес:
– Мы очень рады видеть тебя среди нас.
– А это – Филос, – сказал Сиес, показывая на человека в нелепых голубых шароварах.
Тот кивнул и улыбнулся. На лице у него застыло ироническое выражение, а быстрый блеск черных глаз говорил о том, что их владелец знает и умеет многое.
Заканчивая представлять собравшихся, Сиес показал Чарли на «зеленых»:
– Это Назив и Гросид.
Те широко улыбнулись, и Гросид произнес:
– Ты – среди друзей. И мы хотим, чтобы ты знал об этом.
Миелвис, которого его коллеги всеми силами стремились окружить плотной аурой уважения, кивнул и проговорил:
– Именно так, верь нам. И, если тебе что-нибудь нужно, просто скажи.
И все дружным воркованием подтвердили слова Миелвиса.
Чарли, который начинал чувствовать к своим хозяевам все большую симпатию, облизал губы и нерешительно произнес:
– Главное, что мне нужно… так это – информация.
– С удовольствием предоставим любую – все, что ты хочешь знать.
– Тогда, прежде всего, скажите – где я?
Миелвис, бегло глянув на коллег, ответил:
– В Первом медицинском центре.
– Это здание называется Первым медицинским центром, – объяснил Сиес. – А то здание, откуда мы пришли, это Первый научный центр.
– Миелвис – глава Первого медицинского, – подхватил Гросид, и произнесенное им слово «глава» стало означать не только «руководитель», но и «лидер», и «вдохновитель», и несло еще мириады оттенков смысла, которые выражали глубочайшее почтение к главе этого учреждения.
Миевис улыбнулся комплименту и сказал:
– А Сиес – руководитель Первого научного.
Сиес, также с улыбкой на лице, кивнул в сторону Назива и Гросида.
– А они – директора Первого детского центра. Думаю, тебе захочется познакомиться с их хозяйством.
«Зеленые» довольно кивнули, а Гросид приветливо заявил:
– Надеемся, что ты не будешь с этим тянуть.
Чарли озадаченно переводил взгляд с одного из собравшихся на другого.
– Ну, теперь ты видишь («видишь» в его исполнении означало «понимаешь и принимаешь»), что мы все с тобой, и мы здесь все на твоей стороне.
Полный смысл сказанного ускользнул от Чарли, хотя у него и создалось впечатление, что подразумевалось нечто большее, чем то, что было сказано, – как будто ему сейчас представили ни больше ни меньше как королеву Англии, президента США и Римского папу одновременно. Но единственное, что он мог придумать, так это простое:
– Спасибо!
Но и это слово было воспринято с радостью, и тогда Чарли обратил внимание на единственного человека, который не был удостоен специального представления. Это был Филос, тот, что в шароварах.
К удивлению Чарли, Филос ему подмигнул.
Миелвис же произнес небрежно:
– При посредничестве Филоса ты узнаешь все, что для тебя важно и интересно.
И это прозвучало двусмысленно. Миелвис построил фразу так, что было непонятно – Чарли будет изучать Филоса в качестве образчика здешней жизни, или же Филос будет его проводником и учителем по местной действительности. Так бывает, когда человек говорит «я не люблю лук», хотя собирается сказать «лук не любит меня». Во всяком случае, Филос не был удостоен ни особого внимания, ни почестей; да они ему, кстати, не очень-то были и нужны. Вероятно, он просто здесь работал.
Размышления на эту тему Чарли отложил на потом. Подняв глаза, он еще раз посмотрел на стоящих вокруг. Те ответили внимательным взглядом.
И он снова задал свой вопрос:
– Но где я все-таки нахожусь?
– Что ты имеешь в виду под «где»? – спросил Сиес, и, бегло взглянув на коллег, удивленно приподнял брови:
– Он хочет знать, где находится.
– В Ледоме, – ответил Назив.
– А где находится Ледом? – не унимался Чарли.
И вновь последовал обмен недоумевающими взглядами, а Сиес, не скрывая удивления на озадаченной физиономии, повторил, обращаясь к своим коллегам:
– Он хочет знать, где находится Ледом.
– Послушайте, – сказал Чарли, изо всех сил стараясь не расплескать свою чашу терпения, – давайте начнем сначала. Что это за планета?
– Ну, Земля.
– Земля? То есть мы на Земле?
– Именно, на Земле.
Чарли с сомнением покачал головой.
– Что-то непохоже. Никогда не слышал о такой Земле.
Все посмотрели на Филоса, тот пожал плечами и сказал:
– Может быть, и не слышал.
– Наверное, весь фокус в языке, – предположил Чарли. – Если это Земля, то я…
Но сравнение, о котором он подумал, показалось ему чересчур фантастическим, и высказать его перед этими людьми он не решался.
– Я понимаю, – наконец сказал он. – На любом языке планета, на которой живет владеющее им существо, будет называться Землей. То есть Марс для марсианина – это его Земля, Венера для венерианца – тоже Земля.
– Грандиозно! – произнес Филос.
– И тем не менее мы на Земле, – веско заявил Миелвис.
– Это – третья планета от Солнца, так?
Все кивнули.
– А мы говорим об одном и том же Солнце?
– Ничто не бывает одним и тем же в разных точках временного континуума, – проговорил Филос.
– Не сбивай его, – сказал Миелвис голосом жестким, как двутавровая балка и, повернувшись к Чарли, кивнул:
– Да, это то же самое Солнце.
– Но почему вы мне об этом не сказали? – воскликнул Чарли, чувствуя себя крайне неловко оттого, что так разволновался.
– Но мы сказали. Мы ничего не скрывали, – негромко проговорил Сиес. – И какой тебе нужен ответ? Это – Земля. Твоя планета, наша общая планета. Все мы здесь родились, хотя и в разное время.
– В разное время? Ты хочешь сказать, что речь идет о путешествии во времени?
– Путешествии во времени? – переспросил Миелвис.
– Все мы путешествуем во времени, – негромко, словно для самого себя, проговорил Филос.
– Когда я был ребенком, я читал научную фантастику. Много читал. У вас здесь есть что-нибудь подобное?
Собравшиеся отрицательно покачали головами.
– Это были истории главным образом про будущее, хотя и не всегда. И в некоторых рассказывалось про машины времени – специальные устройства, которые могут отправить человека в прошлое или настоящее.
Все не сводили с Чарли неподвижных глаз. Все молчали, и он понял, что вытянуть из них что-нибудь еще будет непросто.
– В чем я точно уверен, так это в том, что это – не прошлое, – проговорил он дрожа.
Страх вдруг овладел им.
– Так это что же – будущее? – тихо спросил он.
– Грандиозно, – почти прошептал Филос.
А Миелвис мягко произнес:
– Мы не думали, что ты столь быстро придешь к такому выводу.
– Я же сказал вам, – проговорил Чарли, – я много читал.
И, к своему ужасу, всхлипнул.
Младенец спит. Из электронной няньки, приемное устройство которой висит между спальнями Карен и Дейви, доносится легкое гудение частотой в шестьдесят герц. Жены пока не вернулись из кегельбана, и в доме Смитти царит мир и покой. Выпивки у них хватает. Смитти, полуразвалившись, сидит на кушетке. Херб уставился в экран телевизора. Телевизор не работает, но кресло, в котором устроился Херб, стоит так, что смотреть куда-либо еще физически невозможно – если, конечно, не намерен доставлять себе неудобств. На пустом экране Херб читает собственные мысли, время от времени озвучивая одну из них.
– Смитти! – окликает он соседа.
– Что?
– Ты замечал – скажешь женщине какое-нибудь слово, и она отключается?
– Ты это о чем?
– О дифференциале.
Смитти поворачивается так, чтобы опустить ноги на пол и сесть, что ему почти удается.
– Или, допустим, слово «трансмиссия». Или «потенциал».
– Какая еще трансмиссия? – не понимает Смитти.
– Или вот еще слово: «частота». Я имею в виду, радиочастота… То есть я хочу сказать вот что: возьми любую, самую наилучшую женщину, разумную и все такое прочее. В бридж уделает любого, глазом не моргнув. Коктейль смешивает без всяких мерных стаканчиков и ни на каплю не ошибается. А когда варит яйца, то в голове у нее как будто таймер – заканчивает варить тютелька в тютельку, даже на часы не глянет. То есть все при ней – ум, интуиция, все, что нужно!
– Ну и отлично! Чего тебе еще-то?
– Отлично… А попробуй начать ей объяснять про что-то, где есть эти слова. То есть слова, от которых она отключается. Ну, допустим, купил ты машину с устройством, которое блокирует задние колеса так, что они поворачиваются одновременно, и ты можешь легко вырулить, если одно колесо попало на лед. Допустим, она читала про эту штуковину в рекламе или еще где, и спрашивает тебя, что, мол, и как. И ты говоришь: эта штуковина уменьшает отрицательное влияние дифференциала. И, как только ты произносишь это слово, она отключается. Ты пытаешься объяснить, что ничего сложного здесь нет, что тут применяют балансирную подвеску, чтобы внешнее колесо могло крутиться быстрее, чем внутреннее. Но, сколько бы ты ни говорил, из этого ступора ее тебе не вывести – пока не кончишь говорить. То же самое с частотой.
– Частотой?
– Ну да! Я тут на днях говорил о частоте, и Джанетт, как всегда, отключилась, и тогда я остановился и сказал: «Эй! А скажи-ка, что это такое – частота?» И знаешь, что она заявила?
– Что она заявила?
– Что частота – это деталь радиоприемника.
– Чего ты хочешь? Это же женщины!
– Ты не видишь, куда я веду, Смитти. «Это же женщины»! Тебе от этого так просто не отделаться.
– Да без проблем! Лучше об этом не думать. Так проще.
– Ничего не проще! – покачал головой Херб. – Это сводит меня с ума. Смотри! Слово «частота». Это же отличное английское слово. Оно означает, что нечто происходит часто.
Он чуть подумал и продолжил:
– Еще одно слово – «цикл». На нем тоже отключаются. Цикл означает возвращение в точку отсчета через определенный промежуток времени. Но когда ты говоришь женщине о частоте в восемь тысяч циклов в секунду, она отключается в два раза быстрее.
– Что ж, просто у них так устроены мозги. Технические проблемы им до лампочки.
– Да ну? А ты слышал, как они говорят про одежду, про всякие там ластовицы, вытачки, про двойные французские швы и косые разрезы? А ты видел, как они работают на этих долбаных швейных машинках со спаренными иглами, осциллирующей катушкой и ротационным челноком? А в офисе – на бухгалтерских машинах с двойной записью?
– И все-таки я не понимаю, что плохого в том, что им по барабану твой дифференциал.
– Ты просто не понимаешь, что бьешь в самую точку. Именно – по барабану. И до лампочки. Нет! Им под силу и более сложные вещи, но только они не хотят в них вникать. Как ты думаешь, почему?
– Ну, может быть, считают, что это не женское дело.
– Но какого черта какое-то дело может быть не женским? Они голосуют на выборах, они водят машины, они делают тысячу дел, которые делаем и мы.
– Да не бери ты в голову! – ухмыляется Смитти и, подхватив свой пустой стакан, встает и идет, чтобы взять стакан Херба, также опустевший.
– Все, что я знаю, так это то, что им так нравится. Ну и пусть! Ты знаешь, что Тилли вчера себе купила? Пару замшевых дезертов – точь-в-точь как у меня. То есть, я хочу сказать, если хотят, пусть отключаются. И, может быть, когда дети вырастут, они будут нас различать именно по этим признакам. Так что – да здравствуют различия!
Ледомцы привели Чарли из операционной в комнату, которая, как они уверяли, будет ему домом, и попрощались. При этом они кланялись столь церемонно, что, казалось, в простом «До свидания» появился второй смысл: «Да пребудет с тобой Господь Бог». Это был первый случай, когда Чарли столкнулся с местной концепцией бога и тем, как ее выражали аборигены, и все это произвело на него немалое впечатление.
