Татьяна Вячеславовна Иванько
Байкал. Книга 7
Глава 3. Игры Сатаны
Разноцветные капли поблёскивали на полу, жаль, конечно, мы вместе с Рыбой собирали травы и готовили снадобья, вымачивали, варили, настаивали, строго соблюдая не только время каждой «процедуры», но и фазы Луны, время года до дня, и время суток, что-то положено было собирать на рассвете, другое в полночь, а то при дожде и никак не в сушь, а что-то только ежли стояло не менее седмицы сухих дней, что-то сразу из-под снега, но токмо ежли растаял он не ранее Весеннего Солнцестояния. Так что сбирали мы это всё на Байкале и готовили не один год и много по-настоящему чудодейственных средств. Но… зато никто и не отравится.
Сатана исчез, как и не бывало, а мы с Нисюрлилем остались вдвоём. Стало тихо, только с улицы долетали звуки раннего утра, проскрипели мимо какие-то телеги, собаки начали утренний перебрёх, приветствуя утро, перекрикивались, наверное, через улицу какие-то бабы, пока на них не прикрикнул мужской голос, город просыпался, скоро и небо начнёт светлеть сквозь низкие облака. А у нас на Байкале небо почти всегда ясное…
– Нисюр… можешь показать мне… нашего… сына… нашего мальчика? – тихо проговорила я, дрожа, потому что думала об этом все последние месяцы. Только об этом, только о нём и о том, как он там растёт, наш малыш…
Нисюрлиль посмотрел на меня.
– Яй… может быть… не рвать себе сердца-то?
– Не рвать? – вздрогнула я.
– Д-да… Я и то перестал наведываться, как увидел, как он… улыбается… трудненько перестать думать, что он… мой сын. Наш сын. Так то я… а тебе… тебе труднее, по-моему?
– Покажи, Нисюр? Прошу тебя… прошу… тебя…
Он кивнул со вздохом, взял меня за руку и мы оказались в той же просторной горнице, что и прежде, когда он в первый раз показал мне его здесь. Мамка как раз мыла его и переодевала, ласково приговаривая, похлопывая любовно и подбрасывая, и лицо у неё при том светилось, добрая женщина… Он очень подрос, мне показалось, едва ли не вдвое, потому что вспоминался он мне таким крошечным, а стал уже справным малышом, глядел на мамку и улыбался румяным ротиком, блестя весёлыми тёмными глазами, протянул к ней ручки, к ней… не ко мне…
Сердце тукнуло и бросило мне жаркую волну в лицо, хлынув слезами из глаз, я зажала рот, удерживая рыдания. Нисюрлиль прижал меня к себе, и мы вернулись домой. Он гладил меня по плечам, целовал мои волосы, прижимая к себе.
– Говорил же… Говорил, что… тяжко, Яй…
Я не могла успокоиться долго, уж рассвело, когда нашла в себе силы умыться и перестать всхлипывать, заливаясь новыми волнами слёз. Услышала нас Рыба и прибежала сюда, наверх, захлопала руками, как крыльями, обнимала меня, радостно вскрикивала, то отпускала, то снова обнимала и меня и Нисюрлиля.
– Освободили! Освободили! Ах, ты, Васятка! Хороший! – она сгребла его. Даже он в её большущих руках показался небольшим, тонким. – Это же надо, касатка, в чём обвинили его, Васю нашего, что и тебя, и Викола порешил, от ить! И Вералга ишшо наболтала невесть што… Ох, касатка, от хорошо-то, што ты явилася, энти всё и поняли и отпустили! Нешто можно без вины людей в темницы кидать?! Ох, касатка, от натерпелися мы тут страху! Што ты!
– Что же ты не прислала весточки-то, Рыба? – сказала я. – Ну этот, ладно, упёрся, а ты? Ты-то?!
– Дык я… даже што-то… и правда, почему не послала весточки… Токмо… откуда ж было знать, што ты можешь явиться-то, Аяй… – хлопая босыми глазами, сказала Рыба. – Ты же, как он не можешь перемещаться… ну я… Думала, што будешь мучиться зря, а всё кончится само собой, ить не могут же иво засудить-то, ить это вовсе буит… какая-то дикось… вот и… подумалось: разрешиться всё, тогда и рассказать мочно… а… а ты… как ты узнала? И явилася! Как смогла-то?.. Дак… што вы тут-то, давайте-ка вниз, угощу, чем Бог послал, есть что поесть, хоть и одна тут с деушками, а стряпаем как надоть. Ждали кажный день, кажный день, што Вася воротится, штобы было чем угостить.
Мы спустились в трапезную, Рыба и одна из сенных принесли одно блюдо за другим, и с левашами, и со снетками, большой пирог с белорыбицей, холодное мясо, пока я не остановила:
– Куда ты, куда, Рыба, уймись! Куда столько?! Хватит.
Но Рыба посмотрела через плечо, качнув головой:
– Тебе можт и хватит, а Вася-то мущина, ему што два пирожка, ты смеёсся?
Я не стала спорить, Нисюрлиль только посмеивался и принялся за еду с удовольствием и даже с какой-то радостью. Мне показалось, он полдня утолял голод, али, быть может, нарочно время тянул? Думал, что я тут же назад унесусь, что ли?
– Нисюр… тебе тут теперь нельзя оставаться, уж обнаружили, поди, что ты… сбежал. Искать станут, сюда первым делом придут, – сказала я.
Он только выпрямился, утирая, даже скорее оглаживая с удовольствием, бородку.
– Увидят кандалы неразомкнутые на полу, вопить примутся, крестясь, прочь побегут, не зря ведь и в баальстве обвинили меня, – усмехнулся Нисюрлиль.
– Всё равно опасно… Нисюр…
– Может и так… Но, Яй, мне всё одно без тебя не жить, так что… Вот спасибо за радость видеть тебя, да Рыбе, конешно, земной поклон за угощение, – он приложил руку к груди.
– Аяя, да ты што, уже коли вернулась, так… – заговорила было Рыба.
Но Нисюрлиль взглянул на неё, она осеклась и подхватилась уходить.
– Я эта… я што ли… пойду… э… погляжу, там… э-э брюкву перебирать сели, так ить гнилья набросают, попутают, за всем глаз да глаз… Хозяйство… оно ить небрежения не терпит…
И скрылась за дверью. Нисюрлиль улыбнулся.
– Ох и объелся я нынче, и чего набросился, вроде и не голодный был… – выдохнул Нисюрлиль, отодвигаясь от стола и вытирая пальцы рушником.
– Нисюрлиль, надо убираться отсюда, – повторила я.
– Это ты с собой зовёшь, на Байкал? – он развернулся и посмотрел на меня, то ли улыбаясь, то ли сердясь, словно не верил, что я могу позвать, будто и не ждал этого. – Али не доверяешь мне? Больше не доверяешь, потому и любить не можешь?
Я только рот открыла ответить, что зову, несомненно, как иначе, как ещё ему спасаться? Да и люблю его, милого, что притворяться, не уйдёшь от этого, люблю… Жить, как прежде… не знаю… не знаю, что будет дале, Бог покажет, а что до остального, главное теперь не это…
Но едва открыла рот, собираясь ответить, как рядом с нами оказалась Вералга, бледная и даже какая-то взлохмаченная, притом, что я ни разу не видела её неприбранной. Мы с Нисюрлилем обернулись оба, растерянные, едва ли не напуганные.
– Ишь ты… Она… она, конечно… конечно, конечно… здесь… кто ж ещё… сам он не стал бы выбираться… ни за что…. А, ну! – она схватила его за руку.
– Да ты что?! Никуда я без Аяи не… – отпрянул Нисюрлиль, вырвав руку.
– Ладно уже ломаться! – прошипела Вералга. – Стража сюда идёт! – она дёрнула нас обоих за руки…
…И вот мы уже в доме Вералги, али не в её доме, но обстановка как у неё вроде… Я удивляюсь, как она посмела, как набралась смелости явиться ко мне, и вот так ещё, самовольно, хватать меня за руки! После всего, что натворила, что наговорила…
Я вывернул руку из её пальцев, цепких и сильных, и ледяных при этом. Аяю она сама оттолкнула, отчего та, едва не упала, споткнувшись о лавку. Вералга накинулась на неё с криком, даже рыком:
– Ты! Ты, паршивая лживая тварь! Девка!
И обернулась ко мне, сверкая злыми зубами:
– Она лжёт тебе, лжёт, а ты слушаешь! Как ты глуп! Как все мужчины, как видите её сладкое личико, так и таете! И ничего не видите иного! Люцифер! Забирай свою девку! Свою шлюху! И не пускай больше к нему! Ты обещал! Обещал мне! Почему она явилась?!
И Аяя пропала в тот же миг. А я бросился на то место, где она только что была, но опоздал, опоздал, её не было здесь уже. Я развернулся к Вералге, готовый придушить её, проклятущую ведьму.
– Ты… злобная ты… злобная ведьма! – вскричал я, едва-едва удержавшись, чтобы не вытрясти из неё её подлую ледяную душу.
Но она вдруг повалилась на колени, воздевая руки ко мне. Я отпрянул.
– Убей! Убей, ежли хочешь! – воскликнула Вералга. – Ежли подымется рука твоя на женщину, что нашла тебя! На ту, что выбрала из смертных, разглядела и поняла, что вышнее существо! И…. И на ту, что… что полюбила тебя всей душой! всем сердцем! Так, что потеряла и разум, и волю! Убей! Убей, чем жить так, лучше умереть! Лучше умереть… – зарыдала она, закрываясь от меня, и сползла на пол, сразу превратившись в кучу, состоящую из жестких парчовых тяпок, юбок, рукавов… – Лучше умереть… Я люблю тебя!.. Я люблю тебя… Ван… тебя желаю… только тебя… слышишь, Василько! Люблю тебя, Ван! Василько… люблю… так, что себя не помню… Не помню ни себя, ни мира, ничего и никого… только один ты, ты один… Ты один… один ты… Васи-илько…
Я опешил, многое я мог ожидать, но только не этого. Диавольское наваждение какое или что? Какая там может быть любовь? От Вералги? Только безумец мог так думать. Да и заподозрить невозможно… хотя, если и возможно было, на что она мне, и тем паче её любовь? Боже мой… взмолился я в испуге, но Бог молчал. Молчал… не говорил со мной. Почему Диавол всегда рядом, а до Бога не докричаться?.. Моё сердце сей миг лопнет, снова отняли, оторвали Аяю, но ОН не слышит… не слышит…
– Что ты… что ты молвишь такое… несуразное… – пробормотал я, отшатнувшись и, не делая попыток поднять её, сам без сил сел на лавку, а лавки у неё в доме богатыми персидскими коврами покрыты, как и полы, не мелочилась Вералга никогда, и в Новгороде у неё с Виколом был богатый дом, и в Нормандии. Я и сам любил богатство и роскошь, но мне нищему сироте, простительно, а Вералга… а впрочем, сама Вералга, кто знает, как росла она?
Вералга опустилась рядом и продолжила со вздохом, подняв плечи, будто бы устало, и едва ли не превозмогая боль:
– Вообрази, Ван, тысячи лет… Хотя, что я, тебе вообразить сие трудно, ты первую младость живёшь, какие тыщи… – она вздохнула. – Но просто вообрази, ты же умён и тонок, чувствительный и чувственный человек, не болван деревянный… Живёт женщина тыщи и тыщи лет, не зная ни любви, ни тем паче страсти и вдруг в её сердце загорается огонь, невыносимое, всё сжигающее пламя, которое не щадит ничего, ни её, ни её налаженной жизни, ни уважения ближних… Я на всё готова только бы… Ван, только бы ты… ну чтобы ты… Ты был со мной?
– Ты с ума сошла? – сказал я, чувствуя, как у меня холодеют виски.
Она точно сошла с ума, если думает, что я буду с ней, если я оставлю Аяю ради неё. Но Вералга словно предугадала мои мысли и слова.
– Она не любит тебя, Ван. Никогда не любила и никогда не полюбит. В её сердце всегда был и будет Арий, ты можешь хоть златом с ног до головы покрыться, а он – дерьмом, и он выиграет. Он всегда выиграет. Всегда… Тебя для неё нет. Она живёт тысячи лет и все эти тысячи любит только его. Ради него способна на всё, даже умереть… Больше – опозориться… Всё потерять, унизиться, стать изгоем… что перед людьми, перед своими, перед предвечными… такое уже было. А для неё… для неё ты… Ты для неё ничто… Ничто, Ван, неужели ты этого не понимаешь? Не видишь? Не чувствуешь? Ты бежишь за ней, как все остальные, как Арий, как Эрбин, как Орсег, или дурак Викол, но она ускользает ото всех вас, ей никто не нужен, никто из вас, все вы для неё… ничто…
– Хватит, Вералга… – выдохнул я бессильно, не думая спорить, просто не имя сил слушать её. – Это нет так…
– Не так? Не так?! – вскинулась Вералга. – Как же не так, ежли она всё время притворно бежит от вас всех, этим завлекая, утягивая за собой как омут, как капкан, как проклятая ловушка. Неужели ты думаешь, что она любила тебя хотя бы миг?!
– Хватит…
– Не любила никогда… она вообще… не способна. Подумай сам, такая красивая, совершенная, разве могло быть такое, что она любит кого-то, сидит у очага и ждёт мужа?
– Она предвечная… Богиня, ей и не положено в пещере у очага сидеть, она несёт чудо, свет красоты людям. Они видят её, и в душах их встаёт солнце… – сказал я.
Вералга выпрямилась, глядя на меня, помолчала некоторое время. Но потом сказала всё же:
– Ну уж… солнце… Пусть и так. Но тебя она бросила. Едва ты… ты даже не ошибся, ты ничего не сделал такого, что надо было этак… чтобы ты… чтобы едва не умер без неё… А она и не дрогнула – оставила тебя…
– Я подло поступил с ней, не поверил, что она может верить в то, во что верил я… думал…
– Ты всё верно думал, Ван, никто на твоём месте не был, никто и никогда не провидел великого будущего своей страны и своего народа, ты пожертвовал всем, самым дорогим ради этого. Никто на это не способен… Никто, ни смертный, ни предвечный, только ты. Ты великий человек и великий предвечный. Быть может, величайший и самый сильный из всех…
– Замолчи! – простонал я и прижал кулаки к пульсирующим вискам, страдая.
– Не замолчу! – воскликнула Вералга, и мне показалось, что она превратилась в какую-то жуткую птицу, у которой вместо крыльев тяжелые парчовые крылья…
– Не замолчу. Это правда. Никто не велик душой как ты. Никто не одарён так, как ты. Никто не обладает такой силой, как ты. Силой души, не токмо, Силой, что входит во всех нас при рождении и открывается при посвящении… Ты – единственный, по-настоящему великий предвечный. Все прочие лишь мелкие существа. Пешки в любой игре, какую бы ты ни затеял…
– Что ж ты… говоришь-то… – вымученно пробормотал я.
– Ты видишь, она бросила тебя. Снова бросила. Она всегда будет тебя бросать. Пользоваться и бросать… Хочешь быть её вещью?
– Хочу… – выдохнул я, понимая в отчаянии, что уже не имеет значения, чего я хочу, ближайшие годы, быть может, сотни лет, мне Аяи не видать, Вералга взяла всё в свои руки, потому что её за руку держит Тот, Кто сильнее любых людей, даже предвечных…
Господи, лучше бы меня четвертовали…
Оказавшись в моём доме на Байкале, я не устояла на ногах, потому что Он не опустил меня на землю, а швырнул, как кошку.
– Ты… Люцифер… ты теперь… Ты слушаешь Вералгу?.. Пусти, пусти меня к нему!
Но Он лишь захохотал, мягко, как ночная сова, опустившись в середине моего дома и даже не складывая крыльев, которые опрокидывали все, что оказывалось у них на пути.
– Я никого не слушаю, ты знаешь, – сказал Он. – Но просьбы тех, кто мне отдаётся, я могу исполнить, ежли то мне по нраву. Но ты…
И вдруг Он схватил меня за шею и придавил к устланному шкурами полу, сдавил несильно, но и это было уже страшно, до сих пор Он не мог прикасаться ко мне, не обжигая рук…
– А теперь могу… – радостно пошипел Он, отвечая на мои мысли, и сверкнул глазами. – Да, моя милая!.. Ты обращаешься ко мне, и я становлюсь ближе. Всё ближе. Всё ближе и ближе… – прошипел Он, и я услышала, как внутри Него клокочет Ад. – Всё ближе и ближе… Скоро ты проснёшься рядом со мной, раздавленной мною шлюхой… и будешь рада быть моей рабыней. Скоро, совсем скоро, Аяя!
Диавол захохотал, задирая голову, даже стены дрогнули от его хохота, шкуры, хлопая, выгнулись наружу под давлением волн Его смеха. Он снова посмотрел на меня, торжествующе горя глазами:
– Твой Ван теперь в руках Вералги, как она просила, через неё я и получу и его. Не думай, что Вералга, что старше и опытнее тебя, а значит хитрее и мудрее, не сможет так улестить твоего глупого мужа. Нет ничего проще… чем чище человек, тем сложнее его взять, но и проще, потому что он бесхитростен и не замечает подлых хитростей в других. И Ван не заметит. Не заметит!.. Ты увидишь, каким я сделаю этого великого предвечного! И что он сделает с вашим миром тогда!
Он отпустил меня и поднялся, всё так же торжествующе усмехаясь.
– Остановись! Верни меня к нему! Верни туда! Верни! – воскликнула я, приподнимаясь на локтях.
– Не выйдет! Его хочет Вералга, и получит ныне. Ты же сама отказалась от него.
– Нет! Это не так! – воскликнула я, вдруг осознав, что свершилось непоправимое. – Нет, я не отказывалась!
– Нет, ты отказалась.
– Ложь! Ты саму меня пытаешься убедить… я не отказалась…
– Отказалась, – радостно усмехнулся Он, кивая. – Ты отказалась от него.
– Не смей! Я лишь убралась из Москвы, но не от него… не от него!
– Не от него? Смешно! А как же защита здесь от него, чтобы он не мог проникнуть? Разве не ты попросила меня об этом?
Я заплакала, зажимая рот руками, вынужденная признать Его правоту. А Люцифер захохотал, запрокидывая голову так, что выгнул шею.
– Нет, бросила, не лукавь самой себе. Нашла повод и бросила. Превосходно! Моя любимица! Именно этому я и учу вас всех: думать только о себе, о своих чувствах, только о своих желаниях. И ты сделала именно так! Напомнить тебе, как именно ты сбежала? Ты оставила его одного обнажённым и спящим. И ты не думала, что он почувствует, когда проснётся тогда. Не думала… И правильно, ведь в мире существуешь только ты одна. Так же ты не думала, что почувствовал Эрбин, когда ты бросила его в Нормандии? И Арий, которого ты приказала отправить от себя. Ты никогда не думала о них. Это прекрасно, это то, что камнями пригибает тебя к земле и спускает в Ад в мои объятия. Продолжай так же поступать с каждым сердцем, что откроется тебе, вынимай, и поедай души, чем мельче и суше они станут, тем полнее моя власть!
– Замолчи! – заплакала я.
Но он только рассмеялся.
– Прощай пока, прекраснейшая! Кусай локти, что отдала мне Вана, из-за своего высокомерия и слепоты! Бог шутит над вами, я – нет!
Я поднялась на ноги, чувствуя необыкновенную слабость и даже дрожа, словно я заболела. Сатана подошёл к выходу и распахнул полог, впуская внутрь морозный воздух, но Он не спешил выходить, обернулся ко мне:
– Счастливо оставаться! Зови снова. И почаще! Почаще, слышишь? – он растянул в улыбке красные губы, такие красные, словно он только что пил кровь. – Зови! Я буду рад. Очень-очень буду рад!
Он исчез, но холод остался, и в этом холоде я будто продолжала слышать Его смех, сотрясающий весь мой дом. Боже мой, что я натворила? Неужели Нисюрлиль остался беззащитен? Из-за меня… Господи, лучше бы я вовсе не рождалась на свет, от меня всем только горе…
Слёзы текли у меня по щекам, на шею, за ворот платья, я села на порог, солнце уже поднялось над горизонтом, и светило теперь ярко во всё небо, от чего оно переливалось от светло-жёлтого до синего, словно всё было из необыкновенных самоцветов. Так одиноко и страшно мне ещё не было, я всех предала, всех предаю всё время, никого так и не согрела сердцем… Всё крупнее и горячее слёзы, они жгут мне веки, жгут кожу, словно сделаны из едкого вещества, не из воды… такое высокое светлое, такое радостное утро и такая чернота в душе…
– Не надо, Яй, – это Дамэ, он всегда чувствует и слышит своего Создателя.
Вот и сейчас, он пришёл именно потому, что услышал Его. Он взял меховое покрывало и набросил его мне на плечи.
– Это именно то, что Он всегда делает. Всегда и со всеми. И я тебя предупреждал…
– Он теперь возьмёт Нисюрлиля.
– Он возьмёт только тех, кто отдастся. И никто никого не отдаёт и не спасает, это дело всякой души. Так что не надо терзаться несуществующей виной. Что до остального… Арий и Эрбин здесь, со вчерашнего дня, дрыхнут в Рыбином доме. Кстати, где Рыба? Так и осталась с ним?
Я вздохнула.
– Рыба пока в Москве… Не знаю, попросить Орсега перенести её к нам, или лучше пусть она останется с Нисюрлилем?
Дамэ пожал плечами.
– Пошли ей весь, ответит, будем знать.
Будем знать… А может быть лучше, чтобы Рыба была рядом с Нисюрлилем, чтобы… мне казалось, так сохранится хоть какая-то связь между нами, потому что теперь я понимала, что я предала его, он тот, кого я ввела в наш круг, я отвечаю за него и я от него отказалась… Не выдержав, я заплакала, что бы ни говорил Дамэ, а я виновата, как страшно совершать ошибку за ошибкой, всё время поворачивать не туда, открывать не ту дверь, неужели я всегда была такой?.. Голос Сатаны, холодом качаясь во мне, как язык в колоколе, гудел: «Я всё ближе, всё ближе!»…
Мы проснулись почти одновременно с Эриком, не знаю, как он, но я проснулся от голода. Открыв глаза, я долго смотрел вверх, где в отверстии для дыма было видно ясное и очень светлое небо. Ещё утро, до полудня не менее двух, а может и трёх часов. Я приподнялся, оглядываясь. Эрик тихо спал в двух шагах от меня, лёжа на толстом ковре из шкур, и укрыт таким же покрывалом. Я поднялся, надо отлить…
Я вышел на волю, интересно, Аяя вернулась или нет? Аяя… неужели… Господи, неужели, я, наконец, увижу её? И не при муже, а снова здесь, на нашей общей родине, на нашем Байкале, где, мне кажется, и силы у меня как нигде и мысли ясны, и сердце бьётся полнее.
Но вначале не без удивления я увидел Викола, а после Дамэ, он кивнул мне.
– Аяя вернулась? – спросил я.
Он долго смотрел на меня, только потом кивнул, но хмурясь при этом и сказал:
– Не теперь, Арий. Она сама выйдет к вам, когда захочет вас увидеть, – Дамэ говорил как-то необычно строго. Но я не стал спорить.
Мы дождались только на другой день, а в течение этого дня мы наблюдали её только издали.
– Мы летели сюда несколько месяцев, а она не хочет с нами говорить, – сказал Эрик, как и я вынужденный смотреть на неё с расстояния двухсот шагов, в то время как местные жители начали строить нам по дому.
– Говорить… Она даже не смотрит в нашу сторону, – сказал я, покачав головой и размышляя, она не знает, что мы здесь или знает, но не хочет видеть.
– Похоже… что-то случилось? – Эрик посмотрел на меня.
Мы узнали, о том, что было в Москве в течение тех месяцев, пока мы добирались сюда, с Ваном и Вералгой, значительно позднее, только когда вернулась Рыба.
Но с нами Аяя поговорила, собрала всех нас, теперешних жителей Байкала, а надо сказать, здесь дышалось свободно как нигде на Земле, то ли потому что здесь мы были дома, то ли потому что люди, что жили бок о бок с нами, принимали нас так, как мы привыкли со времен первой молодости. И вот мы, четверо мужчин и одна женщина, собрались у костра в один из тихих зимних вечеров, когда не вьюжило, сиверко не завывал в лесной чаще, и вся природа будто притихла, а солнце уже село в густо-синие косматые тучи. Должно в ночь запуржит, не зря так всё стихло, кажется, даже потеплело.
Аяя заговорила, не глядя нам в лица, она смотрела перед собой, в огонь и говорила, словно ей хотелось поскорее всё сказать и уйти в свой белый дом, почти не видный на фоне такого же беловатого неба.
– Я рада, Ар, и ты, Эрик, что вы здесь с нами, на Байкале, потому что лучше, чем на родине нигде не может быть. Оставайтесь здесь, сколько вам захочется, или сколько нам позволит судьба. Будем жить все вместе, по тем законам, что мы приняли некогда.
– Чьей женой теперь ты себя считаешь? – спросил Эрик, неожиданно и не к месту, рискуя всё испортить. Как есть балбес…
Аяя посмотрела на него, но не ответила сразу, приподняла брови, вздыхая, и после снова уставилась на огонь. Погодив недолго, проговорила:
– Не будет больше ни мужей, ни жён. Вы можете брать себе жён из здешних, хотите, привозите издали, чем больше детей народится, тем лучше. Я буду вам сестрой отныне, всем вам, как и должно было с самого начала, ибо негоже предвечным соединяться с предвечными, это порождает вражду и споры. Неспособны мы в нашей нескончаемой жизни, как положено смертным, пары свои чтить и сохранять… Не хватает нам сердец на столько времени.
– Хватает, – сказал я, не выдержав безысходной тоски в её голосе и несправедливого приговора, что она теперь пыталась вынести всем нам.
Но она будто и не заметила, даже глаз не повернула в мою сторону, бровьми не повела. Эрику ответила, меня не удостоила. Так и не простила, не простила мне злого моего безумия и ревнивой одержимости. Думалось мне иначе, когда я в Москве к ней летал. Но она была со мной милой и приветливой только потому, что была тяжела, счастлива этим, и не думала ни о чём больше. Теперь же… теперь, когда она столько потеряла, то есть, у неё было отнято, чего я хочу?..
– Незачем говорить теперь о сердцах… Никому ныне сердец тревожить не станем. Ни браков, ни споров, довольно… Довольно, – она посмотрела на нас, обведя взглядом поверх голов, бледна, как тень, на лице только глаза одни, да брови, ни цвета более, ни жизни, бледна, как не была и на одре в Кемете… – Довольно… Не след нам враждовать между собой, мир становится все теснее, и все меньше мест вроде этого, где мы можем быть самими собой.
– Я не согласен, – сказал Эрик.
– Никто не просит согласия, – холодно ответила Аяя, не взглянув более на него и ни на кого из нас. – Не захочешь жить в нашем лагере – Байкал велик, людей маловато, но нам, предвечным и без них ладно…
– Не слишком радушна ты к гостям.
– А ты не гость здесь, Эр, ты дома, – сказала Аяя, поднимаясь. – Дамэ прошу ночевать в моём доме, чтобы никому не закрались вредные мысли пробраться.
– Моих вредных мыслей ты не боишься? – усмехнулся Дамэ.
– Нет, у тебя их не будет, – невозмутимо сказала Аяя, вставая.
Что ж… это лучше, чем, когда мы нашли её беременной женой Вана, сияющей и счастливой, как в крепости в том счастии. Теперь вся крепость разрушена, развеяна по ветру… Нет ни счастья, ни уверенности, бездна разверзлась ныне под её ногами… И какая удача, что в том не моя вина, ныне нет моей вины ни в чём… Ничего, хорошо уже то, что мы вместе, теперь выдюжим…