banner
banner
banner
Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27-37

Татьяна Соломатина
Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27-37

Кадр двадцать седьмой
«А кто мы теперь?»

После формального стука в кабинет легко протиснулся Родин – новый заведующий отделением патологии.

– Госпитализацию к себе подпишете, Татьяна Георгиевна?

Мальцева оторвалась от вечной писанины и помахала рукой, мол, давайте сюда свою бумажку. Родин положил перед ней обменную карту.

– Разумеется, Сергей Станиславович. Показания к обсервации?

– Все семейные родзалы физиологии заняты. Хотя я мог бы сказать «кольпит».

Татьяна Георгиевна пристально глянула на жизнерадостного рыжего заведующего, на чьём лице было такое забавное выражение, что она не могла не рассмеяться.

– Ох, слава богу! – выдохнул Родин. – Я уж полагал, что вы будете меня отчитывать, грозить пальчиком и всё такое.

– Нас всех давным-давно пора высечь за хроническое персистирующее нарушение санитарно-эпидемиологического режима. Нарушаемого, заметьте, в исключительно одностороннем порядке. Захоти я положить женщину с цветущим, не мифическим кольпитом в физиологическое родильное отделение, заведующий покажет мне большую фигу – и будет прав.

– Нет вообще в природе никаких кольпитов! А семейные родзалы – это сильно отдельная песня, нарушающая здравый смысл!

Заведующая обсервацией удивлённо подняла брови.

– В конкретном случае, я имею в виду, – кивнул Родин на лежащую перед Мальцевой бумагу.

– Нет никаких кольпитов? – риторически-ехидно вопросила Татьяна Георгиевна, пробегая глазами обменную карту, на которой уже поставила свою размашистую подпись. – Расскажите это той даме, у которой влагалище разъехалось до сводов под головкой пло… Какой тут, к чертям, может быть семейный родзал?! – оборвалась она на полуслове и несколько ошарашено уставилась на коллегу.

– Клиент всегда прав, – равнодушно пожал Сергей Станиславович плечами.

– Я бы на вашем месте…

– Именно это я и делал на своём месте. Уговаривал все десять лунных месяцев. Точнее – дольше. С самого начала процедуры.

– И?..

– И, видимо, не всех больных война убила.

Оба заведующих снова молча поиграли в гляделки.

– Я её сегодня госпитализирую – и уже ночью придумаю срочные показания к кесареву сечению. Сниму кардиотокограмму у прикроватной тумбочки, выслушаю стетоскопом сердцебиение пеленального столика и…

– И откажите им!

– Не могу. Я, Татьяна Георгиевна, это начал, мне это и… Я же немножечко репродуктолог.

– Не скромничайте. Насчёт «немножечко». Я уже детально ознакомилась с вашим анамнезом. Рабочим, – поспешно добавила Мальцева.

– Ах, Татьяна Георгиевна! – рассмеялся Родин. – Хочешь не хочешь, нас насильно ознакомляют с анамнезами друг друга. Анамнезами, состоящими в основном из слухов, собранных добрыми самаритянами.

– Ладно. Госпитализацию я вам подписала – вам и…

– И не говорите, что вы не останетесь тут, чтобы проконтролировать, как я под покровом ночи творю добро во вверенном вам отделении.

– В вашей профессиональной компетенции, Сергей Станиславович, я нисколько не сомневаюсь. Иначе бы Семён Ильич не выторговал бы вас к нам. Или – посреди прочих слухов – вам уже успели доложить, что я – диктатор, не вылезающий с работы по причине полного отсутствия личной жизни?

– О, вот уж на что не жаловались сборщики и разносчики слухов – так это на отсутствие у вас личной жизни! – обезоруживающе улыбнулся обаятельный рыжий толстяк.

– Ну, про вас, знаете ли, тоже…

– Я вам сам всё расскажу во время наших бдений. Обещаю, уж что-что – а скучно нам сегодня ночью не будет!

С этими словами Родин подхватил со стола подписанную Мальцевой обменную карту и, подмигнув, элегантно выкатился из кабинета.

Сказать по правде, жизнь Мальцевой Татьяны Георгиевны, заведующей обсервационного отделения родильного дома, входящего в состав многопрофильной больницы, действительно состояла в основном из работы, работы и работы. Не то чтобы на всё остальное не хватало времени, просто… Просто не было должного «всего остального» среди прочего остального всего. Мужа у неё не было. Детей – тоже. В её постоянных официальных любовниках числился заместитель главного врача по акушерству и гинекологии этой самой больницы. И не только числился, но и на самом деле являлся. Причём с тех стародавних пор, когда ещё никаким начмедом он и не был. Недавно Семён Ильич Панин даже сделал ей очередное предложение руки и сердца, несмотря на наличие жены, троих детей и несколько недель назад родившейся внучки.[1] Сделал он его весьма забавным способом при весьма неоднозначных обстоятельствах. Впрочем, совсем недавно Татьяна Георгиевна получила ещё одно предложение руки и сердца – от двадцатипятилетнего юнца. Что в её далеко не самом молодом уже возрасте и вовсе смешно. Нет, конечно, Мадонна может себе позволить всё молодеющих парней, становящихся всё смуглее и смуглее, но… Но Татьяна Георгиевна – не Мадонна. Пожалуй, она выйдет замуж за Ивана Спиридоновича Волкова. Не Мадонна, разумеется, а Татьяна Георгиевна Мальцева. Где Мадонна, а где владелец ООО «Мандала»?! Иван Спиридонович – вдовец, мужчина приятной наружности, мягко сказать – не беден. И значит, весьма неглуп. Хотя как может неглупый человек назвать что-то там, связанное с цветными металлами, «Мандалой»? А как может весьма, казалось бы, неглупая баба за сорок переспать с двадцатипятилетним мальчишкой?

– С четвертьвековым мужчиной! – назидательно резюмировала Марго, вошедшая в кабинет безо всякого стука и по-хозяйски шлёпнувшаяся на койку заведующей.

– Что?! – удивлённо уставилась Татьяна Георгиевна на свою старую подругу, Маргариту Андреевну Шрамко, старшую акушерку этого самого обсервационного отделения.

– Да у тебя на морде написано: «Как я могла переспать с двадцатипятилетним мальчишкой?!» Вот я тебе и говорю, что он не двадцатипятилетний мальчишка, а четвертьвековой мужчина.

– Делать мне больше нечего, как об этом думать! – покраснела Татьяна Георгиевна и уткнулась в бумаги. – У тебя ко мне дело или так? – уточнила она, не поднимая голову.

– Не волнуйся. Кроме меня, твои мысли никто читать не умеет. Даже Сёма. Мужики вообще мысли читать не умеют. А женщины – умеют. Отсюда и вечные проблемы.

– Маргарита Андреевна, я очень занята. Если тебе захотелось поразмышлять о психологии взаимоотношений полов, то давай отложим.

– Дело, дело. Я решила твой кабинет переоборудовать. Ты видела, какие кабинеты у других заведующих? Я уже не говорю о начмеде или – тьфу-тьфу-тьфу! – главном враче нашей больнички! – Маргоша, трижды поплевав через левое плечо, размашисто перекрестилась на репродукцию рисунка Леонардо да Винчи «Плод во чреве матери». – И эту гадость снимем наконец-то!

– Это не гадость, это – анатомический рисунок Леонардо. И, некоторым образом, мой талисман. О чём ты, разумеется, знаешь.

– На неё беременные жалуются.

– На «неё» – это на рисунок?

– На неё – это на репродукцию! – язвительно отфутболила Маргарита Андреевна. – Или это подлинник – и тогда ты срочно должна всё бросить и купить себе гражданство державы поприличнее. Такой, где ремонты не старшая акушерка делает!

– Нечего почём зря по кабинетам заведующих шляться, раз такие чувствительные, – огрызнулась Татьяна Георгиевна.

– Вот, да, к слову о кабинетах. Не по рангу тебе этот аскетизм. Как себя подашь, так и поедешь!

– А чего такого-то?

Татьяна Георгиевна внимательно осмотрела свой кабинет, к которому давным-давно привыкла. Вешалка слева от входа. Умывальник. Холодильник, где хранились в основном растворы, а сейчас стояли ещё и флакон лиофилизированной плазмы, два йогурта и початая бутылка водки. За холодильником была «припрятана» самая обыкновенная панцирная больничная койка. Дальше – окно. Под окном – письменный стол, далеко не из самых новых. Стулья – собственно её, и, с другой стороны стола, приставной – для посетителя. Старенькая стенка, набитая книгами. И со встроенным шкафом – для её личной одежды… И всё. Дверь.

– Вот именно, что ничего такого! Те же беременные, роженицы и родильницы фыркают, что у заведующей кабинет, как у замарашки.

– Радоваться должны целевому расходованию средств! Это не просто аскетизм, это – осмысленный аскетизм!

– Люди – вообще очень противоречивые создания. Женщины – особенно! – подала ехидную реплику Марго. – Короче, я устраиваю ремонт в твоём кабинете. Главная медсестра больницы уже смету подписала.

– А откуда деньги?

– Панин выделил.

– Откуда он их выпилил?!

– Не моя забота. Моя забота – моя заведующая. Кабинет которой похож на мечту бомжа с Курского вокзала.

– Почему именно с Курского? – почти идиотически вымолвила в пространство Мальцева. И, не дождавшись от подруги ответа, беспомощно промямлила: – А где я работать буду?

– Перетопчешься! – отчеканила Маргарита Андреевна.

– Тогда я займу твой кабинет!

– Мой нельзя. Я – лицо материально ответственное. У меня там медикаменты, наркотики, бельё… Ординаторской и дежуркой обойдёшься. Днём – в ординаторской. Ночью – в дежурке.

– В дежурке спит дежурный врач.

– Значит, чаще домой будешь уходить. А не будешь – в ординаторской диванчик есть.

– На диванчике в ординаторской спит дежурный интерн.

– Интернам вообще спать на дежурстве не положено! Ну или будешь делить диванчик с интерном, – расхохоталась Марго ляпнутой двусмысленности как невесть какой остроты шутке.

 

– Фу! – подскочила Татьяна Георгиевна и скривила лицо. – Кофе будешь? – тут же ласково обратилась она к подруге. – Я тебе кофе сварю, а с ремонтом мы подождём, а? – чуть не заискивающе пролепетала она.

– А то, что у тебя кофеварка на подоконнике стоит – вообще ни в какие ворота не лезет! Короче, с завтрашнего дня у тебя в кабинете ремонт! Точка! Кофе буду…

Мальцева вздохнула, засыпала кофе в фильтр, налила воды и включила кофеварку. Та забулькала с кряхтеньем и фырканьем.

– Её же, вроде, починили, – Маргарита Андреевна посмотрела на агрегат с сомнением.

– Починили.

– А что же у неё такая… эмфизема лёгких?

– Не знаю. Я в кофеварках не разбираюсь! – недовольно ответила Татьяна Георгиевна.

– Нечего злиться. Новую тебе купим. После ремонта.

– Как будто более насущных нужд нет, чем мой кабинет.

– Есть. Всегда есть более насущные нужды, чем… Нужное вставить. Тема закрыта. Ремонт твоего кабинета не обсуждается. Я просто поставила тебя в известность.

– Господи, в собственном отделении не хозяйка…

– Ты – не хозяйка, ты – начальник! – загоготала Маргоша. – А хозяйка в отделении – я!

– Только бога ради, ничего тут не делай, не посоветовавшись со мной. Не то знаю я твой стиль. Розовый диванчик, натяжные малиновые потолки и обои цвета сбесившейся фуксии!

– Ага. А тебе только дай волю – всё закатаем в серенькое такое, бежевенькое такое, бесцветненькое такое.

– Маргарита Андреевна, у тебя совершенно нет вкуса!

– Это у меня нет вкуса?! Да я…

На столе у Татьяны Георгиевны затрезвонил внутренний телефон.

– Да? Иду.

Мальцева положила трубку и направилась к выходу.

– Чтобы никаких пластмассовых цветочков в стиле «уездный бордель»! А пропадёт мой постер – убью! – строго сказала она подруге, обернувшись уже на пороге.

– Через полчаса – подвальный перекур! – выкрикнула Маргарита Андреевна вслед удалившейся заведующей.

Кофеварка издала предсмертный агонизирующий хрип. Старшая акушерка отделения налила себе кофе в чашку Татьяны Георгиевны. После чего уселась на её место, оживила экран лептопа и углубилась в изучение сайтов с дизайнами интерьеров. В сменяющихся окнах преобладали зеркальные, изуродованные пескоструйными орхидеями встроенные шкафы, вычурные письменные столы – мечта вышедших на пенсию барби, изогнутые психоделическими кренделями стулья и пошлых фасонов диванчики колеру «вырви глаз».

Весь день присесть было некогда, потому в кабинете нужды не было. Татьяна Георгиевна упорно отгоняла тему ремонта на окраины сознания, понимая, что уж если Марго что решила, то это невозможно отменить. Можно только пережить. Ну или не пережить. Всё зависит от физической подготовки и состояния душевного здоровья. Впрочем, и не такое переживали. Всё, что крадёт у человека не слишком необходимый ремонт или, к примеру, совсем не нужные отношения, – всего лишь время. То есть – единственно значимую для человека ценность. Рождение, ремонт, отношения, следующий ремонт, ещё одни отношения, ремонт в виде переезда, отношения в виде вступления в брак и деторождения, и – после череды ремонтов и отношений – смерть. Надо просто философски относиться к вопросу. Как там у О'Генри? Или, как положено нынче писать – у О. Генри: «Which instigates the moral reflection that life is made up of sobs, sniffles, and smiles, with sniffles predominating»[2]. Из рыданий, улыбок и вздохов? Из фырканий! Более точный перевод – из фырканий. Жизнь состоит из воплей, ржания и фырканий. Причём фырканья преобладают! Затеяла неутомимая Маргоша ремонт? Фыркни!

К вечеру из кабинета было вынесено всё, что можно было вынести, оборвано то, что можно было оборвать, снято снимаемое и выдраны даже навечно вмурованные в стены древние розетки. Мальцева сидела в ординаторской и смотрела в одну точку на противоположной стене, прогоняя через себя «Дары волхвов», когда-то выученные ею наизусть в пароксизме изучения английского языка. Впрочем, надо отдать ей должное – язык она выучила. Ну как – выучила? «Хачатурян приехал на Кубу. Встретился с Хемингуэем. Надо было как-то объясняться. Хачатурян что-то сказал по-английски. Хемингуэй спросил:

– Вы говорите по-английски?

Хачатурян ответил:

– Немного.

– Как и все мы, – сказал Хемингуэй».

В ординаторскую зашёл Родин и шлёпнулся на диванчик.

– О чём задумались, Татьяна Георгиевна?

– Да так. Ни о чём.

Мальцева тряхнула головой и приобрела осмысленное выражение лица. По крайней мере, постаралась таковое приобрести. Настроения для беседы не было.

– А я никогда не думаю ни о чём. Я или думаю о чём-то конкретном или тупо перегоняю через себя цитаты. «Жена Хемингуэя спросила: – Как вам далось английское произношение? – Хачатурян ответил: – У меня приличный слух». Хм! – заведующий патологией тряхнул рыжей головой. – С чего бы это вдруг я? В голове просто всплыло. Из «Записных книжек» Довлатова. Очень остроумно, да? Очень остроумно, что Довлатов не написал «скромно ответил Хачатурян». Какая дурь в голову лезет, когда у меня тут… Да. Когда сюда уже едет подписанная вами госпитализация. И не на дородовую подготовку, а уже со схватками. Как бы мне этих дураков спровадить поприличнее? О чём они думали, когда всё это затевали? И главное – чем? Чем они думали?!

Татьяна Георгиевна пожала плечами:

– Это ваши клиенты, Сергей Станиславович.

– Мои, – тяжело вздохнув, согласился Родин. – Как говорила моя бывшая жена – одна из моих бывших жён! – жизнерадостно уточнил сияющий рыжий колобок, – «Что моё – то моё, что твоё – тоже моё. Особенно после развода!» Я же, знаете ли, трижды уже был женат!

Татьяна Георгиевна состроила приличествующее случаю уважительное лицо. Ну, как она полагала – приличествующее. Поскольку Сергей Станиславович сам не без иронии распространялся о своей семейной истории, то и она не против болтовни в подобном ключе. Раз уж вовсе избежать не получится.

– Трижды! О, боже мой! – покачал головой Родин, удивляясь сам себе. – Первый раз я женился сразу после выпускного вечера. Да. Сразу же после получения аттестата зрелости. Можете себе представить? Был влюблён страстно, пылко, жизни без неё не мыслил, с ума сходил!

– В одноклассницу?

– В кого же ещё! В кого же ещё можно быть пылко влюблённым в семнадцать лет? Не, влюблён-то был с пятнадцати. И она в меня. В школе-то особо нет выбора. Гормон бьёт по голове, а мы замкнуты в ограниченном кругу лиц, нам кажется, что времени не осталось вовсе, и это «хочу жениться!» было сродни истерическому воплю одного из моих отпрысков: «Хочу айфон!», но мои родители, в отличие от меня…

В ординаторскую вошёл Александр Вячеславович Денисов, врач-интерн, двадцати пяти лет от роду, весьма привлекательный форматный молодой человек, имеющий отменное общее образование и подающий узкоспециальные профессиональные надежды. Татьяна Георгиевна имела неосторожность с ним переспать после вечеринки в честь двадцать третьего февраля. Он ей нравился, разумеется. Иначе бы она никогда не оказалась с ним в койке. Нравился настолько, что она даже позволила себе немного в него влюбиться. Совсем чуть-чуть. Чтобы не слишком пугаться своего возраста. Чтобы проверить – способна ли она ещё на всякие романтические глупости, или уже всё – привет, сплошное благоразумие и череда резонов. И что из этого вышло? Пока ничего хорошего. Пока что молодой человек предложил ей руку и сердце, а она его подвергла практически публичному осмеянию, которое он, впрочем, выдержал с молчаливым благородством истинного стоика[3]. Он и сейчас был совершенно спокоен, доброжелателен, улыбчив и, признаться честно, невероятно очарователен в небесно-голубой пижаме, восхитительно сидевшей – а далеко не на каждой фигуре восхитительно сидят обыкновенные мешковатые курточка и штаны – на его великолепном торсе и так удачно оттенявшей его тёмно-русые густые волосы.

«Или он хорош – или фаза цикла подходящая. Или и то, и другое», – подумала Татьяна Георгиевна. Как себя с ним вести, она ещё не придумала. Как и прежде, что называется, «в рабочем порядке», минус его глупые фантазии, которые она, признаться, сама спровоцировала.

– Входите, юноша, входите! Добрый вечер! – поприветствовал его Сергей Станиславович. – Хотя какой вы, к чертям собачьим, юноша?! В вашем возрасте у меня уже было двое деток от разных женщин. Молодец, что не торопитесь, хотя я ни о чём не жалею! Самое главное условие счастливой жизни – ни о чём не жалеть! Точнее – не сожалеть. Вот посмотрите на животных – они начисто лишены сожалений – и любой шелудивый пёс куда счастливей нас, венца творения. Якобы венца творения. Якобы!.. Мне вот интересно, кто это нам объявил, что мы – венец? Мы сами? Тогда это необъективно.

– Добрый вечер, Сергей Станиславович.

Интерн присел на диван к Родину и уставился на Татьяну Георгиевну, сидевшую за столом прямо напротив них.

– Так вот, Татьяна Георгиевна, – продолжил развивать прерванную тему новый заведующий патологией, – мои родители, в отличие от меня, не показали сыну фигу в ответ на его истерическое «хочу!», а оплатили обручальные кольца, платье, костюм и ресторан. Так что в семнадцать лет я обременил себя узами, которые, впрочем, успешно сбросил ровно через полгода. Вы хотите спросить меня – почему?

Родин вскочил с диванчика и стал прохаживаться взад-вперёд по ординаторской.

– А вот почему! – театрально воскликнул он и, состроив отвратительную гримасу, изобразил пантомиму.

– Обезьяна наносит макияж! – рассмеялся Александр Вячеславович.

– Не обезьяна. Увы, не обезьяна! А моя дорогая супруга, в которую я был до гроба влюблён целых два года! Но это ещё не всё! Вот так она пила чай!.. А вот так вот надевала поданное ей пальто!.. Так шла по улице!..

Все ремарки заведующий отделением патологии сопровождал короткими, но очень точными и ёмкими движениями.

– Вы удивительно талантливы, Сергей Станиславович, – с искренним восхищением прокомментировала его захватывающие ужимки Мальцева.

– Я пять лет проучился в театральном училище, – сказал Родин: – Что правда, на актёрском отделении – только два года. И ещё три – на сценарном. Разочаровался и в лицедействе, и в написании подробных инструкций для марионеток. И потом поступил в медицинский. Но вернёмся к моей первой жене. Благодаря ей я быстро повзрослел. Я стал раздражителен, как взрослый, в свои смешные семнадцать, сменившиеся не менее смешными восемнадцатью. Я реально ощущал себя Каинаном, который вот уже почти тысячу лет слушает, как сёрбает чай его Сара, или как там звали всех этих бытийных баб? Ведь в Бытии, что характерно, указаны только мужики. Вы читали Бытие, Александр Вячеславович?

Татьяна Георгиевна с интересом глянула на интерна.

– По рождении Малелеила, Каинан жил восемьсот сорок лет и родил сынов и дочерей. Всех же дней Каинана было девятьсот десять лет; и он умер.[4]

– Вот! – воскликнул толстячок Родин. – Мне исполнилось всего восемнадцать, но мне казалось, что ещё несколько дней рядом с ней – и я умру! Как всего несколько месяцев назад мне казалось, что ещё несколько дней без неё – и я умру! Должен вам заметить, друзья мои, что разводиться было куда трудней, чем жениться. Трудней – и трагичней.

– Мотайте на ус, Александр Вячеславович! – ехидно брякнула интерну Татьяна Георгиевна.

– Никогда, ни один из моих разводов не давался мне так тяжко, как первый! Хотя детьми мы, слава богу, не обзавелись. Она сперва не хотела разводиться, устраивала жуткие истерики – в восемнадцать лет сил на истерики – ого-го! Впрочем, иные бабы и даже мужики и до старости лет не находят более конструктивного применения душевной энергии, чем истерики. Истерики и сожаления – бичи человечества!

 

– Ваш театральный институт многое объясняет, – сказала Мальцева.

– О, я не потому так склонен к актёрству, что окончил театральное училище, я в театральное училище пошёл, потому как склонен к актёрству. Но потом оказалось, что всё это – фальшивка. Полная, абсолютная, окончательная фальшивка. Не помню, в каком-то из рассказов не помню кого был замечательный персонаж – он мог быть только персонажем. Вне персонажа его как бы и не существовало.

– Курт Воннегут. «А кто я теперь?», – подсказал Родину интерн.

– Точно! Гарри Нэш, который и телом и душой превращался в то, что необходимо было автору и режиссёру. В обыкновенной жизни будучи абсолютной, законченной, тишайшей посредственностью.

– Помнится, девица, влюбившаяся в него, нашла выход из положения? – подключилась Мальцева.

– Именно! «Всё зависело от пьесы, которую они читали вместе в это время». Такова была и моя вторая жёнушка. Безобиднейшее, серейшее существо. Ныне актриса, что называется, первого медийного ряда. Её знают в лицо и обожают целевая аудитория отечественных сериалов и читатели, точнее сказать – читательницы, дешёвенького глянца. Знают и обожают, не подозревая, какой это на самом деле пустопорожний пенопласт. Когда-то я тоже купился на хорошенькое личико, ладную фигурку и страсть, с которой она изображала Джульетту в курсовом спектакле. «Зачем ты здесь и как сюда проник? Ограда неприступно высока, за ней же – смерть, коль кто-то из родных тебя узнает». Угадайте, кого я играл?

– Неужели Ромео?! – невольно хихикнула Татьяна Георгиевна, оглядев круглого, солнечного, слегка ужимистого Родина.

– Да! Ромео, сыгранный характерно – весьма! – поклонился он Мальцевой. – Это был экспериментальный спектакль, потому как трагедийный Шекспир всерьёз – по силам или полным дилетантам, или же китам от профессионалов экстра-класса. Но я сейчас не о теории театра. Во время постановки я влюбился! Страстно, сильно, пылко влюбился в… пустышку. Через два года режиссура нашего брака потерпела фиаско – и мы расстались, произведя на свет чудесную рыжую малышку, куда более живую и непосредственную, чем её мамаша. Моей второй бывшей жене повезло найти более талантливого и, мало того, профессионального режиссёра, понявшего, какие пьесы с ней стоит читать. Моей дочери от брака с этой бесцветной женщиной тоже очень повезло – режиссёр стал прекрасным отцом. Я же благополучно перевёлся с актёрского на сценарный, с отличием окончил театральное училище, навсегда получив иммунитет к актёрской профессии, которая суть – ничто. Актёры – куклы, за редким, редчайшим исключением. Они просто повторяют то, что написал такой специальный человек – автор, и слепил из них не менее специальный человек – режиссёр. Нет плохих актёров – есть дрянные пьески и отвратительные режиссёры. И потому третий раз я влюбился, уже поступив в медицинский институт. Влюбился, разумеется, страстно, пылко и…

– Навсегда! – дополнила Мальцева.

– Ну да! – радостно мотнул головой Родин и, с размаху шлёпнувшись на диванчик, принял позу мыслителя. По всей видимости, он хотел выдержать паузу при переходе от сцены почти комической к сцене практически трагической – с третьей женой он развёлся совсем недавно, жил дольше всего и расставался, соответственно, сложнее. Но тут в ординаторской зазвонил внутренний телефон. Татьяна Георгиевна и Александр Вячеславович рванули к трубке одновременно и чуть не стукнулись лбами.

– Вы! Прошу! – чуть залилась краской заведующая, мысленно выругав себя дурой.

– Да? – совершенно спокойно сказал в трубку интерн, пару секунд послушал и положил. – Вас, Сергей Станиславович, вызывают в приёмное.

– Идёмте, Александр! Тут сегодня такая пьеса состоится, любой драматург… – сказал Родин чуть с горечью и махнул рукой. – Надеюсь только, что сегодня состоится премьера всё-таки комедии. Тьфу-тьфу-тьфу! – заведующий патологией трижды постучал по двери, прежде чем выйти. Денисов отправился вслед за ним, кинув испытующий взгляд на Татьяну Георгиевну. Она сделал вид, что её очень интересует справочник Международной классификации болезней, лежащий на столе. Александр Вячеславович открыл было рот, но тут вернулся Родин.

– Татьяна Георгиевна, ваш кабинет всё равно разорён и опустошён вашей неуёмной старшей акушеркой. Идёмте с нами. Что за театр без зрителя? А там есть на что посмотреть, уверяю вас.

Последнюю фразу Сергей Станиславович произнёс всерьёз и озабочено. На последней фразе из склонного к театральщине балагура он удивительным образом преобразился в того, кем был на самом деле – в серьёзного, знающего, умелого и сопереживающего людям врача.

В приёмном покое имелись в наличии: акушерка дежурная, несколько растерянная, с плещущимся в глазах недоумением – одна штука; дебелая санитарка, презрительно прищуренная, в полной готовности пресечь любое безобразие – одна штука; и, собственно, «безобразие» – отчаянно ругающаяся молодая девица, придерживаемая с одной стороны импозантным мужчиной лет сорока пяти, с другой – красивой дамой лет сорока. В тот момент, когда вслед за Татьяной Георгиевной в помещение приёма вошли Родин и врач-интерн, девица скорее страстно, чем сильно, стукнула себя кулаком по выдающемуся животу и заорала:

– На тебе, на тебе! Пусть и тебе будет больно!

– Юлия, немедленно прекрати! – воскликнула красивая дама лет сорока, побагровев от ярости.

– Юленька, перестань так делать! – умоляюще пробормотал побелевшими губами импозантный мужчина лет сорока пяти.

– Боже мой! – заполошно прошептала вскочившая со стула и прижавшаяся спиной к стеночке акушерка.

– Баловать надо было меньше! Тогда бы и вести себя умела, и приплод в подоле не принесла бы! – раздалось сухое скрежетание из поджатых губ санитарки. – Вот, Татьяна Георгиевна, – обратилась санитарка к Мальцевой, – любуйтесь! Плоды современного воспитания! Как трахаться – так по-другому, поди, голосила. А теперь собственное дитя кулаками колошматит! – и санитарка осуждающе покачала головой.

– Дура! – коротко бросила санитарке Юлия-Юленька и истошно завопила: – А-а-а!!!

– Зинаида Тимофеевна, уймись! – добродушно бросил санитарке Родин. – Леночка, ты оформила историю? – ласково поинтересовался он у акушерки.

Та испуганно кивнула.

Сергей Станиславович сохранял завидное спокойствие. Александр Вячеславович не очень понимал, что происходит, но раз двое присутствующих в приёмном покое заведующих отделениями не видят, судя по выражению лиц, ничего необыкновенного в том, что роженица колотит себя кулаками по животу, то и его дело маленькое: стоять, наблюдать, исполнять «куда пошлют».

– Светлана Николаевна, Игорь Моисеевич, познакомьтесь, это Татьяна Георгиевна Мальцева, заведующая отделением обсервации, – тоном, более уместным на светском рауте, представил Родин коллегу своим клиентам. – И Александр Вячеславович Денисов, врач акушер-гинеколог, – добавил он так же вежливо, и субординацию соблюдя, и молодого доктора без лишней надобности не ткнув носом в его подвешенное состояние. Потому как врач-интерн – это уже не студент, но ещё и не врач. Но мало кто из «старослужащих» коллег упускает случай лишний раз публично скомандовать молодому: «Место!» Медицина – она сродни армии. Портянки, что правда, стирать не заставляют, но за пивом послать могут как с добрым утром. – Татьяна Георгиевна, это Светлана Николаевна и Игорь Моисеевич Лазаревы – биологические родители.

– Надо же, Моисеевич! – ехидно брякнула санитарка. И тут же следом удивлённо переспросила: – Какие родители?!

– А-а-а… – понимающе протянула акушерка и села, наконец, на стул.

– И Юлия Степанова, суррогатная мать, – продолжил Родин, оставив без ответа вопрос Зинаиды Тимофеевны.

– Я тебе потом расскажу! – осадила санитарку акушерка.

Та, явно обидевшись, схватилась за ведро и пошла им греметь, ворча себе под нос что-то явно не слишком печатное.

– Юлия Андреевна! – рявкнула суррогатная мать и снова скорчилась от схваточной боли.

– Юлия Андреевна, вы явно аггравируете, – ласково обратился к ней заведующий патологией. – Или, говоря проще, переигрываете… – Я вас предупреждал! – строго посмотрел он на биологических родителей. – Вы не передумали?

Те отрицательно замотали головами.

– А-а-а!!! Да что вы с ними разговариваете?! Делайте что-нибудь! Ублюдок – их, а больно – мне!

– Юлия Андреевна, если вы будете вести себя подобным образом, я немедленно дам вам наркоз и прооперирую!

– Не надо меня оперировать! Что же мне потом из-за них, – злобно сверкнула она глазами в биологических родителей, – своего рожать тоже кесаревым?! Своего настоящего первого ребёнка!

Интерн Денисов с удивлением посмотрел на Мальцеву. Та махнула рукой, мол, подробности потом. И едва удержала себя от жеста, понятного на всех языках – покрутить пальцем у виска.

– Переводите на второй этаж в семейный родзал, – сказала Татьяна Георгиевна акушерке.

– Показания к обсервации? – уточнила та.

– Кольпит! – поспешно выступил Сергей Станиславович. – И биологических родителей переоденьте. Они будут присутствовать. У них все справки имеются.

– Будут присутствовать?! – чуть не хором воскликнули акушерка приёмного и врач-интерн.

– А, я поняла! – радостно загремела шваброй из предбанника санитарка. – Биологические родители и суррогатная мать, я видала передачу по телевизору, там тёлки эти были, которых за деньги оплодотворяют, а они…

– Тимофеевна, мы все знаем, что ты у нас очень сообразительная! – Татьяна Георгиевна вытолкала санитарку обратно в предбанник. – Сергей Станиславович, если я вам больше не нужна, я пойду обратно в ординаторскую, у меня очень много работы! Да, очень много работы. Забирайте с собой Александра Вячеславовича и… И не разнесите мне семейный родзал!

Ровно через полчаса мрачный как туча Родин притащился в ординаторскую обсервационного отделения. В одной руке у него была история родов, в другой – бутылка коньяка.

1История отношений Татьяны Георгиевны Мальцевой и Семёна Ильича Панина описана в книгах «Роддом. Сериал. Кадры 1-13» и «Роддом. Сериал. Кадры 14—26».
2«Откуда напрашивается философский вывод, что жизнь состоит из слёз, вздохов и улыбок, причём вздохи преобладают» О. Генри, «Дары волхвов», перевод Е. Калашниковой.
3История отношений Татьяны Георгиевны Мальцевой и Александра Вячеславовича Денисова описана в книгах «Роддом. Сериал. Кадры 1-13» и «Роддом. Сериал. Кадры 14—26».
4Библия. Ветхий Завет. Бытие. 5:13, 5:14.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18 
Рейтинг@Mail.ru