Татьяна Сергеева
Граф Карбури – шевалье. Приключения авантюриста
– Христос воскрес, господа! – Зычно приветствовал их Мелиссино.
Фальконет даже вздрогнул, но обрадовался.
– Никак не могу запомнить, как по-русски отвечать надобно…
– Воистину воскрес! И ещё трижды целоваться… – Засмеялся артиллерист.
Фальконет с удовольствием облобызал его.
– В этом мы, французы, с русскими похожи – обожаем целоваться…
– Это нас, хлебом не корми… – Мелиссино приложился и к щекам Ласкари. – Не встречали вы племянницы моей? Всё рядом была, на всех качелях перекаталась, а тут народ в балаган повалил, она и потерялась…
Ласкари вдруг оживился.
– Дозвольте, Пётр Иваныч, мне её поискать… Непременно найду!
Мелиссино недоверчиво покачал головой.
– Смешит меня уверенность Ваша, да попробуйте… Мадемуазель у нас – девица особенного склада: как пропадёт – так ищи ветра в поле! Тогда сыщется, когда сама пожелает…
– Я найду, вот увидите…
– Ну, так ступайте, коли есть охота… А мы тут погуляем… Праздник, я чай, спешить некуда…
Но ушёл Ласкари не сразу. Почти не прислушиваясь к разговору, он всё топтался за спиной у Фальконета, и, улучив момент, незаметно вложил в карман его кафтана какое-то письмо. Движение его руки не ускользнуло от глаз внимательного Фон-Визина. Увидев краешек листа, аккуратно вставленного в карман ваятеля, Денис Иваныч очень удивился, но, повернувшись к Ласкари, спросить ничего не успел – того и след простыл.
Тем временем Дарья Дмитриевна благополучно выбралась из толпы, отхлынувшей от балагана. Она не замечала давки, она была просто потрясена увиденным на представлении. Тут-то её и схватил за руку Ласкари.
– Дарья Дмитриевна! Христос воскрес! – Он попытался её обнять.
– Вы что, шевалье, совсем спятили?
– Простите великодушно, но меня только что Ваш дядюшка русским обычаям учил. Он Вас по всем Качелям ищет… И меня послал за Вами…
– Так ступайте к нему, скажите, что не нашли меня…
Ласкари обиделся или сделал вид, что обижен.
– Так от чего же сразу – «ступайте»! Неужто у Вас для меня и слова доброго нет? Ведь сегодня праздник…
Дарья Дмитриевна смотрела на него задумчивым, пристальным взглядом.
– А скажите, шевалье, Вы представление в балагане видели?
– А зачем? Я не столько русский язык знаю, чтобы речи простолюдинов понимать… Да и скучно это всё…
– От чего же скучно? Мне очень весело было… А если правду сказать, то мне Вас теперь просто жалко…
– Жалко? У меня что – руки или ноги нет? Или я в голову ранен, не понимаю, что делаю?
– Это уж точно не так – Вы отлично понимаете, что делаете…
Сколько времени длилась бы ещё их перепалка – неизвестно, но тут они столкнулись со всеми остальными, и радушный хозяин Пётр Иваныч повёз всех к себе на праздничный обед.
– Для Вас, Денис Иваныч, специально Ваши любимые пятислойные пироги пекутся… – Особо пообещал он Фон-Визину.
Тот нисколько не смутился: об его страсти к пирогам по Петербургу ходили легенды.
– Ох, и люблю поесть, грешен… Это меня и погубит непременно…
Обед прошёл весело, только Дарья Дмитриевна была задумчива и рассеянна, то и дело исподтишка поглядывая на Ласкари с каким-то странным интересом. Андрей тоже к обеду не вышел, хотя Пётр Иваныч дважды посылал за ним. Лакей вернулся с извинениями, сказал, что Андрей сидит перед какими-то чертежами, всё пишет, да считает. От него отстали.
Фальконет и Фон-Визин, явно переевший пирогов, возвращались домой в одной карете. Ласкари ехал впереди верхом, предпочитая свежий весенний ветер духоте закрытого экипажа. Ещё в вестибюле, одеваясь, Фальконет, наконец, обнаружил подкинутое им письмо, быстро прочитал его и страшно расстроился. Теперь, сидя в карете рядом с добродушным Денисом Иванычем, которого мучила изжога, он изнывал от желания поговорить с ним об этом.
– Кто-то подложил мне в карман это гадкое письмо… Это уже третье письмо в подобном роде… – Протянул он листок Фон-Визину. – Хотите прочитать?
Но тот только сочувственно взглянул на него и покачал головой.
–Увольте… Я не любопытен…
Фальконет вздохнул.
– Мне не с кем поделиться… Прочитайте, Денис Иваныч…
– Коли так, извольте, я прочту…
Фонарь на карете светил достаточно ярко, текст письма, написанного явно изменённым почерком, был отлично виден.
– Писано по-французски, но слова некоторые употреблены неверно… И подписи нет… – Покачал головой Денис Иваныч. – Не огорчайтесь слишком, профессор Фальконет… Сочинение это писано при восхождении какой-нибудь злой планеты, в те дни, когда бесятся собаки… Так нелепо врать не всякому удаётся…
– Не понимаю, чем я не угодил своим недоброжелателям? Генерал Бецкой делает мне честь, искренне меня ненавидя. На бедную мадемуазель Колло клевещут так же, как и на меня… Какие-то самозванцы приписывают себе её работы…
Денис Иваныч не ответил, задумался надолго, не зная, как помочь бедному ваятелю, и уж вовсе не понимая, зачем понадобилось хитрому греку писать подмётные письма подобного рода.
– А скажите, профессор Фальконет, хорошо ли известен Вам помощник Ваш, шевалье де Ласкари? – осторожно спросил он, давно перестав икать.
Фальконет рассеяно пожал плечами.
– Наши отношения связаны только работой… Он следит за нашим делом, всё знает, во всём помогает… Это один из самых умных и деятельных людей, состоящих при генерале Бецком. Но я не живу с ним в особенной дружбе, он слишком молод и скорее годится в друзья Вам, чем ко мне…
– Мошка – крошка, а кровь человеческую пьёт… – хмыкнул про себя Денис Иваныч, поглядев в окно на смутный силуэт всадника, сопровождавшего карету.
Ещё одно лето прошло в трудах… Но война мышей и лягушек продолжалась. Ласкари исправно играл роль посредника: как он старался выразить сочувствие и понимание такому вздорному, неуживчивому, но бесконечно одинокому ваятелю! Как тонко поддакивал Бецкому и незаметно руководил интригой – то перескажет нелестное высказывание Фальконета о генерале, то, будто случайно, вспомнит об очередном письме ваятеля к императрице… А что до императрицы… У молодого, растущего государства была бездна своих проблем: то война, то неустойчивый мир с турками, то нелёгкий раздел Польши, а внутри страны – чума и чумной бунт в Москве…
А Фальконет всё жаловался, ныл, искал сочувствия государыни от бесконечных нападок Бецкого, постоянные баталии с которым давно перестали её веселить и порядком надоели… Короче говоря, французский ваятель ей, в конце концов, наскучил, и она бросила его на съедение недоброжелателям. На его жалобные письма она теперь отвечала скупо и неохотно, с трудом поддерживая шутливый тон, словно отмахиваясь от назойливой мухи.
– Я думаю, что климат начинает иметь на Вас влияние, профессор Фальконет… Французы от природы гораздо сговорчивее, гораздо податливее и гораздо более думают о себе, чем Вы. Один только северный воздух может сделать человека так мало снисходительным… – Только и написала она в ответ на его очередное жалобное послание.
Бецкой, почувствовав свою силу и власть, давал художнику самые нелепые указания. Однажды Ласкари, с весьма серьёзным видом вручил ваятелю письменное распоряжение генерала, о том, что будущая статуя должна быть расположена так, чтобы один глаз императора зрил на Адмиралтейство, а другой – на Здание двенадцати коллегий…
А когда Фальконет, прочитав этот приказ, бессильно опустился на стул, шевалье заметил:
– Такое возможно лишь при косоглазии царя, о чём я при самом внимательном изучении его истории нигде не встречал.
Фальконет тут же бросился писать императрице, о чём Бецкой был незамедлительно уведомлен Ласкари. Императрица опять ответила коротко и нейтрально.
– Правый и левый глаза Петра Великого меня очень насмешили, это более, чем глупо. Я уверена – Вы сделаете прекрасный монумент наперекор Вашим недоброжелателям. Зависть к Вам – признак их уважения…
Только и всего…
И очень скоро, едва стала подходить к концу короткая летняя ночь, возле дома ваятеля, совсем рядом с мастерской начались какие-то строительные работы. Грохот забиваемых свай заставил вскочить с постели перепуганного Фальконета. Он выбежал из дома в одном халате и в колпаке. За ним, позёвывая, вышел и Ласкари, давно проживавший с ним в одном доме.
– Шевалье, зачем здесь эти рабочие? Узнайте, сделайте милость…
Ласкари подошёл к работникам, разглядел в сумерках раннего утра старшего из них.
– Послушай! Поди сюда! Зачем вы здесь и по чьему приказу?
– Нынче генерал Бецкой приказал срыть вон ту кузницу…
Фальконет, подойдя поближе, услышал его слова, чуть не заплакал.
– В этой кузнице я приготовляю арматуру для бронзы…
Рабочий сочувственно взглянул на него.
– Простите, Ваша милость, мы – люди подневольные, как приказано, так и делаем… А сваи вбивают – так в этом месте по плану, государыней подписанному, новое строительство будет вестись… А что именно – нам про то неведомо…
– Ладно, ступай… – Отпустил его Ласкари.
И земля снова начала сотрясаться от забиваемых свай.
Фальконет сорвался с места.
– Бецкой решил свести меня с ума… Я тотчас же еду к нему!
– Профессор Фальконет, остановитесь! – Ласкари с лёгким сочувствием посмотрел на него. – Теперь только четыре часа утра!
– Сей же час и поеду!
Он убежал в дом переодеваться, а Ласкари вновь подозвал старшего рабочего.
– Подойди-ка ещё… Ты вот что, парень… Давеча мне генерал Бецкой план показывал… Вы далеко нынче копать начали…
– Ну, нет, Ваша милость, я при Конторе строений давно тружусь и в чертежах толк имею, меня нарочно сему учили… Мы копать точно в назначенном месте начали, разве что на один вершок просчёт есть…
Ласкари разозлился.
– А я тебе говорю, что надо на два аршина ближе к портретолитейному дому копать!
– Не, Ваша милость, никак невозможно… Да и ваятеля жалко, прямо плачет весь…
– Тебе-то какое до ваятеля дело? Пошёл вон! – Разозлился шевалье.
– Ваша воля, сударь…
А Петербург только начинал лениво просыпаться. Зевая, к воротам богатого дома вышел дворник, по набережной, перепрыгивая через наваленные друг на друга гранитные плиты, торопились работные люди. К дверям Почтамта подъехал первый дормез и несколько ямщицких троек, раскрашенных в жёлтые цвета. В окнах дворцов кое-где мерцали редкие свечи – то ли хозяева не ложились ещё, то ли рано встали… На Сенатской площади было пустынно, только бродячие собаки искали что-то, пробегая стаей по заросшему за лето бульвару.
Фальконет был зол. Кое-как одевшись в спешке, он растолкал крепко спавшего в передней кучера, неизменно находившегося под рукой, и велел везти к Бецкому. Ярость, досада, ненависть к этому вельможе бушевали в его груди, и он поминутно поторапливал своего Ваньку. Едва поравнялись с домом генерала, он выскочил из экипажа, несколько раз сильно дёрнул звонок у парадного, потом начал стучать ногами в тяжёлые глухие двери… Ему открыл заспанный швейцар с париком, надетым спросонья набекрень.
– Сделайте милость, сударь, не шумите… Его высокопревосходительство спят ещё…
Фальконет оттолкнул швейцара, ворвался в богатый вестибюль с огромными венецианскими зеркалами.
– Зато я давно не могу спать. Буди своего хозяина!
– Никак невозможно, сударь… Его высокопревосходительство вчера плохо себя чувствовать изволили и нынче никого принимать не велели… Тем паче, в такую рань… – добавил он от себя.
Последние слова швейцар произнёс уже достаточно раздражённо. Фальконет больше не успел произнести ни одного слова. На лестнице, ведшей из вестибюля в верхние покои, появился хозяин дома в колпаке и шлафроке.
– Видимо бессонница Вас так замучила, мсьё Фальконет, что Вы по ночам своих начальников тревожить изволите… – мрачно изрёк он.
Фальконет, нисколько не смутившись при его появлении, почти закричал.
– Побойтесь Бога, сударь! Кто кого изволит тревожить?! Разве не могли Вы повести стройку так, чтобы не мешать мне? Зачем Вы постоянно вредите исполнителю дела, за которое отвечаете перед потомками?
Бецкой стоял наверху, а Фальконет глядел на него снизу вверх, не замечая трагикомичности своего положения. Генерал деланно зевнул.
– Мсьё Фальконет, нынче слишком ранний час, чтобы о потомках рассуждать! Коли Вам сказать более нечего, то позвольте мне отправиться в опочивальню и продолжить свой отдых. Для моих глаз весьма вредно раннее вставание…
Фальконет, вдруг понял своё бессилие и совсем потерял голову. Он стал подниматься по лестнице наверх, глядя прямо в полуслепые глаза Бецкого. Швейцар, испугавшись за своего господина, двинулся за ваятелем, готовый в любой момент схватить его за воротник.
– Я знаю, почему Вы меня так ненавидите… – Он более не кричал, он говорил медленно, хрипло, казалось, ещё минута, и он вцепится в генерала. – Мне всё объяснил шевалье… Я не Ваша креатура… Я предпочитаю лишний труд лишнему унижению, и ни о чём Вас не прошу… Ласкари говорил мне, что Вы…
– Господи, ты свидетель – и от ума сходят с ума! – Мрачно оборвал его Бецкой. По своей слепоте он почти не видел лица ваятеля и нисколько не испугался. – Мсьё Фальконет… Мой трудовой день чрезвычайно велик и без того, чтобы вставать в столь ранний час. Я оставляю Вас, сударь, напомнив, что Вы находитесь в моём доме, и только нежелание будить слуг останавливает меня от того, чтобы не поднять их с постели и силой не выпроводить Вас восвояси…
Бецкой величественно повернулся и ушёл. Фальконет опустился на ступеньку и заплакал. Швейцар, решительно подняв его за локоть, повлёк ваятеля к дверям и несчастному Фальконету ничего не оставалось, как подчиниться. В этот момент ему казалось, что он единственный живой человек на Земном шаре.
Потом опять пришла зима, близились Святки, а на Святках всегда очень весело было в доме Петра Иваныча Мелиссино – путая и смешивая праздники, домочадцы отмечали его именины. В эти дни он всегда старался приезжать из армии домой. С приездом хозяина комнаты оглашались его зычным басом, слуги начинали сновать по всем лестницам и залам, устраивался сразу открытый стол, человек этак на пятьдесят, и двор тут же заполнялся многочисленными каретами, запряжёнными цугом шестёрками и четвёрками.
В такие дни Ласкари неизменно появлялся в доме Мелиссино. Шевалье на обеды не тратился: он прекрасно знал, кто из петербургских вельмож держит открытый стол, у кого повар – француз, а у кого – немец, где и какие готовят нынче обеды, у кого будут икра и расстегаи с рыбой, у кого на столе нынче баранья нога с горошком… Ему полагался также и казённый обед во дворце, он мог пообедать от души и в Шляхетном корпусе, где служил нынче полицмейстером. Ласкари давно забыл о прошлых голодных днях, в тех домах, где случалось ему обедать, он не ждал положенных бесконечных перемен блюд за столом и не любил передать, но в доме у Мелиссино у него был свой значительный интерес. Его появление здесь никого не удивляло: хозяин дома к нему благоволил, а ежегодное повышение в чине – нынче был шевалье уже подполковником, позволяло ему даже приятельствовать с ним.
Нынешних Святок он ждал с особенным нетерпением. Генерала Мелиссино давно не было в Петербурге, скорые именины Петра Иваныча подавали повод для встречи, а встреча была необходима: Ласкари решил свататься.
Его интерес к Дарье Дмитриевне поначалу был вызван только слухами об её богатстве. Эта вздорная, насмешливая девчонка по началу совсем не волновала шевалье. В Петербурге давно устоялось мнение об его безбожном распутстве. И чем больший пост он занимал, чем в более высокие слои общества входил, тем громче разносились слухи о его похождениях, что скорее привлекало к нему дам, чем отторгало… Потом к банальным сплетням присоединились какие-то тёмные слухи: дамы, широко распахнув полные ужаса глаза, пересказывали друг другу страшные истории об отравленных им несчастных жёнах – говорят, даже троих, убиенных ради наследства в совершенно короткий срок, в каких-то два года с лишком…
Но постепенно, сопротивление этой взбалмошной девицы, стало его раздражать. Он перестал думать об её деньгах, тем паче, что ими распоряжался до её замужества сам Пётр Иваныч. Её полупрезрительный тон и абсолютное отсутствие интереса к нему задевали его за живое. Он решил, во что бы то ни стало сломить её упрямство, и стал действовать единственным известным ему средством – настырностью, назойливостью и упрямством. Дарье Дмитриевне это было совершенно безразлично. Она по-прежнему холодно здоровалась с ним, и старалась тут же улизнуть, как только он появлялся под каким-нибудь предлогом в их доме. Всё кончилось для Ласкари плачевно – он страстно влюбился. И, узнав о приезде Мелиссино, уговорил Фальконета быть по-русски сватом, отправился вместе с ним в дом Петра Иваныча, едва только зимнее утро осветило дорогу.
Эти Святки для домочадцев Мелиссино были несколько омрачены отсутствием хозяйки дома: едва только Пётр Иваныч прибыл домой из армии после долгого отсутствия, пришло известие о тяжёлой болезни её матушки. Старушке было слишком много лет, надежды на выздоровление было мало, и жена Петра Иваныча тотчас же собралась в дальнюю дорогу, прихватив с собой подросшего за эти годы кузена Дарьи Дмитриевны Андрюшу.
Но день именин хозяина дома – дело святое. Весь вчерашний день в доме был Денис Иваныч Фон-Визин, и по случаю позднего часа остался ночевать – всё репетировали с Дарьей Дмитриевной представление, что должны были нынче дать гостям. И не простое представление, а давно дописанную пиесу Дениса Иваныча « Бригадир». Об ней много толковали нынче в столице. Фон-Визин читал её даже самой императрице, которая, говорят, много смеялась, слушая его. Ну, а после того он только и делал, что по разным домам и собраниям чтением этим занимался. И вот сегодня по просьбе самого полковника они должны были с Дарьей Дмитриевной пиесу эту разыграть по ролям. Андрей помогал советами по организационной части. Кроме того подарил он Петру Иванычу особые часы с репетициями: часы были каминные, тонкой работы, очень долго Андрей с ними возился. Но секрет был не только в звонком хрустальном бое и безукоризненной точности, а в том, что собачка, которая мирно спала на крышке этих часов, вместе со звоном вдруг поднимала голову и начинала лаять. Пётр Иваныч часы эти чуть из рук не выпустил, когда пёсик вдруг загавкал. Все очень долго смеялись! А ещё Андрей под руководством самого хозяина дома готовил фейерверк, ведь лучшего фейерверкера, чем полковник Мелиссино, в Петербурге сыскать было невозможно.
Пётр Иваныч встретил Фальконета и шевалье прямо в вестибюле, радушно пригласил их в гостиную.
– Я слушаю Вас, господа… Видно дело у вас нешуточное, коли в такой ранний час пожаловали.
Фальконет долго мялся, подбирая русские слова, не зная, с какой стороны приступить к делу. Ласкари решительно махнул рукой.
– Да что там слова искать! По-русски это называется «свататься»… Нынче Святки, а я узнал, что на Святки к невестам засылают сватов … Я приехал к Вам свататься, Пётр Иваныч, а профессор Фальконет, значит, будет моим сватом, очень я его просил об этом одолжении …
Мелиссино зычно захохотал.
– Ах, вот оно что! Такого смешного сватовства я в жизни не видел! Ну, а если серьёзно, господа, то сначала надо бы настроение невесты разузнать… Петербург – город, конечно, большой, но невесты с женихами из хороших домов все на виду… Вы мне нравитесь, шевалье, знаю, что жених богатый. Бецкой Вас любит, Фальконет – обожает… При дворе служите – значит, человек верный… Но наша невеста тоже не из рядовых будет. Вы её достоинства не хуже меня знаете, к тому же – одна из самых богатых в Петербурге… Говорили Вы с ней?
Ласкари потупился.
– Нет, Пётр Иваныч, у нас серьёзного разговора никак не получается – она то бранит меня, то смеётся надо мной. Не могу понять, что она в самом деле про меня думает.
– Это на Дарью Дмитриевну похоже! А Вы-то чего оробели? Подполковником сделались, а к девицам подхода не имеете… Ступайте сейчас к ней, а мы пока в мой кабинет пойдём. У меня там много военных трофеев собрано, думаю, Вам, профессор Фальконет, моя коллекция оружия весьма любопытной покажется…
Ласкари ушёл туда, откуда доносился весёлый смех Дарьи Дмитриевны.
Он нашёл её одну в зале, где должно было состояться представление. Зал был большой, с театральными креслами для зрителей и сценой с тяжёлым бархатным занавесом. Шевалье начал без обиняков.
– Отчего Вы так невзлюбили меня, Дарья Дмитриевна? Когда я в Россию приехал, был никому неведомый грек без гроша в кармане… А теперь вот – при каких деньгах!
– Ещё бы! – Презрительно дёрнула она плечиком.– Говорят, как только Вы полицмейстером в Шляхетном корпусе стали, у Вас сразу руки выросли с ящичком…
– Как это?– растерялся Ласкари.
– Да так… Про таких говорят ещё: « Взяток не берём, а благодарность принимаем»…
Это была правда. Шевалье не мог обогатиться за счёт трудов Фальконета – ваятель был щепетилен в деньгах до крайности, проверял каждую копейку, отпущенную на создание монумента, а его злейший враг генерал Бецкой проверял самого Фальконета, готовый в любую минуту схватить его за руку, а порой и не гнушаясь прямой клеветой в бездумной растрате средств. В общем, здесь Ласкари поживиться не мог, и потому вовсю отыгрывался в Шляхетном корпусе, пользуясь малейшей возможностью поживиться за счёт офицеров и казны, мало обращая внимания на то, что сами офицеры презирали его как безродного выскочку, откровенного взяточника и казнокрада. Об этом, действительно, ходило много слухов в Петербурге.
– Мало ли чего говорят… Ведь и собой я, кажется, не урод… Отчего же с Вами всё не так?.. Я ночами не сплю, мечтаю, да об Вас думаю…
– Однако великая любовь ко мне не помешала Вам трижды за короткий срок на деньгах жениться…
– Так то ж на деньгах… Пустяки это всё… Послушайте, Дарья Дмитриевна, мы ведь с Фальконетом свататься к Вам приехали. А вместо этого я битый час насмешки Ваши выслушиваю…
Дарья Дмитриевна отшатнулась от него, распахнув и без того большущие глаза.
– Свататься? Да Вы с ума сошли! Я замуж вовсе не собираюсь!
– Как это не собираетесь?
– Да вот так! – Она помолчала. Потом, прямо глядя ему в лицо, продолжила медленно, подбирая слова.– А коли откровенности хотите, то извольте: есть у меня тайная любовь, да такая, что Вы себе и представить не можете… Ничего другого не хочу, только бы мне со своею любовью соединиться!
– Мудрено выражаться изволите, Дарья Дмитриевна. Кого Вы этакой необыкновенной любовью любите? Фон-Визина, что ли? Всё Вы с ним по углам шепчетесь, комедии какие-то разыгрываете… Или в Андрея влюблены? Что ж, красив да талантлив, росли вместе, отчего же не полюбить? Видел я, как он на Вас смотрит…
– Ничего-то Вы, шевалье, не поняли. Я Вам про Фому, а Вы мне – про Ерёму… Не о той любви я Вам говорю, про которую Вы думаете. А чтобы Вы навек про меня забыли и даром ни меня, ни себя не мучили, скажу прямо – я о театре Вам говорила. Театр я люблю, и век любить буду. Жизнь свою хочу театру отдать. Занавес буду отворять, да с театральными плотниками да мужиками стулья на сцене переставлять, только бы с театром во век не расставаться. Вам того не понять…
– Куда уж нам! То-то радость для дядюшки Вашего …
– Дядюшка с тётушкой о мечтах моих не ведают, всё женихов богатых да ладных мне присматривают… Думаю, Вы, шевалье, прослышали, что я после малолетней дочери графа Брюса самая богатая невеста в Петербурге, от того и сватаетесь ко мне?
– Мне до Вашего богатства дела нет. Я теперь и сам не беден. Мне Вы сами надобны. И как человек нерусский, никакими обычаями да предрассудками не связанный, я, быть может, более других Вас понять способен… Коли замуж за меня выйдете, неужели, думаете, не сумею Ваших талантов оценить?
– Прощайте. – Оборвала его Дарья Дмитриевна.– И оставьте глупости Ваши.
Она рванулась было к дверям, да столкнулась в них с дядюшкой.
– Куда это ты, матушка, такая злая? – Дарья Дмитриевна ему не ответила, только сердито рукой махнула и убежала. Мелиссино рассмеялся. – Поругались, что ли? Вот так сговор, ничего не скажешь… Не огорчайтесь, шевалье, племянница моя – девица вздорная, да отходчивая. Если чем обидела – не гневайтесь. Я с ней после потолкую.
– Не скажу, чтобы обидела, но и приятного мало сказала…
– Так что сказала-то?
– Сказала, что замуж вовсе идти не собирается.
– Ха-ха! Вот так язычок! – Захохотал Мелиссино на весь дом. – Как заспорит, так чушь и загородит… Глупа ещё, не обижайтесь…
– Напрасно Вы смеяться изволите, Пётр Иваныч. Дело куда серьёзнее, чем Вам кажется. – Злобно сверкнул глазами шевалье. – Племянница Ваша на службу в театр собралась.
– Чего? – Отшатнулся от него хозяин дома. – На службу? В театр?! Совсем сбрендила девица! Кто же её пустит? – И крикнул во всё своё артиллерийское горло. – Дарья Дмитриевна! Ну-ка, изволь в гостиную пожаловать!
Ласкари засуетился, понимая, что при данной сцене ему присутствовать негоже.
– Вы, шевалье, ступайте пока… – Откровенно гневаясь, согласился полковник.– Но вечером непременно приезжайте. Коли до вечера не передумаете на моей вертихвостке жениться – при гостях согласие дам… Профессор Фальконет сейчас в кабинете, от моих военных трофеев его не оторвать, да я его до вечера и не отпущу. А Вы ступайте…
Ласкари удовлетворённо кивнул, поклонился и вышел.
– Что случилось, дядюшка? Что так громко? – Смиренно вошла в гостиную Дарья Дмитриевна.
– Это я должен у тебя спрашивать, что с твоей головой случилось? Чего это ты тут наплела шевалье?
– Это он Вам наплёл, а я ему правду сказала…
– Остра на язык… Выучил на свою голову! И пению, и музыке, и танцам…
– Я, дядюшка, Вам по гроб жизни за это ученье благодарна буду!
– Это мы с тётушкой много раз слышали. Только не надолго твоей благодарности хватило. Сядь-ка, матушка, передо мной. И скажи теперь, куда это ты свои ножки навострила? И отчего это ты вообще замуж идти не хочешь?
– Дядюшка, у Вас именины нынче… Давайте завтра поговорим. Очень серьёзный разговор должен получиться, не хочу я сегодня Вам настроение портить.
– Испортила уже. Говори, чего надумала?
Ох, и бурное вышло объяснение! Мелиссино гремел на весь дом так, что перепуганные слуги разбежались по своим клетушкам и каморкам, словно мыши. Денис Иваныч с Андреем перестали обсуждать, каким образом должен раскрываться занавес на сцене, и замерли, прислушиваясь. Дарья Дмитриевна на вопросы дядюшки отвечала тихо и смиренно, но упрямо твердила своё. Пётр Иваныч, зная её нрав с малолетства, злился ещё больше, и кричал от бессилия ещё громче. Конечно, полковник Мелиссино не забыл, с каким удовольствием ещё в раннем отрочестве, будучи кадетом в Шляхетном корпусе, принимал он участие в домашних спектаклях, забавляя вместе с другими красавицу- императрицу Елизавету, дочь Петрову. Он любил театральные представления и теперь, когда наезжал в Петербург, неизменно посещал все новые спектакли и балеты, имел о них собственное твёрдое суждение, и в доме своём с удовольствием устраивал концерты и музыкальные вечера с приглашением лучших столичных актёров и приезжих музыкантов. Ему нравились театральные увлечения племянницы, но ему и в голову не могло придти, к чему эти упражнения могут привести.
– Так значит, решила ты, разлюбезная моя племянница, в актёрки податься… Ты, племянница полковника Мелиссино, исконная дворянка… А скажи-ка, есть ли сейчас женщины на придворных театрах?
– Есть…
– И сколько же их?
– Двенадцать уже…
– И кто же они?
– Две дворовые князя Голицына, остальные – девушки из Воспитательного дома…
– Так… Дожили… Где Денис Иваныч? Денис Иваныч! – Зычно крикнул он.
Фон-Визин появился мгновенно, словно стоял за дверью.
– Что случилось, Пётр Иваныч?
– Со мной-то ничего не случилось… Спросите, что с Дарьей Дмитриевной стряслось?
– Не пугайте меня, Пётр Иваныч, сделайте милость…
Мелиссино повернулся к Дарье Дмитриевне.
– Что молчишь-то? Вот и расскажи Денису Иванычу, с которым Вы всё комедии представляете, какую комедию ты со своими родными сотворила… – Дарья Дмитриевна молчала, глотая прозрачные слёзы, поэтому её дядюшка пояснил сам. – А решила она, дорогой Денис Иваныч, на придворный театр актёркой идти. Всем женихам дать отворот поворот, и на сцене каждый вечер перед мужиками выламываться…
Дарья Дмитриевна возразила тихо, но твёрдо, почувствовав незаметную поддержку друга.
– Дядюшка, ныне… Самые знатные люди на сцене представляют… Сам Наследник в балетах участвует, императрица для себя зазорным не считает, а графиня Брюс почти во всех спектаклях главные роли разыгрывает…
Мелиссино сердито погрозил ей пальцем.
– Не хитри, матушка! На куртагах придворные от скуки на все руки, а актёры на сцене за жалованье роли представляют. Что, Денис Иваныч? Вы запудрили ей мозги своими пиесами да спектаклями, Вам и в чувство её приводить!
Фон-Визин, и в самом деле, растерялся.
– Новость эта, Пётр Иваныч, и для меня удивительна. Мы никогда о таком с Дарьей Дмитриевной не говорили. Я только одно могу сказать – талант у Вашей племянницы замечательный. Необыкновенный талант, это все, кто в театральном деле толк имеют, могут подтвердить… Сама императрица её отмечала не один раз…
– Я думаю, что императрица не шибко рада будет, когда у неё все дворянки побросают свои семейства и на сцене представлять начнут… Вы, Денис Иваныч, в нашем доме почти что родственник, вот и будете свидетелем решения моего. Коли поручил Господь мне сие дитя неразумное, значит, мне за него и отвечать. Сегодня вечером, коль гостям объявлено, комедию Вашу представляйте чин по чину, чтобы комар носа не подточил, и никто в зале ни об чём догадаться не смог… А вот после – не обессудьте, Денис Иваныч, пока я жив, Дарья Дмитриевна на сцене представлять более не будет. Сегодня же о сватовстве кавалера Ласкари гостям объявлю, и замуж сию красавицу выдам незамедлительно. А там пускай муж решает, куда её девать – в глухомань деревенскую везти или на сцену выпускать…
Тут-то Дарья Дмитриевна не выдержала.
– Дядюшка, под Качелями в балагане такое про Ласкари представляют… Будто он всех трёх своих жён отравил, чтоб их деньги получить… Вы хотите, чтоб я четвёртой была?
Мелиссино её слов будто не расслышал. Редко он бывал в столице, к дамским пересудам никогда не прислушивался, после долгого отсутствия в доме и без того было о чём с женой поговорить.
– Мало ли в балаганах дурацких представлений дают… Дураки и дают. Человек он в городе известный, богатый сказочно, подполковник… Знаешь ли, что он ныне директором Шляхетного корпуса назначен? Бецкой его любит как сына, у Фальконета – правая рука…
– Денис Иваныч, заступитесь! – Взмолилась Дарья Дмитриевна.
– Я Ласкари плохо знаю. Только, Пётр Иваныч, коли Вы во мне родню признали, Христом Богом прошу – не спешите с замужеством Дарьи Дмитриевны…
– Я решений своих не меняю. – Твёрдо заключил Мелиссино. – Сейчас более Вас обоих не держу, готовьтесь к вечеру, и чтобы гости довольны были! А ты племянница – благодарствуй, низкий поклон тебе, поздравила с именинами…
