ГлавнаяИные мирыТатьяна Николаевна ЗубачеваМир Гаора. Начало. 1 книга

Уменьшить шрифт (-) | Увеличить шрифт (+)

полная версия Мир Гаора. Начало. 1 книга

Татьяна Николаевна Зубачева
Мир Гаора. Начало. 1 книга

Они быстро запихнули тряпьё под контейнер и побежали к выходу. И Плешак бежал не рысцой, а вполне даже резво. Дверь уже открыта, и в двери их ждал надзиратель.

– На обыск, олухи, живо. Вы что там, трахались что ли?! Рыжий, ноги шире, не отвалится у тебя.

Опять умелый, вроде поверхностный, но ничего не упускающий обыск, и пинок дубинкой пониже спины.

– Валите, обалдуи, а то без вас всё сожрут.

– Доброй вам ночи, господин надзиратель, – крикнул Плешак, резво улепётывая к выходу.

Гаор молча, сберегая дыхание – со сна всё же – бежал следом.

Под чёрным небом, по залитым ослепительно белым светом бетонным пандусам и переходам, выдыхая облачка пара, к воротам рабского корпуса сбегались ярко-оранжевые издалека заметные фигуры. И Старший уже строил их для запуска в тепло, к еде и отдыху.

Гаор встал рядом с Плешаком, сам он бы своё место, конечно, не нашёл, не успев в обеденное построение разглядеть соседей, и схлопотал бы от Старшего. А так… Старший только, пробегая мимо, мотнул ему головой.

– Стоя-ать! – проорал в растяжку Старший и побежал к стоящему чуть в стороне Гархему.

Тело Гаора помимо его воли выпрямилось и замерло в уставной стойке, особенно заметной в этом не слишком ровном строю без всякой выправки. И охранники, следившие за построением, в открытую ухмылялись, показывая на него друг другу.

Отбарабанив положенное, Старший вернулся в строй и встал на правом фланге. Гархем кивнул, и надзиратели с двух концов пошли по строю, пересчитывая рабов.

Счёт сошёлся, был доложен и, наконец, прозвучало долгожданное.

– Запускайте.

Но запуску предшествовал обыск. Первые десять слева подошли к стене и встали, как положено, их обыскали и впустили. Вторые десять… третьи… Сквозь комбинезон ощутимо пробирал холод. Гаор старался держаться и не дрожать, с тоской прикидывая, сколько ещё до них.

– Ничо, паря, – шепнул ему Плешак, – им тоже холодно, тянуть не будут.

И когда осталось до них чуть-чуть, Гаор вдруг сообразил, что на обыск ему идти как раз мимо Гархема, а это грозит новыми побоями, а силы у него уже на исходе. Но пронесло. То ли не узнал его Гархем, то ли нарушений не усмотрел, но пронесло. Обыск, пинок…

– Пошёл.

Холл, лестница, тамбур и…

– Айда, паря, можно уже по-вольному.

По-вольному? Это как? Оказалось, можно переодеться, вернее, снять и повесить комбинезон, разуться, спокойно умыться – в дальнем торце спальни была уборная и умывалка – надеть штаны и рубашку и идти на ужин. За столом Гаор хотел было сесть поближе к Плешаку, но его остановила Мать.

– Забыл, где сажали? – и подтолкнула его в нужном направлении.

Ну да, вон же Булан сидит, а его место напротив. Гаор сел к столу, и, как все, стал ждать. Пока все не придут и не рассядутся, есть не начнут. В училище было так же. Сержанты заводили и рассаживали по классам и курсам, от младших к старшим, и занимали свои места с торцов, потом заходили и усаживались за свои столы офицеры-преподаватели, последним начальник – отец-командир. Для демонстрации армейского братства столовая была общая, правда, с разным меню на разных столах. И Гаор хорошо помнил: каково это было сидеть перед накрытым столом, не смея не то что начать есть, ложку в руки взять. Потом вставали на общую молитву, по команде опять садились и одновременно с начальником принимались за еду. Есть надлежало с той же скоростью, в синхрон. Но, вспоминая, он сейчас рассматривал соседей, стараясь запомнить лица, чтоб больше уже не путаться. Соседа с белыми волосами звали Зайча. От «зайца», что ли? Он так и спросил, и ответили ему вполне дружелюбно.

– Оно и есть. Меня так сызмальства зовут. А у тебя как, материно имя?

Гаор не так понял, как догадался о смысле вопроса и мотнул головой.

– Нет, уже… в камере прозвали.

Булан, видно, успел поговорить с Плешаком, потому что тоже смотрел без злобы, но не заговаривал.

Наконец, вошёл и сел напротив Матери Старший, и Мать со своей помощницей стали раскладывать по мискам кашу. Наполненные миски передавали из рук в руки на другой конец, так что Старший получал еду первым. Но Старшему и положено. Получивший миску начинал есть, уже никого не ожидая. Получил свою миску и Гаор. Хлеб, как и днём, лежал уже нарезанный, по два ломтя каждому. Каша была горячая и даже лоснилась от какого-то жира. В училище и армии он хорошо познакомился с овсяной, ячменной и рисовой – их называли серой, «жемчужной» и белой – кашами, а эта была другой, тёмной, почти чёрной, из незнакомой крупы, но он ел, не разбирая вкуса, ощущая только растекающееся по телу тепло и приходя в бездумно сытое состояние. Даже вроде и не болело уже нигде. Ну да, оплеуха – не пуля, синяк – не рана. Пережили то, переживём и это.

– Эй, фронтовик, – вдруг позвали с другого конца стола, – ну, и как тебе с опухлой мордой?

Понимая, что другого фронтовика здесь нет, Гаор посмотрел на спросившего.

Темноволосый, как многие здесь, но со светлыми до прозрачности глазами, худой мужчина выжидающе смотрел на него. Гаор неопределённо повёл плечом.

– Это тебе не с винтовочкой ать-два на параде выделывать, – не унимался мужчина.

Гаор усмехнулся.

– На войне парадов не бывает.

– А не один хрен?

Гаора настолько удивил такой поворот: никому в здравом уме равнять войну и парад в голову не придёт, что он растерялся и промедлил с ответом.

– Зуда, не цепляй парня, – сказала Мать, – успеешь от него схлопотать.

Зуда. Запомним. Но что это слово значит, спросим у кого другого. А что он фронтовик, откуда узнали? Сам он только Плешаку говорил. Неужели уже так разошлось? Гаор нашёл взглядом Плешака и по тому, как тот, тряся бородой, быстро жевал и трепался с соседями, понял: что Плешаку сказал, то все враз узнали.

После каши раздали кружки с горячей тёмной и даже чуть сладкой жидкостью. Чай? Скорее всего, чай. И ещё кусок хлеба. Доедал ужин Гаор, ощущая себя действительно сытым. Как все, он вслед за Старшим перевернул вверх дном кружку, встал из-за стола, поклонился Матери и второй женщине за их столом, благодаря за еду, и пошёл к выходу.

– К Матуне ступай, – сказал ему уже в дверях Старший, – она тебе всё даст. И постель в вещевой получи.

Вещевая – это, скорее всего, цейхгауз, а кто Матуня?

– Матуню ищешь? – спросил рядом и откуда-то снизу тоненький голосок. – Я это.

Гаор изумлённо уставился на крохотную, едва ему выше пояса женщину со скрученными на макушке в узел волосами. Правда, роста ей этот узел не прибавлял.

– Ты сначала в вещевую зайди, Маанька тебе постель и бельё даст, одёжа-то у тебя крепкая, мы посмотрели, пока ты работал, – говорила Матуня, катясь шариком рядом с Гаором. – На койку сложи и ко мне, я у себя, за вещевой буду, – и укатилась вперёд в толкотню, звонко покрикивая. – Эй, Моргаш, зайди, фуфайку поменять, не по тебе она, куды смотрел, когда брал.

Вокруг сновали занятые своими делами люди.

– Давай не стряпая, – подтолкнул его Зайча, – не успеешь до отбоя, влепят по мягкому.

Это ни в каких объяснениях не нуждалось, спать на голом железе, как он оставил койку днём, никак не хотелось, и Гаор побежал в вещевую.

Угадал он правильно: цейхгауз назывался здесь вещевой, и Маанька – осанистая светловолосая женщина с таким же пучком на макушке, как у Матуни, – выдала ему тюфяк, подушку, одеяло и три наволочки: тюфячную, подушечную и одеяльную. И ещё комплект армейского белья. Оно-то здесь откуда? Но удивляться было некогда. Гаор поблагодарил и потащил новообретённое имущество в спальню устраивать постель. Разложить и заправить по-уставному – дело привычное, и доли не понадобилось. Его руки проделали всё необходимое как сами по себе, настолько эти процедуры вбили в него за годы училища и армии, так что он даже и на своей, уже «вольной» квартире убирал постель «по-армейски». Сунув бельё в верхний ярус высокой тумбочки – а куда ещё, если его койка верхняя, – он побежал обратно по коридору.

За вещевой отыскалась маленькая неприметная дверь, из-за которой слышался говорок Матуни и чей-то бас. Надеясь, что этим он не нарушает никаких правил, Гаор открыл дверь.

Опять длинная, уходящая вглубь комната. Но если вещевая была уже в шаге от двери перегорожена прилавком, за которым гордо возвышалась Маанька, то здесь забитые всевозможной всячиной полки стеллажей уходили вдоль стен, а у двери в углу стоял маленький, как детский, стол и два таких же стульчика. За столом восседала Матуня, а рядом стоял, видимо, тот самый Моргаш и рассматривал пёструю фуфайку с длинными рукавами.

– Ну, Матуня, – канючил он басом, но совершенно по-детски, – ну, куды она мне, ну, я ж в ней навроде юрода буду.

– Иди-иди, – отмахивалась от него Матуня, – она вон совсем целая, зашили мы её, и тёплая. И не засти, мне вон парня снаряжать, а уже отбой скоро.

Моргаш шумно обречённо вздохнул и вышел, удручённо неся перед собой фуфайку.

– Садись, паря, – ласково сказала Матуня Гаору. – Как тебя, Рыжий?

Гаор кивнул и, решив, что на таком стульчике ему вряд ли удержаться, а били его сегодня столько, что падать не стоит, сел прямо на пол.

– Айда да ты! – засмеялась Матуня, – ну как хошь. Слушай. Постель ты получил, через месяц, ну, это три декады, мы наволочки в стирку заберём, а чистое тебе прямо на койке оставим, придёшь, сам застелешь. А нательное, через декаду, как раз в неделю, ну, в выходной, мы ящик выставим, вечером али утром, если спишь в нём, в ящик сбросишь и в чистом пойдёшь, а мы уж постираем и чистое в том же ящике вам вернём, сам уж своё найдёшь и уберёшь. Так и будет, смена на тебе, смена в тумбочке. А чтоб не путалось, я тебе сейчас меточки дам, сам и пришьёшь ко всему своему, и на комбез, и на куртку с шапкой. На постельное можешь не пришивать, оно у всех одинаковое. Вот держи, – она взяла со стола и протянула Гаору свёрнутую в кольцо узкую белую тесёмку с напечатанными на ней цифрами и буквами.

Гаор взял тесьму. Да, метки, как в прачечной, куда в своей недолгой «вольной» жизни он сдавал простыни и полотенца, остальное стирая самостоятельно, чтоб меньше на прачечную тратиться.

– И нитки с иголкой держи, а чем нарезать, – Матуня оглядела свой столик, – ну, по первости попроси у кого. Мыло ещё тебе, мочалку держи. И полотенце. На него тоже метку нашьёшь. У тебя что, носки, портянки?

– Носки.

– Это уж сам. В умывалке труба горячая есть, на ней и сушат все. Ты их тоже пометь по-своему. А сносишь, ко мне приходи, подберу. Чего ещё тебе?

Гаор неуверенно пожал плечами.

– Всё вроде.

Матуня засмеялась.

– Эх ты, про самое-то главное и не вспомнил. Ну? Про что я толкую?

Гаор улыбнулся, принимая игру.

– Не знаю, Матуня.

– Чего же ты, кудри распустил, а чесать их не чешешь. Гребень ещё нужен!

– Что?! – изумился Гаор. – Впервые слышу. Что это, Матуня?

– Ну, – Матуня даже руками развела, – по-всякому тёмных видала, но чтоб про гребень не знали! Ну, Рыжий, удивил ты меня. Волосы им чешут. Неужто не видал?

Гаор невесело усмехнулся.

– Нет, Матуня, у меня таких волос, чтоб чесать их, не было никогда. Только вот сейчас отросли.

Матуня покачала головой.

– И ты голову брил, такую красу губил? Вон они у тебя какие, аж в золото червонное отливают. Ладно, пойдёшь к Мастаку, он их всем мастерит и тебе сделает. А теперь иди, по первости тебе хватит, а там видно будет, пока человек жив, ему много надо.

– Спасибо, Матуня.

Гаор встал, удерживая в растопыренных пальцах полученное богатство. И всё же спросил. О значении месяца и недели ему сказали, а вот это…

– А что это за слово, Матуня?

– И этого не знашь? – удивилась Матуня. – А и просто. Мать, значит. Мы все, матери, заботу об вас держим, ну а чтоб не путаться, по-разному зовёмся. Я вот Матуня, в вещевой Маанька, Маманя ещё есть, Мамушка, Матуха, ну, а Мать старшая наша. Иди, Рыжий, время придёт, всех разглядишь. А увидишь Махотку, скажешь, чтоб зашёл. Пробрать мне его надо.

Гаор ещё раз поблагодарил и вышел. В коридоре пусто, только в углу возле двери Матуни стояли две девчонки, босые, в одних мужских – им чуть выше колен – рубашках с закатанными рукавами и зубоскалили с полуголым парнем в заплатанных штанах. На проходившего мимо Гаора они смешливо фыркнули, а парень только покосился. Однако, свободней, чем в казарме – весело подумал Гаор, входя в свою спальню.

Проходя к своей койке, он быстро оглядывался. Ага, штаны и рубашку вешают на перекладины в изножье, полотенца в головах, ботинки ставят под крючок с верхним. Всё ясно-понятно. Нет, если кормят хорошо, девки под боком, и на глаза Гархему не попадаться, то жить вполне можно.

Вывалив принесённое на свою койку, он спросил, ни к кому специально не обращаясь.

– А Махотка где?

– В колидоре девок охмуряет, – ответил уже улёгшийся под одеяло, но ещё не спящий нижний сосед Гаора. – А на хрена он тебе?

– Матуня сказала, чтоб он к ней зашёл, – ответил Гаор.

Услышавшие засмеялись.

– Вот она щас его и заловит прямо на горячем.

– А Мастак? – перешёл к другому делу, уже своему, Гаор.

– Вона, в своем углу рукодельничает. За гребнем что ль?

– Да.

Гаор повесил полотенце – явно остаток от наволочки, но чистый и с аккуратно подвёрнутыми краями, – заложил в тумбочку метки, нитки с иголкой, мыло и мочалку и пошёл в указанном направлении.

Мастак – немолодой для раба, ближе уже к сорока, мужчина с аккуратной тёмно-русой бородой и хорошо подравненными возле губ усами, в подчёркнуто аккуратных целых рубашке и брюках – сидел на своей койке в углу, разложив на тумбочке и расстеленной поверх одеяла тряпке инструменты, обрезки дерева, ещё что-то, и мастерил. Когда Гаор остановился рядом, он, не поднимая головы, сказал:

– Не засти.

Гаор не понял и потому остался стоять.

– Ты не стекло, сквозь тебя не светло, – чуть более сердито сказал Мастак.

Получив столь исчерпывающее объяснение, Гаор переступил, чтобы не заслонять свет. Как попросить гребень, да ещё не зная, как он выглядит, может, их здесь навалом? Но Мастак сам спросил его.

– И чего надо?

– Гребень, – ответил Гаор, надеясь, что не переврал незнакомое слово.

Мастак поднял голову и оглядел его.

– Надоть, – согласился он. – Простой две беленьких, а с узорочьем… по узору глядя, хороший гребень и червончик стоит.

– Гемов у меня нет, – вздохнул Гаор.

– А их ни у кого нет, – хмыкнул Мастак. – А, ты ж новик, не знаешь. Деньги это, ну, дают нам, кругляшки. Белая – единичка, зелёная, ещё листочком зовут, – это три, синяя – пять, а десятка – красная, червончик.

Обрадованный, что всё так просто разъяснилось, Гаор спросил:

– А когда дают?

– Под выходной выплаты. Бери простой, в получку и отдашь.

Мастак полез в тумбочку и вытащил никогда раньше не виданный Гаором предмет.

– Держи. Две белых с тебя, запомни.

Гаор бережно взял маленькую деревянную дощечку с прорезанными с одного края длинными тонкими зубьями. И решил уточнить.

– А если нескоро получу?

– Я тебе что, лягва голозадая, чтоб со свово процент брать? – рассердился Мастак. – Потёрся ты об них, вижу, не веришь никому.

Гаор поблагодарил и отошёл. Тем более, что пришёл из умывалки верхний сосед Мастака и стал укладываться.

И уже вернувшись к себе, спрятав гребень в тумбочку – как им орудуют, он завтра у других посмотрит – и уже лёжа под одеялом, Гаор вспомнил, что всё-таки он его видел раньше. И не один. Те, похожие, но красивые, металлические и костяные, с украшениями, среди археологических редкостей, которые показывал ему дед Жука в музейных фондах. В зальных витринах их не было, почему? Тогда он не задумывался об этом, а сейчас… спросить не у кого.

– Отбой, – прокричал, проходя по коридору и задвигая решётки на дверях, надзиратель.

И почти сразу погас свет. Всё, день закончен. Гаор только сейчас понял, какой же он был длинный. И как хорошо, что закончился.

2002–2021

Москва