Татьяна Николаевна Зубачева
Мир Гаора. Коррант. 3 книга
– Это было его решение, – ответил Варн.
– Не будем нарушать его волю, – кивнул Венн. – Возьмите, профессор. Думаю, дня через два или три к вам обратится полиция по поводу смерти вашего племянника, решения вопросов опекунства и наследования нажитого имущества. Родовое за отсутствием законного наследника является выморочным и отходит государству, – он усмехнулся, – в лице Ведомства Крови. Замок, скорее всего, останется музеем, но рента теперь пойдёт Ведомству, и оно не будет искать наследников. Квартира, имущество… ну, это всё не проблема. И всё же… не приносите в жертву Огню старую метрику, кто знает, что может случиться, вдруг и понадобится.
Варн молча склонил голову, никак не выразив своего отношения к его последним словам. Венн улыбнулся и встал.
– Свою миссию я выполнил, и разрешите откланяться.
Он специально заговорил витиеватыми длинными фразами, чтобы подслушивающий под дверью – а это мог быть только старший сын Кервина – успел скрыться или придумать оправдание своим действиям.
Но Линк этого не понял, и когда Венн вышел из кабинета, то сразу натолкнулся на него. Венн посмотрел на долговязого подростка, прямо в его горящие ненавистью глаза и устало сказал.
– Кто бы и что бы тебе ни говорил, ты можешь гордиться своим отцом. И матерью тоже. Они Армонтины.
Дамхар
Осень, 5 декада
Рейсы, работа в гараже, занятия с Лутошкой, работы по хозяйству. Всё устаканивается, как говорил Плешак, пусть ему в Ирий-саду хорошо будет. А интересно, ведь у Огня и свет, и тепло, и жар нестерпимый, и лёд вечный, кто уж чего заслужил, а Ирий-сад для всех, или сволочей куда-то ещё отправляют? У кого бы это узнать? Даже случайных обмолвок не слышал.
Гаор гнал фургон в самом благодушном настроении. Так хорошо у него на душе давно не было. Всё, что задумывал, удавалось. Лутошку выпустили с ним в пробную поездку, потом парня проверил сам хозяин, и в следующий рейс по посёлкам Лутошку отпустят с ним. А вдвоём в дороге куда веселее. На склады он уже с Лутошкой съездил и смог в дороге провернуть давно задуманное. Дал небольшой крюк к примеченной им свалке, оставил Лутошку на дороге у фургона с раскрытым мотором, будто починка у них, и, приказав, если что, гудеть, пролез под огораживающей свалку колючей проволокой, порылся во всяком хламе и отыскал большой, на двадцать четыре жилы, и длинный, шагов на пять (4,8 м), телефонный кабель.
– Рыжий, ты пошто его? – удивился Лутошка, когда он вернулся с добычей.
– Увидишь, – пообещал он, захлопывая крышку и залезая в кабину. – Поехали. Место тихое, сам веди.
И Лутошка сразу про всё забыл, вцепившись обеими руками в руль, будто кто отнимает.
Хорошо, на въездах-выездах обыскивают его, а не машину, а уж домой въезжает совсем без обыска. Кабель он сначала положил в гараже, а потом, уже сняв наружную оболочку и расплетя на цветные проволочки, перенёс в свою повалушу. И теперь вечерами не просто курил со всеми в кухне, слушая чтение Лутошки, уже совсем почти правильное, а ещё делал оплётки. На руль, на ножи.
– Надо же, – покачал головой Тумак, глядя на его рукоделие. – До чего умственность доходит.
А Нянька сразу распорядилась, чтобы и обеих девчонок этому выучили. Ну, мужикам, понятно, учиться такому поздно, руки уже под одно что-то приспособлены, бабам некогда, им и шитья хватает, одёжа-то на работе так и горит, а девчонкам в самый раз. Лутошка надул было губы, что ремесло это шофёрское, но тут же сообразил, что если с ним согласятся, то ко всем его урокам добавится ещё и плетение, так совсем невпродых будет, и замолчал. И тут в общем споре, кому и чему учиться надоть, открылось, что Малуша с голосов читать почти научилась.
– Давай и её грамоте выучу, – предложил Гаор.
– Да не быват такого, чтоб девка по-умственному работала! – возмутилась Красава.
– А тебя жаба задушит, что не только твой выученный? – сразу возразила Большуха. – Давай, Рыжий, учи, коли не в тягость тебе.
Так что теперь – Гаор усмехнулся – по вечерам в кухне целая школа. И почему-то ему это нравится. А что? Ведь ни Малуша не глупее хозяйских дочек, ни Лутошка Гарда, так отчего же нет? Хозяин знает, но не мешает, Гард перед отъездом наверняка ведь с его разрешения отдал Лутошке все свои старые учебники, карандаши, ластики и прочую школьную мелочёвку. Нянька даже сундучок подо всё это в кухне выделила.
– Не нужно, чтоб на виду лежало, – объяснил ей Гаор, – а то мало ли что.
– И то, – сразу согласилась Нянька. – А так надо, достала им, а потом убрала.
Повезло и ему…
… Он пришёл в коридор за бумагой для обтирки и сразу полез рыться в старых журналах. Одна из статей показалась ему интересной, и он сдуру вместо того, чтобы втихую унести журнал и уже в гараже растеребить, разобрав по страницам, что сразу в работу, а что отнести в повалушу и почитать на ночь, прямо тут же сел на пол у развороченного ларя и стал читать. И зачитался. Вдруг ощутил, что кто-то стоит рядом и, повернув голову, увидел хозяйские сапоги. Выронив журнал, он вскочил на ноги, приготовившись к неизбежным оплеухам и поездке на «кобыле». Хозяин задумчиво оглядел его и кивнул своим мыслям.
– То-то обёртка порвалась, – насмешливо сказал хозяин.
И он понял, что влетел по-крупному. В последнем рейсе среди прочего он получил на складе небольшую, но увесистую бандероль на имя хозяина. Книги. Один угол обёртки оказался надорванным, а он неудачно сунул пачку в рундук, бандероль билась на поворотах о стенки, и когда он туда заглянул, книги лежали уже россыпью. Он гнал, как сумасшедший, выкроил время для ночёвки в лесу и почти всю ночь читал при свете костерка и фар. Книжки были детские, для малышей, и он заглатывал их одну за другой. Потом кое-как восстановил обёртку и довёз вполне благополучно. И вот… догадался, сволочь бритая. Он угрюмо потупился, разглядывая хозяйские сапоги. Будет бить или к Джадду отправит? Правда, тогда за порванную обёртку он уже получил две оплеухи, а за одно дважды не наказывают. Но это по закону, а хозяйская воля и по-другому может распорядиться.
– Значит, читать любишь? – насмешливо спросил хозяин.
Он промолчал. Ни рабу, ни солдату, ни бастарду что-то любить или не любить по своему выбору не положено.
– Ну, так хочешь читать, Рыжий? – уже с нажимом, требуя ответа, спросил хозяин.
И он не выдержал, вскинул голову.
– Да, хозяин.
– Тогда идём.
И его повели… прямиком к Джадду.
– Джадд, – гаркнул хозяин, – ставь «кобылу»!
– Да, хозяин, – невозмутимо откликнулся Джадд, откладывая очередной нуждающийся в починке кирзач и приступая к обязанностям палача.
Он молча ждал, помогать его не заставили, и на том спасибо.
– Плеть семихвостку, – распорядился хозяин.
Джадд позволил себе мимикой выразить удивление: семихвостка считалась самым сильным наказанием, но приказ выполнил.
– Ну, Рыжий, – серьёзным, даже торжественным тоном начал хозяин, – так и быть, сам решай. Ты читаешь, но тебя за это каждую декаду, или как из рейса вернёшься, будут пороть, по двадцать пять «горячих» и серьёзно, без туфты, понял, Джадд?
Джадд озадаченно кивнул. Хозяин говорил громко, и краем глаза Гаор видел, как поодаль собираются остальные рабы. Столь же удивлённые таким оборотом.
– Или, – хозяин уже откровенно насмешничал, – задницу свою драгоценную сбережёшь, но уже ни газет, ни журналов не увидишь. Выбирай, Рыжий.
Он подумал, что ослышался, и изумлённо уставился на хозяина. Ему разрешат читать? Да за это… да хоть что! И он торопливо, пока хозяин не передумал и не переиграл, едва не обрывая пуговицы, стал раздеваться. Швырнул на землю рубашку и майку, расстегнул штаны, спустил их вместе с трусами…
– Аггел с тобой, читай, – буркнул хозяин и ушел.
Они с Джаддом ошалело посмотрели друг на друга.
– Бить? – спросил кого-то Джадд, пожал плечами и решил: – Хозяин нет сказать бить. Я ждать приказ.
Он подтянул трусы и штаны, застегнулся и помог Джадду убрать «кобылу». А вечером Милуша принесла с хозяйской половины и дала ему свежую сегодняшнюю газету.
– Держи, хозяин велел тебе дать.
Он на радостях расцеловал Милушу так, что она потом долго повторяла.
– Ох, и дикой же ты.
И теперь он каждый вечер читал уже на вполне законных основаниях, а когда он в рейсах, газеты ему не в ларь, а прямо в его повалушу складывали, и в ларе он рылся, как хотел и сколько хотел. Вслух читать он не рисковал: читать-то разрешили только ему, но многое пересказывал потом в трёпе за куревом, да и Лутошка с Малушей читали вслух заданное, а там как к слову придётся, о многом поговорить можно. Раззадоренные его рассказами, и остальные начали рассказывать. И оказалось, что Сивко много старин знает, и таких, что и не упомнят по посёлкам. Так что и здесь у него всё теперь хорошо и лучше некуда.
А вот с рукопашным боем обломалось.
Но тут помешал Гард. Без него, может, и обошлось бы по-тихому. Лутошка всё-таки упросил его, чтоб поучил драться, и он привычно начал с того, как падать, не расшибаясь. Чтоб упал и встал, как ни в чём не бывало. Этому Лутошка учился куда охотнее, чем грамоте и даже автоделу, и к тому же куда успешнее. Учились в гараже и, если хозяина не было, вечером на выгоне. Заинтересовались и остальные мужики, и всё бы ничего, но Гард из-за чего-то заспорил с Лутошкой, толкнул его, и тот упал, как учили, Гард прицепился, чтоб научили и его. Лутошка отказался, помня строгий наказ молчать об этих занятиях. А Гард… Гард пошёл к отцу. Дескать, автоделу он у Рыжего учится, так и рукопашному бою тоже надо. Ну и… Гаор как раз вернулся из рейса, увидел перепуганную физиономию Лутошки с подбитым глазом – хозяин лично приложил – и понял, что его ждёт не меньшее, а то и большее. И угадал. Для начала его самолично, своей хозяйской ручкой – а оказалась она и тяжёлой, и умелой – избили. Потом последовали «горячие» на «кобыле». И Джадд смухлевать не смог: хозяин рядом стоял. Так что пришёл он в себя и встал только на втором ведре воды.
– Надо бы тебя ещё в поруб на декаду, чтоб в разум вошёл, – сказал хозяин, оглядывая его, – да в рейс тебя, обалдуя, надо выпускать. Аггел с тобой, живи. Но чтоб больше… – дальше последовала ругань.
Потом он лежал у себя в повалуше, шипя и ругаясь сквозь зубы, пока Большуха мазала ему спину и ягодицы своими мазями и снадобьями, от боли и оплеух кружилась и болела голова, а ночью, когда удавалось заснуть, ему опять снился фронт, и он – рассказали ему утром – кричал и ходил в атаку.
Лутошка, хлюпая носом и давясь слезами, пытался ему объяснить, что он не стучал и даже не хвастал, что это хозяин сам как-то узнал. Он было послал Лутошку по-фронтовому, пообещав, как встанет, шкуру спустить, но за Лутошку пришли заступаться мужики. Ну и… чего с мальца взять? Ведь и впрямь не хвастал, а что делает, как научили, и притворяться не умеет, так без надзирателей вырос, при матке, вот и… И с Гарда спроса тоже особого нет, откуда ему догадаться, что рабу этого знать и уметь не положено, что смертное это знание?
Гарду, видно, тоже попало, и не как за порнушник, а всерьез, потому что декаду, не меньше, парнишка вообще на «чёрном» дворе не показывался, а когда всё-таки пришёл в гараж, то краснел и смущённо отводил от Лутошки глаза, а услышав вместо уже устоявшегося обращения по имени даже не «хозяйчик», а «господин» – Гаор не смог себе отказать в таком маленьком удовольствии, да и спина ещё болела – расплакался и убежал, отчего Лутошка удовлетворённо хмыкнул.
Правда, потом всё опять пришло в прежнюю норму, только уроки рукопашного боя пришлось отложить до лучших времен. Вот начнёт Лутошка с ним ездить, там-то в рейсе и получится выкроить время, и на лесной поляне, подальше от чужих глаз… самое место. Пока что его за разминками и тренировками ни разу не застукали.
А пока… пока осень, вторая его осень в Дамхаре и… да, правильно, с девятой декады осени, а день… аггел, нет, помню, пятый день, ну да, с этого самого дня, будь он проклят, и пойдёт пятый год его рабства. Пока что рабом он меньше, чем на фронте. Так что… а к аггелу всё. А край хороший Дамхар, ему нравится. И здорово получилось, что под осенний праздник он в рейсе оказался, и сам, на закате остановив фургон прямо на дороге, вышел и проводил Солнце – Золотого Князя – на отдых и покой, до весны, поговорил по-нашенски, глядя с холма на красный в золотом разливе касающийся горизонта диск, и уже по-ургорски прочитал положенные молитвы Огню Небесному Справедливому.
Середина осени: холодные затяжные дожди, серое небо, оголённые ветрами и дождями деревья… а всё равно хорошо. Кто выжил, тот и победил. Пока ты живой – ты победитель, а вместо орденов, званий и трофеев в этой войне у тебя… что? Да сама жизнь! Так что вперёд, водила, следи за дорогой и крути баранку. И береги задницу. О том, что в любой момент его могут отправить на торги, Гаор давно не думал. Это у Сторрама то и дело кого-то покупали, продавали, отправляли на филиал и привозили с филиала, а здесь… за два года никого не продали и не прикупили. А из разговоров он понял, что и остальные по многу лет уже в этой усадьбе, на этом подворье, и даже Цветну в посёлок рожать да кормить не отправили. Так что здесь и выносит, и родит, и выкормит, а там, глядишь, так и будет дитё расти, до пяти-то лет, до первой сортировки уж точно. Лутошку вон как купили семилетним, так и вырос, Малушу пятилеткой купили, ещё лоб красный был, а Трёпка, правда, постарше была, но тоже уже лет пять, не меньше, как на дворе крутится. А Джадда хозяин, как война кончилась, привёз, так ведь тоже уже шесть, да, правильно, шесть лет прошло, и продавать его не собираются.
Иногда Гаор останавливал себя в таких рассуждениях, давно ставшей привычной фразой, что загад не бывает богат, понимал, что это он сам себя успокаивает и уговаривает, но… но не хочет он думать, что и эта жизнь, к которой вполне приспособился, кончится так же внезапно и страшно, как у Сторрама. Нет, всё хорошо, и будет хорошо, рейс закончен, он едет домой, где у него своя комната с небольшим, но его имуществом, и плевать, что всё это выдано ему. Да нет же, дурак, дом – не стены, а люди, что его ждут. Он поставит фургон в гараж, пойдёт в кабинет хозяина, отдаст ему накладные и бланки заказов, а если хозяина нет, сам напишет и подколет к бланкам отчёт, и уйдёт к своим. Если баню не топили, сходит в душ, вымоется, переоденется, сбросив пропотевшее в рейсе бельё в ящик для грязного, и до ужина будет валяться у себя в повалуше с газетой. И что ещё в жизни надо? И сам себе горько ответил. Чтобы она не была рабской. Не можешь изменить – терпи, не можешь терпеть – измени, а главное – не будь дураком и не путай. А статья уже готова, почти. И не «нищие богачи», нет, это не так, «голодающие кормильцы», вот как надо назвать. И не сами отрывают от себя, чтобы накормить других, а у них отбирают, специально, создавая условия полуголодного существования. Стоп, это на ночь, впереди блокпост и… да, правильно, ящик с пивом и ящик рыбных консервов. А всё остальное пока побоку, бойся лошади сзади, коровы спереди, а полицейского издали и со всех сторон.
Гаор плавно сбросил скорость, подруливая к обочине у серой мокрой коробки блокпоста. И как же они оттуда следят за дорогой? Ведь он не гудел, мотором не рявкал, тормозами не визжал, а как остановился, так сразу сержант и вышел. Вот прямо… мистика – выскочило нужное слово. Но его тело и руки уже проделывали все операции, необходимые для выгрузки и сдачи груза.
– Всё, хозяину скажешь, больше пока не надо.
– Да, господин сержант, больше пока не надо.
И до дома уже совсем немного осталось, фургон пустой и лёгкий, но холодает, дорога становится скользкой, а темнеет рано, и пора фары включать.
…И всё было так, как он себе представлял в дороге. Правда, хозяин был дома, так что писать отчёт не пришлось. Гаор сдал накладные и заказы, отрапортовал, где что сказали, и его отпустили отдыхать до завтра.
По внутреннему коридору он прошёл в кухню и улыбнулся хлопотавшей у плиты Красаве.
– Мир дому и всем в доме, Мать.
– И тебе мир, Рыжий, с приездом тебя, – обрадовано ответила Красава. – Иди, раздевайся, покормлю хоть чем с дороги, потом уж помоешься.
– Вот уж нет, – вошла в кухню Нянька. – Рыжий, в посёлках ночевал?
– А где ж ещё? – улыбнулся, зная продолжение, Гаор. – Может, и набрался, Старшая Мать.
– Ну, так бельё на прожарку кидай. Как вымоешься, так и поешь. Не помрёшь с голодухи!
Гаор шутливо козырнул ей, щёлкнув каблуками, и пошёл в свою повалушу за чистым бельём и душевым узелком, который отличался от банного отсутствием веника. Телягу и каскетку на гвозди рядом с ветровкой и кожанкой, кирзачи к стене рядом с ботинками и резиновыми сапогами.
В дверь всунулась голова Лутошки.
– С приездом, Рыжий, фургон мыть завтрева будем?
Гаор кивнул, и Лутошка, радостно ухмыльнувшись, исчез.
Душ в усадьбе маленький: два рожка у одной стены, скамейка для мытья в шайках напротив и настенный кран для шаек в торцовой стене. На двадцать человек, конечно, тесновато, но большинство предпочитало баню, так что толкотни в душе никогда не было. Правда, и определённого времени для мужчин и женщин тоже, и Гаор ещё в начале своей жизни «в капитановой усадьбе» влетел как-то в душевую, не поглядев, чьё белье на скамеечке у входа. А там как раз мылись Белёна с Милушей. И его тут же в четыре руки под двухголосый дружный визг выкинули обратно.
– Девки, – взмолился он под дверью, – пустите, вы ж в шайках, а я под душ встану, честное слово, смотреть не буду.
– Вот и дурак, – сказала ему прибежавшая на визг Большуха, – прикройся и подожди, коли ума нет.
В чем он дурак: в том, что полез не глядя, или что обещал не смотреть, – Большуха уточнять не стала, но потом его долго этим дразнили и подначивали.
Но сегодня скамейка пуста, и Гаор, спокойно положив на нее чистое бельё и чуньки, разделся, сбросил рубашку в «грязное», а бельё «на прожарку», штаны оставил на скамейке и, щёлкнув выключателем, вошёл в душевую. Конечно, баня хороша, но и горячий душ с дороги тоже оченно хорош. Да ещё посидеть в шайке поплескаться, и снова под душ. А если б ещё кто пришёл спину потереть, то лучше б и не было. Но все ещё в работе, это его уже отпустили на отдых. И он, не спеша, со вкусом вымылся, растёр себя мочалкой везде, где смог дотянуться, дважды, до скрипучих волос, вымыл голову, а то и впрямь, если вдруг что подцепил.
Мылся он долго и вышел чистым до хруста и умиротворённым, будто с грязью и засохшим на теле потом смыл и усталость. Так же не спеша и тщательно вытерся, оделся в чистое и пошёл к себе. В повалуше развесил полотенце и мочалку на приспособленной им для этого в углу жёрдочке, расчесал ещё влажные волосы, усы и бороду, проверив пальцами, не пора ли усы ровнять, достал и надел чистую рубашку. На лежавшие на тумбочке газеты он старался не смотреть. Было уже с ним, взял и зачитался. Его на ужин пришли звать, а он посланца так обложил, что самому потом неловко было. Нет, газеты на вечер, когда все по повалушам разойдутся, тогда ляжет и почитает. А пока…
В повалушу всунулась Малуша.
– Рыжий, а учиться будем? Меня матка отпустила уже.
– Давай, – кивнул Гаор, – заходи и показывай, что получилось.
Малуша вошла и гордо вывалила прямо на его постель свое рукоделье: браслетик, колечко и шпильку с цветочком. Гаор придирчиво осмотрел и кивнул: всё чисто, концы убраны, витки и лепестки ровные.
– Хорошо. Всё правильно.
Малуша просияла счастливой широченной улыбкой.
– Рыжий, а теперь что будем плести?
– Придумаем, – рассмеялся он.
В посёлках женщины тоже, в основном, прятали волосы под платки, но не узлом на макушке по-ургорски, а заплетая в косы и укладывая вокруг головы, и плели не от макушки, а от затылка, а девчонки и девки, кто помоложе, оставляли косу свободно спускаться на спину, а спереди на голову надевают широкую ленту. А если вместо ленты ободок, то… то интересно должно получиться.
Малуша забрала своё рукоделие и убежала хвастать, что Рыжий её похвалил. А Трёпка не пришла, значит, не сделала, придётся за ухо подёргать, чтоб знала: на раз сказано, а на два по шее.
Гаор выдвинул из-под нар второй сундучок, поменьше, с задельем, открыл и стал просматривать: чего и сколько у него есть, и что он сегодня под курево и трёп будет делать. А если… а посмотрим, и он отложил почти законченный мечик. А не приглянется мужикам, ну, так он себе его оставит, будет в бардачке возить. На теле все-таки опасно, прощупают при обыске, мало не покажется.
В дверь заглянул Тумак.
– С приездом, Рыжий, чего лопать не идешь?
– Как не иду? – засмеялся Гаор, вставая. – Аж бегом бегу.
На кухне весёлая толкотня у рукомойника и шум голосов.
– Как съездил, Рыжий?
– В порядке. Как вы тут?
– Живём, хлеб жуём.
– Спасибо матерям-владычицам…
– …и нашим кормилицам.
– Старшая Мать, а Рыжему с дороги да устатку и стакашу бы можно.
– Ну, и нам заодно.
– Я вот вицы всем вам сейчас отмерю!
– Старшая Мать, так холодно.
– Ага, замёрзли мы.
– Ну, по стопарику бы хоть.
– Работать надо, лемзяи, тады и не замёрзнете.
Что до новогодья ни стакаши, ни стопарика у Старшей Матери не выпросишь и не вымолишь, все знали, но отчего ж не попробовать. А вдруг отломится, это раз, и для общего смеха, это два. И Гаор с удовольствием участвовал в этих регулярно возникавших молениях, причём Старшая Мать, хоть и ругалась на них, и пьянчугами называла, но и смеялась вместе с ними. И даже Джадд, всегда сидевший молчком, иногда присоединялся к мужикам и улыбался.
После ужина, как всегда, учёба, курево, трёп и рукоделье. Гаор проверил чтение, письмо и счёт у Лутошки и Малуши, определил, что им сейчас писать и решать, отодрал при общей поддержке Трёпку за ухо за несделанные плетёнки и велел сейчас делать.
– У меня не получается, – хныкала Трёпка.
– За волосы драл, не получается, – задумчиво сказал Гаор, зажав сигарету в углу рта и выплетая мечик, – за ухо – тоже не получается, может, мне тебе задницу надрать, чтоб получилось?
– Срамота, – поддержала Гаора Большуха, зашивавшая штаны Сизарю, – девка уже, считай, вот-вот в сок войдёт, а ни хрена не умеет, – и с гордостью посмотрела на старательно выписывающую буквы Малушу.
– Рыжий, а это чо ты плетёшь? – спросил следивший за его работой Сивко.
– Я, когда у Сторрама был, наплёл всякого, – спокойно и чуть небрежно стал рассказывать Гаор, – ну, колец всяких, и простых, и височных, грибатку матерям сплёл большую.
В кухне наступила такая тишина, что Лутошка, Малуша и Трёпка бросили свою работу и удивлённо смотрели на застывшие лица взрослых. А Гаор, словно не замечая этого, продолжал.
– Ну, плёл по памяти, что видел когда-то, а потом матери мне объяснили, что для чего и какой смысл имеет. А это, – он выложил на стол законченную работу, – это, мне сказали, мечик, мужской оберег, талисман воинский. Я их потом много наплёл.
– И дел куда? – сурово спросила Нянька.
– Подарил, – ответил, твёрдо глядя ей в глаза, Гаор, – брату названному, друзьям, кому успел. Продали меня.
Нянька кивнула.
– А височные кольца какие плёл?
– С лопастями. На три, пять и семь лопастей.
– И кому какие знашь?
– Знаю. Три лопасти у полешан, у дреговичей пять, а у криушан семь.
– Правильно, – кивнула Нянька, а за ней и остальные женщины. – И все дарил?
– Все, – твёрдо ответил Гаор.
– Ну и ладноть, – улыбнулась Нянька, и все сразу задвигались и зашумели.
Мечик пошёл по рукам. Лутошка, Малуша и Трёпка под грозным взглядом Гаора вернулись к урокам. Красава попросила себе кольца на три лопасти, а то сюды её совсем махонькой привезли, она и не помнит, кем раньше была, так полешанское ей.
– Говорите кому какие, – рассмеялся Гаор. – К новогодью сделаю.
– Грибатку плести не вздумай, – предостерегла его Нянька. – Её за просто так не носят.
– Знаю, – кивнул Гаор, – объяснили мне.
– Рыжий, а меня научишь? – оторвалась от тетради Малуша.
– Научу, – кивнул Гаор.
– Что не продавал ты их, это правильно, – сказала Большуха, – купленное силы не имеет, так, покрасоваться там или ещё на что выменять, а дарёное – оно сильное.
– Лутошке мечик рано, – сказала Нянька, – малый он ещё.
– Да ни хрена! – возмутился в голос Лутошка. – Курить – малый, любиться с кем – малый, и для мечика малый, а как работать, так большой!
В кухне грохнул дружный хохот.
– На «кобыле» кататься тоже большой, – еле выговорил сквозь смех Тумак.
– А чо? – поддержали его остальные. – Апосля картинок так самое оно.
Тут посыпались такие шутки, что Нянька пообещала укоротить языки болтунам, что без ума пасти разевают.
И уже после всего, вернувшись в свою повалушу, Гаор, вспоминая услышанное, смеялся и крутил головой. Надо же как по-нашенски хлёстко выходит, иное покрепче ихнего получается. Он убрал заделье в сундучок, медленно, предвкушая удовольствие, разделся до белья, лёг и взял газету. «Ну, теперь, – усмехнулся он сам над собой, – пока все не прочитаю, не засну». Газеты за четыре дня, одна большая, это ему на полночи. Не проспать бы завтра. Да ни хрена, разбудят! Он перебрал их по датам и начал с самой ранней.
Восторг и упоение самим процессом чтения у Гаора уже прошли, и он читал быстро, сразу выхватывая знакомые и даже близкие теперь названия. Местные сплетни его мало интересовали: управляющие посёлков и сержанты блокпостов были слишком мелкой сошкой даже для местной газеты, а других, рангом выше, он не знал. Хотя… что начальника местной дорожной полиции застукали в обществе сразу двух дорогих проституток – это уже интересно. На проституток нужны наличные, и немалые, взять их начальник полиции может только с подчинённых, а, значит, патрульных вздрючат, чтоб те шустрили и штрафовали если не всех подряд, то хоть двух из трёх. Его самого это коснётся более частыми остановками и обысками. С него-то самого взять патрулю нечего, а вот штрафануть из-за него хозяина могут, а хозяйский штраф – это лишняя поездка на «кобыле», так что держи ухо востро, водила, бди, сержант.
Очень довольный собой: какой он умный и с ходу просчитал, что из чего получается, – Гаор отложил просмотренную газету и взял следующую. Оказалась за десятый день, итоговая, а потому толстая, с большой вкладкой «вестей из столицы». Здесь тоже названия ему известны лучше фамилий, но… но… Армонтин?! Аггел, он же помнит, Кервин из Армонтинов, о нём?! Что?!
Гаор, рывком отбросив одеяло, сел, а потом встал прямо под лампочкой, будто ему не хватало света.
Разгул преступности… бездействие полиции… конец рода… редактор газеты «Эхо» Кервинайк Армонтин похищен и убит неизвестными грабителями… при попытке ограбления квартиры погибла экономка и мать бастардов… Возможная причина – хранившиеся в доме наличные средства, предназначенные для выплат сотрудникам… Брехня! Кервин не держал их дома, всё было в редакционном сейфе… Похищен и убит… да никакой шпане, даже самой… в голову не придёт похищать Кервина… Похищают для выкупа, а какой выкуп с редактора? Аггел, когда это было?! Пишут, как о давно всем известном… ага, вот, треть сезона назад, и преступники так и не найдены. Но почему конец рода? Ведь у Кервина был наследник, он помнит… стоп, читай сначала и слово за слово, как по минному полю ползи, а не скачи как под обстрелом.
С третьего раза он понял уже всё. Аггел, никакие это не уголовники, с Кервином расправились совсем другие. Убили. Выстрелом в затылок, ну, это мы знаем, где такие стрелки. И его… как её? А да, Мийру, её убили, выбросили из окна, о смерти детей нет, хотя, аггел, он же помнит, их было трое, наследник и два бастарда, парнишка и совсем маленькая девочка, Кервин их всех растил вместе. Конец рода, остались бастарды, значит, наследника, того большеглазого малыша, тоже убили. Чтобы под корень. Сволочи, зачистили Армонтинов! Да, точно, зачистка. В центре Аргата, днём, сволочи…
Гаор сидел на постели, зажав в кулаке скомканный лист, и тупо смотрел перед собой. Ничего не было, кроме острой, разрывавшей его изнутри боли. Ничего… ничего… ничего… а вслед за болью медленно и неотвратимо надвигалась серая пустота. Сейчас она сомкнётся вокруг него, и он останется внутри со своей болью, и будет только один выход. Кервин, за что тебя? А то ты не знаешь? Ещё тогда по краешку ходили, где-то оступился и… где-то? Себе не ври. Ты виноват, твоя статья. «Серый коршун». Рабское ведомство журналистов не любит, а тут такое, изнутри его ковырнули. Но… но, значит, Кервин не сдал тебя, и… пуля в затылок. Вместо тебя, за тебя. Ты виноват и больше никто. Всё это время пил, жрал, баб трахал в своё удовольствие, а Кервин… Кервин, друг, прости меня, я же не знал, приду к Огню, всё от тебя приму… Нет, всё не то, тебя матери-владычицы прикрывают, а Кервин беззащитным был. Сам укрылся, а друга под обстрелом бросил.
Гаор понял, что больше не выдержит, и ему сейчас нужно только одно. Слишком близко стоит серая пустота, а ненависть выплеснуть некуда, те, убийцы Кервина, недосягаемы, а здешние, что спят в своих спальнях на хозяйской половине, невиновны. Пусть спят. Аггелы с ними. Но это ему сейчас нужно. Или он и впрямь в разнос пойдет и уже ни на что не посмотрит.
Он встал и как был, не одеваясь, в одном белье, босиком, по-прежнему сжимая в кулаке бумажный комок, вышел из повалуши.
Света Гаор включать не стал и шёл бездумно, но дверью не ошибся. Правда, его ещё хватило, чтобы не рвать её, а постучать.
– Кто там? – спросил из-за двери не так испуганный, как рассерженный голос.
– Я это, Старшая Мать, впусти.
– Рыжий? – изумилась Нянька, открывая дверь. – Да ты чо, совсем ошалел? Ты куда лезешь-то?
Почти оттолкнув её, Гаор вошёл в повалушу, большую, но тесно заставленную шкафами, сундуками, сундучками и полочками. На маленьком столике-тумбочке у изголовья настоящей кровати горела лампочка-ночничок. Гаор тяжело сел на один из сундуков.
– Дай водки, – глухо сказал он.
Не потребовал, но и не попросил, а просто сказал.
– Да ты чо, Рыжий, и впрямь с ума сошёл?!
– Дай, Старшая Мать, – тяжело поднял он на неё глаза. – Дай, или я вразнос пойду. Душа у меня горит, понимаешь? Залить надо. Мне всё равно сейчас чем. Не дашь водки, кровью залью.
Гаор не угрожал, а объяснял. И, поглядев на него, Нянька молча отошла к угловому шкафу, покопалась там и достала бутылку. Он потянулся к ней, но она ударом отбросила его руку.
– Никак из горла вздумал, обойдёшься. Как ни горит душа, а до конца-то себя не роняй.
Она налила ему стакан почти вровень с краем и подала.
– Пей.
Он выпил залпом, мотнул головой и выдохнул:
– Ещё.
– Не берёт никак? – не сердито, а озадаченно спросила Нянька, наливая второй. – Крепко ж шарахнуло тебя. Пей.
Второй стакан показался ему столь же безвкусным, и, глядя, как он пьёт, равнодушно, будто по обязанности, Нянька сокрушённо покачала головой.
