Татьяна Николаевна Соколова
Портрет себе на память
Смерть отца
«У отца в то время работы не было,– говорит Тамара,– он был просто потерян. Он любил проводить время у старых друзей, которые уезжали из СССР. В начале восьмидесятых в Одессе многие уезжали, тогда уехала и моя сестра. Это было время разлук, но евреям не привыкать. Со времен исхода из Египта вот уже более трех тысяч лет этот народ, рассеянный по всему свету, часто гонимый, прошедший через пытки и уничтожение диктаторами, хранит свое самоопределение и высокую духовную сущность».
– Что? – спрашиваю, – духовная сущность у евреев выше, чем у других народов?
– Да, – отвечает она спокойно и медленно отворачивает голову в сторону от меня, вызывающе демонстрируя свой гордый профиль. – Ты знаешь ещё какие-либо народы на Земле, которые бы со времен Двуречья сохранили свою идентификацию, свою религию – монотеистическую, замечу? Нет таких народов,– отвечает она за меня, чтобы я не мучилась, перебирая все религии за последние четыре-пять тысяч лет.
Не сильно задумываясь, выпаливаю то, что на слуху.
– Буддизм! – она так морщится, что я тоже кривлю носом и оговариваюсь, – да, да, знаю, не совсем религия и не совсем монотеистическая. Но это самая человеческая религия, и она завоюет мир! А что там было в Древнем Египте три тысячи лет назад, тем более никто не з
– Нет такого народа, – продолжает Тамара, не обращая никакого внимания на мои доводы, и, как на уроке когда начинался шум, властно повышает голос, – который бы, как евреи, принес миру веру в единого бога; и на почве этой веры возникли бы многие европейские и восточные религии. И ты знаешь почему – потому что этот народ послан на землю с особой миссией. А твой буддизм – это просто философия, как и конфуцианство в Китае, впрочем…
– Да что вы говорите! И притом ещё с вашим неверием в бога, – перебиваю её, подняв свою славянскую голову так же гордо, как и она минуту назад. – У меня совершенно другое мнение: евреи, будучи рассеянными по всему свету, не проходили в своем развитии, как нация и государство, общепринятых ступеней от рабовладельческого строя к феодализму и дальше к монархическому или демократическому государству через технологические и социальные потрясения и войны, скажем, не теряли попусту времени. Мне кажется, что евреи – это родоплеменное понятие. Не смотрите на меня так! Всё, что было на Земле, – осталось: и рабовладение есть, и феодализм присутствует, и социализм. Я заметила, что сохранившиеся дикие племена удивительно дружно живут в своих сообществах, помогая друг другу и соблюдая укоренившуюся этику. Евреи – тоже такое племя, или несколько племен с удивительно сильным ощущением своей этнической принадлежности, своей этикой и взаимопомощью, которая есть не что иное, как инстинкт самосохранения. Они вписываются в уже существующие структуры различных государств, занимая в них, между прочим, неплохие позиции. И государства тоже выбирают, в Руанду и Бурунди, например, не едут.
– Меня не интересует твоё представление, оно не меняет порядка вещей, а только затуманивает тебе голову. Какой идиот тебе это рассказал! А то, что евреи прошли на своем историческом пути, другим народам и не снилось! – отвечает Тамара, резко сбрасывая с колен укусившего её мерзавца Матросю.
У неё всё продумано и структурно выстроено, и спорить с ней бесполезно. Да и сама тема, где именно: в Древнем Китае, в Индской цивилизации или в Древнем Египте впервые возникла вера в единого бога, – это тема докторской диссертации; пусть диссертанты и доказывают. А я даже не вижу существенной разницы в том, кто главней Христос или Дева Мария, – кровные родственники. Интересно другое: почему китайцы, индусы или египтяне не заседают в американском парламенте, как и в парламентах европейских стран, а потомки Израильского и Иудейского царств заседают и пользуются авторитетом. И действительно ли они сохранили свою идентификацию со времен бегства из Египта?
Я не семитка и не антисемитка, но росла ведь не в вакууме, и с детства знала, что не надо всем рассказывать, какой национальности мамин друг дядя Ося и моя, тоже любимая, учительница немецкого языка Нама Львовна. И как-то я случайно подслушала, что Верховские просили папу замолвить словечко по службе, но об этом ни гу-гу. Потому что могут подумать, что папа помогает евреям, и его больше не пустят в заграничную командировку.
Тамара пишет в своей книге, что узнала про то, что люди делятся на евреев и не евреев, во время войны, когда, бросив свой дом и все дорогое и любимое в этом доме, они покидали Одессу. Это случилось на вокзале, с которого четыре дня невозможно было уехать из-за непрекращающейся бомбёжки. Там ждали своей отправки разные люди, там она и узнала впервые, что «жиды бегут из города». А я узнала об этом раньше нее; я даже ещё в школу не ходила, но знала, что у соседей Давидсонов дети сопливые, потому что они евреи.
По мере знакомства с другими народами и национальностями, населяющими нашу страну и другие не наши страны, вопрос этот постепенно терял для меня свою актуальность, хотя интерес к исторической миссии иудеев остался.
– Выходит, что у евреев всегда сохраняется высокая пассионарность, – продолжаю дискуссию, – потому что они переселяются в те государства, которые в данный момент на пике развития.
– Не морочь мне голову! – кричит выведенная из себя моими теориями Тамара, – я тебе рассказываю, как умер мой отец. А этот бред с пассионарностью здесь ни при чём. В еврейской истории просто не было момента, чтобы можно было расслабиться и завалиться на печи – Обломовых не было, потому что каждое поколение должно было трудиться, чтобы выжить. Слушай про отца!
Она сосредотачивается, как будто читает текст на стене или смотрит кино, и продолжает свой прерванный рассказ:
«Чтобы не маяться от вынужденного безделья, отец помогал людям собираться к отъезду; это было его основное занятие. Людям в такой ситуации всегда помощь пригодится.
День был наполнен делами, общением, иногда перед отъездом люди раскрывались совсем в ином свете: прощали друг другу старые грехи, о которых близкие могли и не подозревать. Мечтали о жизни в свободной стране, думали, как туда добраться; ведь разрешение, в основном, давали только на выезд в Израиль. Кроме того, он постоянно что-то притаскивал в дом. В Одессе это называется шнёверство – когда кто-то подбирает все, что оставляют отъезжающие. Может, продавал их вещи, у него ведь не было работы. Наверное, он о чём-то думал, и грусть часто обуревала его. И вот в один из дождливых осенних дней, когда он долго бродил по улицам, он простудился и слег. Никто не придал этому значения – мама была занята хозяйством, нужно было проверить все заготовки на зиму, которые ставились в подвал, находящийся под домом. Сестра тоже собиралась уезжать и, как всегда, была занята своими проблемами, а её подруга, Ленка Мейзехейнер, которая была оракулом у нас в доме, сказала, что это не опасно. Ляля всегда слушала только свою подругу. Ленка решала, какое платье сшить, стоит ли белить кухню в этом году. Ляля у неё чуть ли не спрашивала, будет ли дождь сегодня. Папа не хотел, чтобы о нем как-то особенно заботились, старался скрыть симптомы. Говорят, что врач предлагал ему лечь в больницу, но он отказался; и никто не мог ему объяснить, что положение может оказаться серьёзным. Конечно, никому не пришло в голову дать мне телеграмму или написать письмо. Он болел около месяца. А когда Ленка Мейзехейнер сказала, что нужно в больницу, было уже поздно. Я в тот момент жила в Гатчине и преподавала в музучилище. У меня было предчувствие, что в доме что-то происходит – ходила на почту, звонила неоднократно, но сестра говорила, что папа и мама здоровы. Это было накануне зимних экзаменов, и бросить учеников в такой момент без особых причин, ты же знаешь, я не могла.
А они с Ленкой по своей глупости недооценивали ситуацию. Когда я освободилась, немедленно взяла билет и поехала. Приезжаю – отец в больнице. Он был настолько нетребователен, что ему все было хорошо. Он не жаловался, а они просто не видели, что он тает. Я не отходила от него несколько дней, он слабел. Мама, которая несла на себе все домашние заботы, из-за этих идиоток не сориентировалась вовремя в ситуации, а когда поняла, уже было поздно. Она плакала, винила себя во всем. А потом, когда его уже не стало, она сказала мне: «Он не заслужил этого, это ты его погубила».
Прекрасная Сара
Сегодня полнолуние, на море безумная красота. Гуляю на закате вдоль моря по нижней террасе, потом спускаюсь на пляж; солнце уходит за горизонт, обрамляя это действо множеством красок; все ярче становится прозрачная луна. Долго смотрю вдаль на дрожащую на волнах лунную дорожку. Запоздалые купальщики спешно собирают свои вещи. Одной на пляже становится страшновато. Тоже собираюсь, поднимаюсь два марша вверх на среднюю террасу, откуда море еще видно. Пройдусь до следующей лестницы, которая ведет на мою улицу. Но темнеет быстро и людей мало, разве что проедет велосипедист или парочка на роликах. Деревья, освещённые поднимающейся с моря луной, бросают длинные черные тени. А что в этих тенях? Становится жутковато, когда попадаешь в тень, слышатся какие-то звуки. Наконец выбираюсь на улицу Лермонтова. Дохожу до кафе, где в следующем году будет Wi-Fi; заказываю кофе с пирожными, сижу и думаю о нашей с Тамарой жизни.
После того, как я дала отпор Тамаре по дороге из театра, когда грозила немедленно уехать, что-то изменилось. И я сейчас достаточно комфортабельно чувствую себя в нашем доме, если, конечно, не принимать во внимание мелкие бытовые неудобства (стараюсь смотреть на жизнь её глазами). После того, как ушла моя мама, никто обо мне так не заботился, как Тамара. Когда я периодически звоню из Петербурга, она в первую очередь спрашивает, как мое здоровье; всегда дает советы, как пережить очередную эпидемию гриппа, предостерегает от хронических заболеваний и жестокости дурных людей. Она всегда беспокоится, чтобы меня никто не обидел: ни мои дети, ни сотрудники или начальство. Она мне говорит… Нет, не буду повторять что именно; просто она говорит так, что я чувствую себя особенной, почти такой же, как она. Иногда она присылает книги, которые мне обязательно должны помочь в разных жизненных ситуациях – одним словом, воспитывает.
Удивительно, что я живу здесь уже почти две недели, просто так, незаметно для самой себя, хотя дома ждут дела. С самого начала что-то внутри мне подсказывало, что быстро я не уеду. Когда я её увидела, сердце сжалось – человек не должен оставаться в старости один. Да, по сути, она и не одна, у неё много друзей; соседи говорят, что к ней каждое лето приезжает кто-то из учеников или родственников. Вот была Оля… Чем ближе отъезд, тем чаще я вспоминаю про неё. С Олей она всё-таки была бы не одна. Но она вычеркнула из своей жизни эту Олю так же, как вычеркнула тротуар, на котором всего лишь в некоторых местах вздыбилась плитка. И теперь она ходит по проезжей части. И в жизни она тоже шагает по проезжей части.
Придя домой, застаю очередную сцену с котом. Кот залез на полку с полотенцами в её крохотной спальне. И она кричит, прогоняя кота полотенцем: «Вон скотина! Попробуй только сюда залезть снова! Тварь! Зёзик никогда никуда не залезал. А этот психический».
Догадываюсь, что Зёзик – это ласковое название предыдущего кота Мурзи. Но на всякий случай не уточняю. Хочу поработать сегодня вечером. Но, кажется, не судьба. Тамара явно не в духе; полнолуние, видимо, на неё действует. Она кричит мне из кухни, что опять дрозофилы на помидорах, которые я, конечно, не умею покупать. Сгнивший кабачок. Удивляется, зачем мне два десятка яиц, о которые она устала спотыкаться. А что мне ещё есть? Здесь моя диета и так изменилась. Мне уже не хочется мяса животного, про которое я ничего не знаю, а мяса животного, про которое я что-то знаю – тем более. И яйца я покупаю не у кого попало, и втайне надеюсь, что они пригодятся в хозяйстве. Но что-то у меня с готовкой не получается. Дома я готовлю, не задумываясь, быстро и, говорят, вкусно. А здесь мы с ней питаемся творогом со сметаной, салатами, фруктами и чаем с бубликами. Вернее, это я ем фрукты, а Тамара ест только вишню.
Я, правда, иногда захожу в кафе и заказываю себе рыбу. Последний раз в кафе я ела потрясающий форшмак из щуки. Здесь щука редкость, не спросила, где они её взяли; понятно, что на рынке, но откуда она была родом?
Наливаю себе чай и выкладываю на тарелку бублики, которые испокон веков пекут на Малой Арнаутской. Тамара усаживается в свое кресло, вытягивает уставшие ноги на стул и начинает.
– Я тебе не рассказывала про сестру матери Сару?
– У меня в голове такая каша из ваших родственников, и ещё хронический недосып, что я просто не в состоянии запомнить, кто есть кто, – отвечаю ей со вздохом, как ученица, от которой требуют больше её возможностей, и совсем не намекаю на причину недосыпа.
Ведь кроме жизнеописаний Тамариных родственников я последние дни каждый вечер перед отходом ко сну слушаю ещё и восточную сказку. Засыпаю теперь систематически в третьем часу, думая о хитром или жадном визире и дервише, который благодаря своей ловкости или уму, или просто везению в конце обязательно разбогатеет и покорит красавицу. Я начинаю думать, что тема везения в восточных сказках – это тоже своего рода психотерапия, потому что засыпаю быстро и с хорошим настроением просыпаюсь.
«Ну как же! Она была необыкновенной красавицей, – продолжает Тамара, поводя своими четко вычерченными черными бровями, – Сара была лилейна. И бабушка её берегла, одевала в сафьяновые сапожки и покупала ей шелковые туфли. Она была старше матери. И ещё до того, как мать познакомилась с моим отцом, к ним стал ходить один студент-медик.
Он был из бедной деревенской семьи, но желание стать врачом было настолько велико, что он рискнул приехать в Одессу и поступить в Медицинский институт. По вечерам или по ночам он часто работал, потому что никто ему не помогал, да мало того, ещё в семье случались всякие проблемы: то болезни, то голод, и ему приходилось помогать им. Он познакомился с Сарой, когда учился на третьем курсе. В это время он жил на квартире на той же улице, где жила семья моей бабушки. Он жил на этой квартире по многим причинам: шла гражданская война, надвигалась разруха, и институт не мог обеспечить всех общежитием и, кроме того, за общежитие нужно было платить. А хозяева, у которых он жил, не брали с него платы, они даже уговаривали его не уходить. Он был парень трудолюбивый и много помогал им по хозяйству. Хозяева были из мещан, уже не первой молодости. Они были напуганы гражданской войной, частой сменой власти и всей той кутерьмой и неразберихой, которые царили в Одессе в начале двадцатых годов, и считали, что молодой человек и к тому же медик может пригодиться. Так оно и вышло.
У этих мещан была дочка примерно такого же возраста, как и студент. Она с детства была инвалидом. Бабушка не рассказывала, какая у неё была болезнь, но она была неизлечима.
И вот, когда студент уже заканчивал свое обучение и у него даже появилась практика и какие-то доходы, и, естественно, за квартиру он уже стал платить регулярно, он собрался посвататься к прекрасной Саре. Но об этом узнали его хозяева. И хозяйка сказала ему: «Давай деньги за все годы проживания у нас или женись на нашей дочке-инвалидке». Она насчитала огромную сумму, которой тогда ни у кого не было. Это случилось в начале двадцатых годов, когда Одесса уже стала советской и шла очередная волна бандитизма».
– И что? – перебиваю, увлекшись рассказом.
– Ничего, слушай, – отвечает Тамара.
«У него созрел план бежать. Он пришел к Саре и рассказал про свой план. Он стал хорошим врачом, и найти работу в другом городе для него проблемы бы не составило. Но Сара ему ответила: «Я не девка, меня нельзя украсть».
– Тамара, – говорю, называя её по имени, что случается со мной весьма редко, – а нельзя было в кредит выплачивать долги, а ещё лучше – сначала жениться на Саре, не тайно, а объявив всем, как полагается, а потом разбираться с долгами. Ведь Сара знала все и могла понять?
– Ты сиди и слушай! – заводится Тамара, – это сейчас в каждой лавочке своя конституция-проституция, а в те времена была Честь. Они бы опозорили его на весь город. И зачем Саре такая слава? Он женился на уродке, – вздыхает она. – А через много лет он пришел к двоюродному брату Абраму и спрашивает: «Сара всё такая же красавица?» А Сару к этому времени уже смяло. Бабушка берегла её, но лицо, которое было, как лепестки роз, завяло, а руки, белые как лилии, огрубели и состарились до срока. Сара не дожила до старости; она сгорела рано».
До слез жалко «прекрасную Сару», которая из-за высоких принципов, которые всего лишь остаются принципами, обрекла себя на муки. Интересно, как бы поступила Тамара? Ведь она никогда не ставила отношения с мужчинами выше других человеческих отношений. А фраза Сары: «Я не девка», наверное, стала гордостью семейной истории. И за эту гордость Сара заплатила своей жизнью. Не верю – наверняка было что-то ещё более обыденное, недостойное Тамариного внимания. Но в таком варианте её родная тетка, Сара, вошла в историю как преданная и беззащитная, совсем как Сольвейг.
Хочу на ночь закрыть дверь на лестницу, которая целый день открыта нараспашку, и все, кто проходит мимо, может созерцать, как мы с Тамарой шастаем по квартире в неглиже. Этих «всех», правда, немного: сосед с велосипедом, его жена и иногда приходящие родственники. Матрося, очевидно, растроганный печальной историей, срывается с её колен и вылетает в дверь. Тамара идет сама закрывать дверь, чертыхаясь на кота, и желая ему спокойной ночи на чердаке.
Я думаю, что восточной сказки сегодня уже не будет.
Исаак значит Саша
На следующий день с утра у нас трезвонит телефон. Звонит её сестра из Канады, звонит Рая, потом Ида Львовна, которой Тамара помогла организовать концерт, потом звонит ученица из Англии и ещё чей-то муж из Южной Африки. Ну конечно, одна я не знаю, что у неё сегодня день рождения; может, ещё Оля не знает, ведь она не позвонила. Если она вообще существует, эта таинственная Оля.
– Будем отмечать, – говорю непреклонно.
– Не будем, лапка, сегодня, – отвечает она, как обычно уверенно и твердо. – Видишь фотографию на серванте – это мой ученик, он погиб в этот день, я не смогла его спасти. Ему было двадцать семь лет. Ты сходи в свой интернет, а я тут немного по хозяйству. Я смотрю, ты мало носишь украшений, возьми на трюмо в коробочке красные бусы, они очень подойдут к твоему платью. И губы не забудь подкрасить.
Она хочет остаться одна. Хотя в моем пухлом чемодане полно всяких украшений, я открываю её сундук сокровищ: меряю бусы, серьги, браслеты – все это бижутерия шестидесятых годов. Но Тамаре нравится. Она всегда носила украшения, конечно, недорогие, но тогда смотрелись они эффектно. Ей будет приятно, если я приму это наследство. Ухожу в красных бусах из пластмассы. Ещё надеваю браслет из настоящего перламутра. На улице рассматриваю себя в витринах: на мне сарафан из тонкой розовой ткани с красными размазанными пионами, спускающийся углом почти до земли, а по бокам короткий. Бусы в тон моих пионов, браслет блестит на солнце, а на плече у меня висит большая черная сумка с ноутбуком, как колчан со стрелами. Просто дочь Зевса – Артемида. Выхожу на Большую Арнаутскую и почему-то вспоминаю редактора еврейской газеты. Наверное, потому что все серьезные евреи ходят по Большой Арнаутской. И точно – впереди меня идут двое мужчин. В черных костюмах (в жару), в кипах и широкополых черных шляпах. Я вижу вязаную кипу, потому что один из них снял шляпу и несет её в руке. Они говорят о деле. Мне жутко любопытно, и я пристраиваюсь за ними. Удается расслышать только обрывки фраз: «Почему бы и нет… конечно, конечно… а-а-а, нужна помощь, а кому помощь не нужна?» Далее я разбираю, что-то типа «Я вас умоляю. Это же очень просто…». Но, зато с какой интонацией они это говорят! Спокойно и свободно. Одесса – удивительный город – дом для совершенно разных людей. Жара крепчает, приходится их обогнать, чтобы поскорей добраться до интернет-кафе, где работает кондиционер.
Возвращаюсь вечером, в квартире прохладно, потому что Тамара протирала полы. Она, как обычно, сидит в своем кресле с котом и кроссвордом и держит телефонную трубку на длинном шнуре. По выражению лица понятно, что собеседника она ценит, но сдаваться не собирается, мягко убеждает в своей очередной правоте.
Она разговаривает с одним из своих двоюродных братьев, звать его Саша. Он значительно моложе её, живет в Одессе и немного приглядывает за ней. Это родственник по линии матери, образованный, уважаемый и деловой. Я уже слышала о нём. Но только не могу понять, сколько ему лет и где именно в Одессе он живёт, да и имя его мне тоже не совсем ясно. Он уговаривает её взять телевизор в распределителе. Наверное, Рая ему позвонила. Тамара пристально смотрит на меня, в её взгляде готовность что-то сделать, чтобы я правильно питалась.
– Сейчас, – говорит она, повесив трубку, – я закончу с Матросей, и мы будем ужинать. У него тут блоха на блохе и ещё блохой погоняет – где-то шлялся, скотина. Я, кстати, не рассказывала тебе про Сашу? Сейчас расскажу.
Матрося чувствует послабление, спрыгивает с колен и сматывается через открытые двери на лестницу. Я становлюсь единственным объектом внимания, сразу перехватываю инициативу и скороговоркой произношу:
– Я есть ничего не буду, заварю чай, не беспокойтесь.
Насыпаю в чайник чай «Ахмад», накрываю полотенцем. Чай получается крепким и ароматным. Я с удовольствием пью. Тамаре я тоже накапала немного заварки в кипяток. Она делает несколько глотков и морщится.
– Чай слишком крепкий. Как ты, рыбка, можешь пить такой чай? Он мне что-то напоминает… вспомнила – марганцовку.
Я вздыхаю и молчу. Тут она снова вспоминает про полчища блох у Матроси на шее и выглядывает в кухню. Кот стоит в дверях. Он колеблется: войти или нет.
– Ко мне! – командует Тамара.
Но кот не спешит, раздумывает. Тогда она набирает воздух и орёт что есть мочи:
– Матрося! Идешь, нет? Не делай мне уши! Мне такие заразы не нужны!
Кота призвать к порядку не удается, он совсем исчезает из дверного проема. Она машет рукой ему вслед и начинает свой рассказ про Сашу.
– Это целая история, – говорит она, положив обе руки на стол.
Когда она жестикулирует руками, я не могу оторваться. Нет ни отеков, ни следов подагры. Длинные пальцы с узкими ногтями прекрасно сохранили свою классическую форму.
– Какие у вас красивые руки, – задумчиво перебиваю её.
– Да, лапка, я знаю. Я за всю свою жизнь не видела рук красивее, чем у меня, – говорит она между делом. – Но слушай.
«Сестра моей матери вышла замуж за детдомовского; отец его был аристократ, а мать прислуга. Но мать умерла рано, а отец не смог его признать и взять в свою семью. Ему всё-таки удалось получить образование, может отец и помог, не знаю. Он стал специалистом по сельскохозяйственной технике и работал начальником механической мастерской, которая после войны стала частью Механического завода. Он был такой честный, что его семья проголодала всю жизнь. Особенно в тридцатые годы. В мастерских раньше выписывали талоны на корм для скота, но он их не брал, а раздавал рабочим, которые жили на окраине города. Тогда многие держали скотину, чтобы прокормиться. Хотя эти талоны можно было обменять на продукты. Вот в этой семье и вырос мой Изя».
– Какой Изя, вы же говорили про Сашу? – спрашиваю её. – У меня от вашей родословной точно каша в голове.
– Внимательнее слушать надо, – ухмыляется с недоумением Тамара. – Исаак, Исай, а ласково Саинька, можно Изя.
– А при чём тут Саша?
– Ты что, совсем не соображаешь? Где ты в шестидесятые годы видела директора завода по имени Исаак? Не перебивай меня, слушай дальше.
«У Саши была жена Галя. Галя во время войны бежала с оккупированной территории со своей полоумной мамашей и младшей сестрой. Я говорю «полоумной», потому что её мать в детстве получила травму и была не совсем адекватна, хотя внешне она была красивой женщиной. Им пришлось пересекать линию фронта и прятаться от немцев. Они отстали от других сельчан и заблудились в лесу. И на помощь им пришел молодой лейтенант – бесстрашный красавец, за которого Галя, будучи ещё глупой девчонкой, и вышла замуж после войны. Как ты понимаешь, – продолжает она со вздохом, – это была война и просто страх остаться одной, а никак не любовь. Но жизнь после войны – это совсем другая жизнь. Он оказался деревенским парнем и увез её в село в дом своей матери. Галя, которая раньше училась в музыкальном училище, так и не смогла приспособиться к деревенской жизни: орудовать ухватами, косить, не говоря уже о том, чтобы доить корову. Деревенская жизнь не пришлась ей по вкусу; она пару лет промучилась и сбежала от своего мужа; окончила училище и получила распределение в Одесский оперный театр. Это было в пятидесятых годах. Было лето, в театре почти никого не было, и вопрос об общежитии никто не мог решить. Одесса была полуразрушена, и многим людям было негде жить. Оставшиеся на лето в театре сотрудники труппы решили: раз человеку негде пристроиться, пусть спит в театре. И так случилось, что в это время мой Саша, который пошел по стопам отца и стал тоже инженером, случайно познакомился с ней на пляже. Саша окончил институт, пошел работать на Механический завод, как его отец, но жил в общежитии, потому что квартира у них была маленькая, а народу там жило много.
И вот, как-то вечером идет Саша по Дерибасовской и видит, как бежит растрепанная и испуганная Галя. Он догоняет её, и выясняется, что девушка попала в историю. Ей, наконец, удалось снять квартиру у одной женщины. Хозяйка привела её в дом уже поздно вечером и указала койку у самой двери. Свет не зажигали, чтобы не разбудить других постояльцев. Уставшая девушка прилегла на кровать и уже начала засыпать, как вдруг на нее набросился мужчина. Она кричала и дралась, и когда включили свет, оказалось, что в комнате на кроватях, топчанах и даже в углу на матрасе спали люди обоего пола, скорее всего, рыночные торговцы. Галя схватила свои вещи и выбежала на улицу. Она бежала в театр, чтобы попроситься у вахтера на ночлег.
Когда Саша рассказал мне эту историю, я, естественно, предложила ему: «Веди её к нам».
Девушка прожила у нас пару месяцев и вызвала из Киева мать с сестрой, так как мать нельзя было оставлять одну, слишком глупа она была. Что и подтвердилось. Когда мать получила письмо с приглашением приехать к дочери в Одессу, первое, что она сделала – сдала квартиру».
– Квартира в Киеве стоила, наверное, дороже, чем в Одессе, – говорю ей.
– Ты не понимаешь! Она сдала квартиру государству. Выписалась. Она пошла в жилконтору и отказалась от квартиры в Киеве, написав заявление, что уезжает на постоянное место жительства в Одессу.
– Вот уж, действительно, сумасшедшая!
– И они жили у нас около года, пока папа не нашел им полуподвальную комнату, где они все прописались. И нам не было тесно в двухкомнатной квартире.
– Ужас! – говорю искренне, представив сумасшедшую мамашу Гали.
– А я рада, что жизнь прожила именно так, что никогда не была сволочью. А как я защищала своих учеников. Они все были мои дети. Я ездила в армию на присягу, и даже был случай, когда мне удалось защитить ребёнка в армии. У меня тогда учились дети многих известных в Одессе персон, и они просто испугались, что безнравственными порядками в армии очень многие известные люди будут недовольны. Что ты думаешь, они моментально перевели ребёнка, который подвергался у них издевательствам, в другую часть. И я приезжала в эту новую часть и проверяла, как обстоят дела.
Вот так всё и было
