Татьяна Николаевна Соколова
Портрет себе на память
Пора укладываться, кот уже давно спит на Тамариных руках; когда она жестикулирует, Матрося потягивается, и меня от этого ещё больше тянет в сон. Уже укладываюсь и вдруг слышу:
– Что ты там теребишь? Что это у тебя? Крестик? Ты что, веришь в Бога? Ты же образованная женщина!
Я просто ошарашена. Как она не боится? – Сама, что называется «под богом ходит». Я распутываю тонкую золотую цепочку, завязавшуюся в узел вместе с висящим на ней крестиком. Цепочка поддается, но крестик выскочил из замка и куда-то упал. Я ищу его около дивана, на диване. Тамара делает вывод:
– Вот видишь, исчез, значит тебе это не надо.
– Я удивляюсь, как вы можете так говорить, – отвечаю, глядя на неё с укором.
Но это Тамару не смущает. Я, наконец, нахожу свой крестик. Но молчу. Думаю про девочку: она, наверное, все видит в тумане. Вот кому лучше было бы не рождаться, но думаю, что Тамара тут со мной не согласилась бы – они все её очень любят и берегут. И вдруг вспоминаю Вилю, который умер от какого-то наследственного заболевания. Вот оно в чем дело.
От Большой Арнаутской до Привоза
Малую Арнаутскую я уже освоила, теперь хожу по Большой Арнаутской. Здесь дома, пожалуй, посолиднее; некоторые перестраивают, есть и совсем новые в стиле модерн. Прохожу мимо свадебного агентства «Мендельсон и сыновья» и почему-то вспоминаю не свадебный, а также хорошо известный траурный марш Мендельсона; может, слово «агентство» у меня ассоциируется с похоронным агентством. Тамара говорит, что это не случайно. Оказывается, что есть такая еврейская традиция отмечать богатые свадьбы на кладбище. Ещё до революции и потом тоже, когда в городе случались эпидемии, моры или стихийные бедствия, в этом обвиняли евреев. Такие периоды длились иногда по несколько месяцев, а люди жили и не только умирали, но ещё и женились. Если в это время играли свадьбы, то евреи устраивали их на кладбище и просили своего бога Иегову, чтобы никогда не было пожаров, эпидемий и войн. Богатые евреи иногда устраивали на кладбище шикарные свадьбы, никого не смущая и не вызывая зависти у бедных соседей.
Я здесь много узнаю о жизни евреев, прохожу подготовку для поездки в Израиль. Я легко вписываюсь в их общество, потому что быть Тамариной ученицей – это быть Тамариным ребёнком. Меня соседи по двору так и воспринимают, и все ко мне доброжелательны, потому что доброжелательны к ней. Это очень важно. Она могла бы поменять свою квартирку на двухкомнатную в современном доме, где была бы кухня с окном и горячая вода, а не эта беда – АГВ. Как справедливо заметил таксист, подвезший меня с вокзала: квартира на Малой Арнаутской денег стоит. Но даже если бы у неё было больше сил, она не стала бы заниматься обменом. Однажды она мне сказала: «Ты должна понимать, что люди разные, и в некоторых домах живут некультурные люди, которые могут тебя обидеть или унизить только потому, что ты еврейка».
Сегодня по Большой Арнаутской иду за двумя мужчинами: один – лет тридцати пяти – довольно упитанный с толстыми ягодицами, в черных брюках, белой рубашке и чёрной кипе, прикрывающей его затылок. Кипу часто называют ермолкой – это российское название XIX века, транслитерированное на идиш (ярмлкэ). Я здесь часто встречаю «настоящих» евреев – несмотря на жару, они одеты в черный костюм, на голове шляпа с плоскими круглыми полями, которую надевают на кипу. Именно так одет другой мужчина, который заметно старше. Они обсуждают какие-то проблемы, вальяжно жестикулируя руками. У того, что в ярмолке, из карманов брюк торчат веревочки, по четыре с каждой стороны. Они называются цицит. В Торе целый закон посвящен тому, как носить эти цицит. Тамара говорит, что тот, у которого брюки с цицит, редактор еврейской газеты. Она сразу узнала его по моему описанию – Одесса город маленький. Она затеяла с ним тяжбу и жалобу на него передала раввину; хотя Тамара в бога не верит, но раввина признает как должностное лицо. Предметом тяжбы является редакционная статья в еврейской газете, дающая неправильное представление о взаимоотношениях русского и еврейского народа во время второй мировой войны. «Как он мог такое написать?! – возмущается она, и её подведенные черные брови поднимаются, – у меня много примеров того, как евреи, русские и украинцы сражались за Одессу плечом к плечу. Я знаю, как прятали евреев, когда пришли немцы. А он мальчишка! Я добьюсь, чтобы его сняли», – нервно постукивает она пальцем по столу. Раввину придется туго – Тамара не отступит.
Дохожу до Ришельевской и, проходя мимо Арабского культурного центра, вдруг вспоминаю, что никогда не была в мусульманском храме. Уже несколько дней приглядываю это красивое белое здание с зеленым, как бы сплющенным, куполом и длинными резными окнами. Оно не похоже на классические мусульманские мечети с голубыми высокими куполами; нет тут ни минаретов, ни звезд – всего два этажа. Рассматриваю здание, думаю, как бы войти туда, и вдруг ощущаю внутренний дискомфорт – это молодой человек, одетый, несмотря на жару, во все чёрное, которого я сначала приняла за случайного прохожего, пристально глядит на меня. Я под прицелом – это страж храма. Направляюсь к входу – он за мной; тогда спрашиваю, можно ли посетить культовое учреждение. Он провожает меня в вестибюль, где выдает мне черные грубые носки, которые я надеваю на босые ноги, и черный плащ до пят с капюшоном, в котором я должна утонуть, чтобы не было видно, что я женщина. Вид как у куклуксклановца. То поднимаясь, то спускаясь по лестницам, осматриваю пустые молельные комнаты, расписанные цветочным орнаментом. В самой большой зале потолочный фриз и ограждение балкона гармонируют с орнаментом, все очень тонко продумано, но, на мой взгляд, избалованный созерцанием фресок и икон, – пустовато. Может, здесь и хранятся какие-нибудь святыни, типа древних манускриптов, но мне ничего такого не показывают – только голые стены. Спросить не у кого, такое впечатление, что я здесь одна.
Продолжаю прогулку по Пушкинской. Здесь совершенно особые дома; в основном эклектика: крошечные дорические капители соседствуют с ротондами в стиле барокко, попадается модерн девятнадцатого века, и везде много лепнины. И вдруг в недоумении останавливаюсь, не могу оторвать глаз: на углу улицы Бунина стоит ярко розовый дом, похожий на кремовый торт. Это гостиница «Бристоль», как утверждает путеводитель – «самый роскошный отель Европы» (который, естественно, находится в Одессе), где останавливались многие знаменитости. Балкончики и эркеры увиты множеством лепных элементов, колонн, фризов, бордюров; огромный балкон над входом поддерживает изящная парочка – атлант и кариатида, а в нишах второго этажа скульптурные бюсты – не хватает только большого розового банта. Такое впечатление, что все эти архитектурные излишества добавлялись заботливой рукой хозяина, движимого одним желанием – украсить свой дом не хуже других.
В конце концов, я все-таки дохожу до интернет-кафе, которое, кстати, мне помогла найти Тамара. Она обычно звонила из этого кафе сестре в Америку, и вдруг её осенила догадка, что мой интернет и её международный телефон могут быть как-то связаны. За компьютерами в небольшой комнате обычно сидят три-четыре человека. Я всегда заказываю кофе, который мне приносят на стол, ловлю кайф, потому что дома кофе не пью, чтобы не злить Тамару. И рыбу тоже не ем, чтобы не злить кота. Редактор газеты – тоже здесь сидит за компьютером. Он возбужденно разговаривает с кем-то по скайпу, орёт на всю комнату. Помимо газеты, наверное, крутит бизнес. Идиш немного похож на немецкий язык, и я понимаю, что они что-то отгружают и что-то проводят через таможню.
Читаю почту, пишу ответы, но работа не клеится – ловлю ворон. Думаю про редактора, отрываюсь от своей работы и роюсь в интернете. И, о ужас! Я там обнаруживаю, что предыдущий редактор еврейской газеты был осужден на полтора года за раздувание межнациональной розни. Но я думаю, что это не Тамара.
Работать совсем не хочется, грузная фигура редактора навела меня на мысль о еде. В голове прокручивается целая гастрономическая программа. В Одессе не много продуктовых супермаркетов. Все уважающие себя одесситы покупают свежие продукты на Привозе. Закрываю свой ноутбук и устремляюсь на рынок.
Вхожу на рынок через дальний вход и долго двигаюсь мимо рядов с одеждой, наконец, не удерживаюсь и начинаю примерять все подряд; покупаю босоножки. Ряды не кончаются, и мой глаз падает на симпатичный сарафан. Возле моего сарафана две женщины: одна из них примеряет жакет, из которого как шарик выступает её живот.
– Я вас умоляю, это так сидит на ваших плечах! – говорит продавщица, – полный ажур, себе накинула и пошла. Правда хорошо?– обращается она к подруге меряющей.
– Тю! Ну и фасон, – говорит подруга. – Сымай, твоё тело не влазит в эту кофточку.
Продавщица моментально меняется в лице и разражается бранью. Это не одесситка. Настоящие одесситы такого себе не позволяют. Правильно Тамара говорит – Одесса потихоньку деградирует.
Наконец дохожу до огромного мясного павильона – здесь можно купить все части животных: уши, хвосты, яичники, почки, печень, мозги, которые считались деликатесом (особенно в семьях интеллигенции), когда бывший Советский Союз ещё был на пути к коммунизму. Так и говорили, выстаивая в гастрономе длинную очередь в кассу: «Выбейте мне полкило мозгов». Здесь присутствуют и более редкие части животных типа селезёнки, поджелудочной железы, и, конечно, кишки, которые, как чулки разного размера, развешаны на растяжках – они используются для приготовления домашней колбасы. Впрочем, вопросом про те же пресловутые мозги вас могут тут поставить в тупик: хотите ли вы мозги молодого бычка или взрослого животного – и как тут выбирать? Поражает ассортимент: говядина и телятина, свинина и молочные поросята, баранина, козлятина, нутрия, зайчатина, а уж птицу и не счесть – и домашняя и дикая.
Конечно, Тамара права, Привоз – это необыкновенный рынок; это – пульс, жизненно важная артерия не только города, но и окрест лежащих сел. Но нет в нём такой красоты, как в восточных рынках: например, в Самарканде, Бухаре или в Испании. Например – в Барселоне, где само здание – это архитектурное творение, а торговые ряды с овощами и фруктами напоминают вернисаж – просто галерея импрессионистов. Когда входишь в мясной павильон и видишь живописно разложенные части туш и сыровяленые окорока, хамоны, – нет ощущения убиенных животных, разобранных на части – поражает живописность, невольно вспоминаешь полотна великих фламандцев. А рыбные ряды! – Хочется писать натюрморты. Это не рынок – это музей изобразительных искусств.
Пробегаю по мясным рядам и покупаю парное мясо, по которому я уже успела соскучиться. Еще хочу приготовить вареники с вишней. Я уже заблудилась, Идти до вишни далеко, по дороге запихиваю в свою сумку желтые помидоры, солёные огурцы, персики и примерно килограмм овощей и зелени в ассортименте; с тяжеленной сумкой и ноутбуком за плечами добираюсь до трамвайной остановки.
Вареники
Выйдя из трамвая, прохожу пешком ещё одну остановку – и это с моими-то сумками! У ворот на меня сочувственно смотрит грустный поеденный молью кот Кузя. Вхожу в арку через резную чугунную калитку, открываю нашу парадную дверь «ключом от собора» и потом закрываю её изнутри. Похоже – Тамары дома нет. На кухне два стола и оба они заставлены хозяйственными принадлежностями и кастрюльками, в которых она варит себе и коту. Тут же аккуратно сложенные пакетики, как говорит Тамара «кульки», которые она берёт с собой на рынок, чтобы «грузить» в них куриные ребра с мясом для кота. Я понимаю, что предметы на столах не меняют своего положения годами, поэтому аккуратно расчищаю себе место – и вперед. Отвариваю мясо со специями, раскатываю тесто для вареников.
По возне на лестнице и громким крикам: «Мерзкий кот, обязательно ему тут на ящиках с овощами сидеть нужно. Что тебе, чердака мало? Ты ещё будешь на меня ёршиться, а такой хозяйки, как у Кузи, не хочешь, не хочешь такую мерзавку, как она?!» – я понимаю, что вошла Тамара. Она с сумочкой, зонтом и с огромным пакетом семечек для кормления птиц. Тяжело дыша, она ставит свои кульки на место, вешает зонт, и настает моя очередь.
– Ты что, не соображаешь, что ключ надо поворачивать на три оборота, я могла не войти в дом! – восклицает она, глядя на меня, как на двоечницу, и нервно сообщает последние новости. – Ты видела Кузю? Он совсем плох, нужно его подкормить. И витамины ты, конечно, не отнесла этой заразе. А это что? – вопрошает она, картинно разводя руками, – что ты тут развела?
– Вареники, – отвечаю.
– Что ты понимаешь в варениках! Надо же сначала приготовить вишню, вытащить косточки.
– Я делаю вареники с косточками, у нас так все делают.
– Кто там и что там делает – мне это совершенно все равно; пусть делают, идиоты. Я делаю так, как мне нужно! Ты собиралась работать – вот иди в свой интернет и работай. Дай мне мысочку, я буду чистить вишню, пока ты все тесто не извела.
Вытаскивать косточки у меня, как оказалось, сноровки нет, я только давлю ягоды. Поэтому Тамара готовит начинку, а я леплю вареники. Пока варится пробная партия, я предлагаю Тамаре кусочек ароматного отварного мяса. Но мое внимание и забота не оцениваются – опять попала впросак.
– Ни за что! – говорит она.
– Почему? – спрашиваю, – вы что, совсем не едите мяса?
– Ем иногда, – отвечает Тамара твердым голосом, – но сейчас не буду. Не ясно, как это животное было убито.
Мне что бежать на рынок и спрашивать там, как было убито это животное? Набираю полные легкие воздуха и считаю до пяти, потом съедаю свою порцию прекраснейшего мяса с ароматной горчицей и жёлтыми помидорами, и наступает момент вынимать вареники. Вареники в кастрюле разбухли как клецки. Ничего не понимаю, делаю вид, что все нормально и раскладываю вареники по тарелкам. Тамара пробует и задумывается. Она настолько деликатна в данный момент, что думает не о том, на какой сорт мыла похожи мои вареники, а как мне это преподнести, чтобы сильно не обидеть. Я уже и сама понимаю, что тут что-то с мукой, которую я взяла на полке.
– Что это была за мука? – спрашиваю, обороняясь, – ведь была у меня мысль купить нормальной муки. Помните, когда мы ходили за бубликами и ещё сыра взяли? Я ведь хотела тогда и муки купить, а вы мне не дали!
Тамара, похоже, собирается меня успокоить, хочет что-то рассказать про эту муку. Но теперь это уже не имеет никакого значения. Главное – не дать ей углубиться в историю мукомольных заводов Одессы, начиная с ветряных мельниц, которые появились в Одессе в самом начале 19 века. Быстро собираюсь и иду купаться.
Купание успокаивает и отвлекает. День клонится к вечеру, и не хочется уходить с моря. Море – это моя любовь с детства; часами могу смотреть, как море меняет свой цвет и темперамент в зависимости от настроения неба. Тамара тоже любит море, в юности она много времени проводила на берегу, а купалась редко из-за своего здоровья. Накупавшись, выхожу на верхнюю площадку и направляюсь по тенистой аллее в сторону Приморского бульвара.
Я думаю про Тамару. Эта встреча не случайна. Она явно должна мне что-то сказать, но смогу ли я понять? И что мне с этим делать? Она спешит, видимо времени мало, Тамара, для которой многие ученики стали родными детьми. И я здесь чувствую себя как дома. Неважно, что она переехала в соседний квартал, я ощущаю место, связанное с ней, с её жизнью и каким-то образом – с моей, как говорят, память крови. Хотя кровь у нас разная – но это неважно. Загадочная память, переданная через неё. Мне кажется, что я здесь уже бывала и даже видела все это во сне.
Тамара, которую не любила мать…
Мать её, конечно, любила. Это она разглядела талант в четырехлетней девочке и купила пианино, наделав при этом долгов, за которые семья ещё долго расплачивалась. А какие платья она шила! А шелковые блузки! На фотографиях видно, как искусно они сшиты. Сколько ночей она просидела с иголкой, создавая тонюсенькие петли, рюши и строчки. Я часто разглядываю альбом, когда Тамары нет дома; мне интересно, как она причесывалась, как одевалась. У неё даже были лайковые перчатки. Меня поразила элегантность, а ведь это были послевоенные годы. Что-то тут не сходится…
Да и любовь не всегда приносит счастье тем, кого любят. Не зря же лорд Байрон изрек по этому поводу: «Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал. Один жестокостью, другой отравою похвал…». А мать убивала её словом: «язык змеи», – говорит Тамара. Но почему? Послушать её, так она виновата, что родилась в неудачный момент, внеплановый ребёнок. И всю жизнь сокрушается, что мать не сделала аборт – лишняя, ненужная. Странно, но в этом есть доля правды. Есть такие люди, которые всем как бы должны. Но главное, что эти «все» воспринимают их труд и заботу о себе как должное. Ещё и требуют, сердятся, повелевают. И такие гордые натуры, как Тамара, покорно несут бремя неразделённой любви и всегда готовы на подвиги, чтобы оправдать свое существование. Единственное, что утешает, так это то, что у неё потрясающая тяга к жизни.
А может, она явилась на свет, чтобы любить мать; чтобы любить мать так, как матери любят своих детей. В этом мире иногда происходят сбои, и всё может быть перепутано. Но одно ясно – неразделенная любовь наносит травмы. А недолюбленные дети – это диагноз.
С такими грустными мыслями я подхожу к Потемкинской лестнице и поднимаюсь к Одесскому оперному театру. Во-первых, нужно сфотографироваться на фоне театра, он и вправду чем-то похож на Гранд Опера в Париже. Ищу глазами, кто бы мог мне помочь в этом деле. Людей, к которым можно было бы обратиться, немного, наконец, один останавливается. Объясняю задачу: главное, чтобы я была красивая, театр тоже нужен, но это во вторую очередь. Он любезно улыбается и показывает, энергично жестикулируя, что мой телефон ему не нужен. Он что думает, что я хочу продать ему свой телефон? Но через секунду меня осеняет, что это же иностранец. Снова все ему объясняю по-английски, и мы так хохочем, что на фотографиях я получаюсь полной уродиной: то с закрытыми глазами, то с кривым ртом. Но моему фотографу снимки нравятся и фотосессия на этом заканчивается. Собственно, не для этого я сюда шла в своем выцветшем за мое пребывание в теплых широтах сарафане. Я задумала купить билеты в театр.
Приближаюсь к театру, вхожу в боковой вход, афиш много, но все одинаковые – каждый день концерт оперной труппы. Это, конечно наводит на мысль, что даже оперы толком поставить не могут, только концерты. А может, все таланты уехали на гастроли или ещё куда-нибудь. По цене билетов понятно, что шедевров не будет, но театр посмотреть хочется, и ещё думаю, что посещение театра должно благотворно подействовать на наши отношения в целом, поэтому покупаю два билета. До дома добираюсь на автобусе, надо подготовиться к завтрашнему концерту.
Открываю ключом от собора дверь, закрытую на три оборота. Тамара сидит с котом и, повернув ко мне голову, усталым голосом спрашивает:
– Как искупалась?
– Очень хорошо.
– Не выбрасывай гнилые персики в мусорный пакет, на них сидят тонны дрозофил, – продолжает она как бы хладнокровно, но я понимаю, что она скучала.
– Я же тебя предупреждала. И не закрывай полностью дверь в туалет, там на стенке живут особые мушки, маленькие треугольные существа. Они безвредны. Я не знаю, как они называются, но это очень деликатные мушки. Ты заметила, что они треугольные? Я в жизни своей не видела подобных мушек, пусть живут.
Иду разглядывать мух в туалете на стене под потолком – они и вправду особенные: менее сантиметра в длину и в проекции их очертание напоминает равнобедренный треугольник, в основании которого вырезан ещё один крохотный треугольничек.
Матрося, Кузя, ещё бездомные коты, потом птицы и, наконец, мушки – это её мир. Я, наверное, буду такой же одинокой, как она. Наверное, к старости тоже начну кормить голубей, кошек и собак.
– Да, заметила, – отвечаю ей, ставя чайник. – Будете пить чай?
– Я буду пить чай гонсин доктора Ноны, я сегодня устала. Ты знаешь продукцию доктора Ноны? Это очень полезные продукты, мне их открыла одна моя ученица, которая живет в Ливане, когда приезжала погостить.
Тамара сама себе доктор, она читает все газеты про целительство и про народные средства. С врачами у неё отношения сложные, некоторым, она считает, лучше было бы вообще не родиться. Лечится от рака сама. Восемь лет назад её уговорили сделать операцию. Это тоже целая история: как она первые три года отказывалась от операции и даже умудрилась улучшить свое состояние. Сейчас опять есть показания, но она опять отказывается от операции, лечится народными средствами и говорит, что ей лучше. Для поддержания разговора спрашиваю:
– Что она делает там, в Ливане?
– Она вышла замуж за ливанца, который у нас учился, у неё там семья.
– Скучает? В парандже ходит?
– Может быть, но у неё там дом и дети. Муж её современный человек, поэтому она носит только хиджаб – это женский платок. Когда она собиралась уезжать, она приходила ко мне за советом. Ей очень хотелось завести семью, тем более, что отец её пил и она не испытала счастливого детства. Да и красотой она не отличалась, а он парень неплохой. Хотя, конечно, по их законам мужчина может себе позволить больше, чем женщина. Я думаю, что здесь у неё вряд ли могла сложиться достойная семейная жизнь, вышла бы замуж за какого-нибудь пьяницу и тянула бы лямку.
Смотрю на неё и хочу сказать про театр, но слова не вставить, слушаю рассказ о жизни в Ливане. Вспоминаю мусульманский культурный центр, который я сегодня так кстати посетила. Наконец, набираю воздух, чтобы сообщить радостное известие, но Тамара мне говорит:
– Я смотрю, ты все время ковыряешь эту халву, непонятно у кого купленную, непонятно из каких отходов сделанную! Выбрось её немедленно! Я не понимаю,почему люди таким дурацким способом принимают яд. Даже в средние века, чтобы не умереть от яда, многие часто отказывались от яств, подозревая, что они отравленные. А у нас всё наоборот. Люди сами нарываются и ещё детей кормят. Нация вымирает. Раньше такого не было, мы питались простыми живыми продуктами. А какие дети были в нашей семье! Я научила своего племянника Фиму в 7 месяцев петь. Он повторял за мной и ни разу не сфальшивил. А его сестра Римма! Она в десять месяцев рассказывала сказку «Колобок». Правда, картавила, но мы понимали. Я помню себя с полутора лет, но расскажу тебе воспоминания, относящиеся к третьему году моей жизни, как я чуть не утонула в огромной кринке с молоком. Однажды мама пошла в црабкоп…
– Куда мама пошла? – перебиваю её.
– Я думаю, это был центральный рабочий кооператив, – поясняет она, продолжая свое повествование.
Передо мной стоит мой ноутбук, я параллельно умудряюсь работать, поэтому всё остальное пропускаю мимо ушей, а слово црабкоп записываю. Как давно это было, какие смешные слова. Тамара замечает мою невнимательность и окликает:
– Ты слышишь, что я тебе говорю?! Когда ты научишься слушать?! А потом родилась моя сестра. Сестра была очаровательным ребёнком. Ей ещё года не было, когда она рассказывала сказку: «Снесла курочка яичко…», конечно, на своем языке, но мы её понимали. А когда ей было три года, мама однажды ей сказала: «Пойди, отнеси дяде Фиме утюг и скажи ему спасибо». Сестра пошла, постучала в соседскую дверь, дверь отворила жена дяди Фимы, тётя Мара. Она протянула ей утюг и сказала: «А нам не надо, мы не хочим».
– Вот такие были кошки и мышки, – заканчивает Тамара свое очередное выступление.
Ладно, скажу ей про театр утром.
