Татьяна Короткова
Картонная Мадонна
– С чего ты взял?
Чернявый осклабился.
– Неужто ошибся?
– Ошибся, – мясистое лицо женщины дернулось смехом, и она прикрыла рот рукой.
Парень удивленно рассматривал ее руки с тонкими длинными пальцами пианистки, на пальцах – большие серебряные перстни.
– Да, с такими-то руками вы точно не из прогрессивных. Позвольте, угадаю. С книжками дело имеете, так? Писательница?
Они уже подошли к площади вокзала. Дама подняла руку, извозчичья коляска подкатила.
– Что ж, отчасти ты угадал. А теперь давай-ка я. Как говорится, услуга за услугу.
Извозчик принял саквояж, а женщина схватила левую руку чернявого и начала изучать его ладонь с четко обозначенными линиями. Чернявый почувствовал неприятный запах от ее волос, когда она нагнулась, однако рука женщины была на удивление мягкой, обволакивающей.
– Вижу, – вдруг горячим огрубевшим шепотом заговорила она, – вижу, мой дорогой!
– Что там?
– Вижу огненного коня и всадника на нем, он придет на смену царству белого коня, и судьбы народов будут вершиться роком, – голос женщины совсем загрубел, будто принадлежал мужчине, стал тревожно-отчужденным, – Поднимется всемирный мятеж против всякой государственной власти и против всех общественных законов. А! Вот и ты, скачешь на огненном коне. Смерть… много крови… Пуля войдет сюда! – и женщина ударила парня в область солнечного сплетения.
Она замолчала, все еще держа его руку и плавно раскачивая ее в стороны, виски повлажнели от пота. Парень оторопел.
– Испугался? Ну-ну… – уже спокойно сказала она, – Да ты ведь не робкого десятка, к тому же весьма ловкий человек. Ты, часом, не карманник?
Парень выдернул руку.
– Обижаете, ваше благородие, а я от сердца: смотрю, женщина надрывается, отчего не помочь. Эх! Наговорили тут!
Дама усмехнулась, сунула в руку парню мелкую монету.
– Выпей за мою удачу.
– А звать-то вас как?
– Анна-Рудольф. Я – как ангел бесполый, так-то, мой дорогой.
Женщина забралась в коляску. Коляска двинулась по проспекту.
– А по мне – так бесиха, – процедил чернявый.
Парень сунул монету в карман, проводил коляску глазами, засвистел какой-то пошлый мотивчик. Прохаживающийся рядом незаметный господин в котелке тотчас потребовал извозчика и с криком «Гони!» отправился следом за укатившей дамой.
А парень зашагал прочь.
* * *
Лиля подошла к зданию с классическим портиком.
На фронтоне красовался двуглавый орел. Сердце ее бешено колотилось. День с утра выдался нервный, хлопотливый. И вот как он заканчивался: сегодня ее ждет первое в жизни настоящее свидание! Воля позвал ее, он будет разговаривать с ней! Или не будет… А просто, как и она, станет слушать стихи. В любом случае отныне между ними установится близость.
…«Вы пишете мне, что я восхитительная, что я вызываю в вас смешение счастья и отчаянья одновременно»…
Странно, ею же написанные строки отзывались в ней жгучим отраженным желанием. Лиля вдруг представила себе эту близость. Ладони стали мокры от волнения. Захотелось сбежать. Она в нерешительности встала. Сделала глубокий вздох, зажмурилась.
Несколько секунд темноты, а потом – ощущение потока тепла и света, идущего от греко-римских колонн портика.
Лиля резко открыла глаза: на ступенях и между колоннами переговаривалось множество молодых людей, попадались и барышни. Лиля вытерла руки о юбку. И развернулась, готовая уйти.
– Морожино! Сливочно морожино! – внезапный голос торговца с ручной тележкой перекрыл гомон людских голосов, – Отличное клубничное морожино!
Лиля бросила взгляд на расписной ящик, и тут кто-то схватил ее за руку. Это был Воля.
– Хотите мороженого?
От неожиданности она кивнула. Воля подманил торговца.
– Вам на сколько? – поинтересовался мужик и открыл крышку ящика, – На три копейки? На пятачок? С вафлей?
Лиля пожала плечами. И тут же получила мороженое из медной луженой банки, утопленной во льду. Такой же розовый шарик на круглой вафле оказался в руках Воли. Он начал цеплять его лопаточкой из щепки. К расписному ящику подбежали новые пары, торговля пошла бойко.
– Что же вы?
Лиля спохватилась и тоже стала есть. Ее удивляло и радовало это новое ощущение мужской заботы. Мороженое? Боже мой! Она почему-то не чувствовала вкуса и прохлады, только горячую волну в груди.
Когда с розовыми шариками на румяной вафле было покончено, они двинулись к двенадцатиколонному входу. Проходя мимо великолепных статуй Геракла и Прозерпины, мимо барельефов с изображением Аполлона и Венеры, Лиля почувствовала, будто их точеные тела слегка наклонились к ней. Ей часто случалось подмечать мимические изменения лиц на картинах или дыхание статуй.
Прихрамывая, она поднялась по ступенькам за Волей. Воля теребил в руке билет. Вот контролер оборвал корешки, бросил в корзину. И тут кто-то крикнул:
– Волошин!
Добротные шинели с петлицами и вензелями всех училищ и институтов Петербурга, потертые шинелишки и унылые форменные платья из кошлота расступились. В проеме двери выросла массивная фигура и затмила все.
Волошин, многообещающе улыбаясь, поворачивая большую кудрявую голову то в одну сторону толпы, то в другую, прошел по вестибюлю. Он держал под мышкой несколько полотен в простых рамках. Следом прошли еще три молодых человека, причем, двое поддерживали третьего, который слегка запинался. За поэтами, пыхтя и отдуваясь, поспешал фотограф, взмокнув под тяжестью своего аппарата.
– Ты заметила? Вот у того – женские ботинки! – услышала Лиля.
Две девушки с косичками, явно – гимназистки, смотрели на поэтов во все глаза.
– Ничего странного. Они ведь только из Парижа, – весомо произнесла одна из них.
– Сегодня, девочки, вы позабавитесь по-взрослому! – покровительственно предрек студент в шинели с золотыми пуговицами, – Это вам не на санках кататься!
Поэты прошли.
И Лилю с Волей подхватила толпа: они пронеслись мимо похожих на абрикосовый конфитюр колонн вестибюля, мимо сверкающих глыб минералов, мимо скелетов древних животных. Этот круговорот не кончился и тогда, когда Лиля упала на скамью в большом зале института.
* * *
– Я – глаз, лишенный век. Я брошено на землю,
Чтоб этот мир дробить и отражать.
И образы скользят. Я чувствую, я внемлю,
Но не могу в себе их задержать…
Лиля растворялась в идущих потоком стихах: как это точно и полновесно сказано! Ей казалось, будто сквозь нее, как мистические вихри, проносились образы, рожденные воображением Максимилиана Волошина, и она всем существом откликалась на каждую строку.
Воля бросал на нее удивленные изучающие взгляды…
Вот вспыхнул свет магния: фотограф запечатлел Макса для вечности в самом выгодном ракурсе.
Уже там, в вестибюле, увидев богоподобного, широкоплечего, вихрастого Макса так близко, что ей почудился букет из запахов весеннего Парижа, «Норд-Экспресса» и типографской краски свежих книг, Лиля стала ощущать растущее беспокойство.
Воля, кажется, что-то говорил ей, а она, кажется, делала вид, что отвечает. Но ее не стало – с первых же строк, которые поэт необычно подвижным, меняющимся голосом извлекал из глубин своего сознания. Лиля по привычке прикрывала глаза – чтобы яснее проступила суть, а голос Макса звучал то с мальчишеской важностью, то со старческой мудростью. Его стихи гипнотизировали. Все в нем казалось грандиозным: и то, как он держится на сцене, и то, как отрешенно смотрит куда-то поверх голов, стоя на фоне простой ситцевой занавески…
– А что вы думаете о любви? – спросили из зала.
Волошин моментально стал другим, – будто приземлился на все лапы видавший виды уличный кот.
– А что вы подразумеваете под словом «любовь»?
Задавший вопрос стушевался. Из зала зазвучали разрозненные подсказки.
– Нравственная активность.
– Желание служить.
– Пережиток!
– Опьянение! – заявил юноша, сидящий в первом ряду между длинным денди и тем, что в пенсне.
Юноша почему-то не снял шляпы. Высказавшись, он вытянул ноги и подбородок.
Макс патетически развел руками.
– Опьянела, опьянела, закружилась голова, – пропел он, лукаво глядя на юношу, но потом стал серьезен, как заграничный профессор эротологии, – Все дело в том, что космическая, человеческая и животная первобытная природа едины. История макрокосма повторяется в микрокосме – в человеке. Когда-то пересеклись дух и материя, и возникло физическое тело, наполненное вечным творческим током энергии. Человек был божественным гермафродитом, с тех пор в нем все стремится к прежнему единству. Это мы и зовем любовью, Эросом. Все вы знаете, что на низших ступенях животной лестницы есть существа – эфемеры, у них нет даже рта и желудка, не то что…
По залу прокатился смешок.
– Господа. То, что мы на земном языке называем мужским и женским, – это лишь дальний отблеск мирового разделения вселенского пола. Тело вообще не имеет никакого значения. Все, что касается телесного – лишь усложняет и путает своей грубой материальностью. Объективно лишь то, что внутри нас. Внешний мир мы, как эфемеры, рождаем из себя и осязаем его пентаграммой наших чувств. Наш внутренний абсолютный человек ведет за собой наше зрение, слух, обоняние. Он один может все наше субъективное переплавить в объективное. Физическое тело вообще должно истратиться, эволюция пойти обратным путем – к своему космическому «я». И вихрь креста, знаменующего дух и материю как главный конфликт вселенной, закрутится в обратную сторону!
По мере того, как Макс увлекался темой, в зале сдержанно переговаривались.
Лиля вслушивалась в слова Волошина, не обращая внимания на смешки публики: да, да, именно так! Разве ее тяжелое тело – это она вся? Пусть ей, Лиле, закрыты многие пути в ее земном воплощении, но разве не важнее то, что ее душа способна воспринимать мир тоньше, чем большинство в этом зале?
– Окрыленный Эрос, творческий вихрь, пронзающий вселенную – единственный путеводитель по нисходящим и восходящим ступеням мира. Тело – это замыкание джина в тесноте, тело стремится лишь к умножению, но к тому же стремятся и все эфемеры. Отказ от Бога и возвращение к Богу – все идет не через тело, а через Эрос.
– А как вы относитесь к равноправию? – громко спросила какая-то девушка.
– А его не существует. Это фикция.
– Ваше мнение устарело! – начала, было, девушка.
Но Макс продолжал:
– Не спешите. Вникайте… Мужчина в нашем мире – случайность. Во всей природе основной пол – женский. Самка – это сложный механизм, а самец – всего лишь ключ, приводящий этот механизм в движение. Ученые уже научились оплодотворять при помощи различных химических раздражителей. Кислот, алкалоидов, сахара, соли, алкоголя, эфира, хлороформа…
В зале начали свистеть и смеяться. Но это не смутило Волошина.
– Господа! С помощью углекислоты удавалось вызвать цветение морских звезд и оплодотворение морских ежей!
По залу покатился откровенный смех, показавшийся Лиле камнепадом. Воля нагнулся к ней с каким-то вопросом, но она не расслышала его.
– Вечно-женственное – идеал абсолютного пола! Все мы гермафродиты в духе своем! Мужчина не оплодотворяет женщины! Плод нисходит свыше!
В зале захохотали и затопали ногами. Сидевшие на первом ряду друзья Волошина вплоть до этого момента держались отстраненно, казалось, им самим было в новинку услышанное от Макса. Но тут самый юный из них стал жестикулировать и порываться вскочить на сцену. Длинный и в монокле с видимым усилием удерживали его.
– Это ненормально!
– Да это просто аморально!
Звук зала перекрывал густой голос Волошина, но Макс, казалось, только этого и ждал. Он отдернул занавеску – за ней на стульях стояли картины с абстрактными изображениями. Скорее, это была графика, а не живопись, хотя рисунки отдаленно намекали на какие-то фигуры и сюжет. Зал, заинтригованный, притих.
– Я купил их в Париже, ночью, на Иль-де-Жюиф. Уверяю вас, каждая когда-нибудь будет стоить миллионы!
В зале снова засмеялись, но и слушали – из любопытства. Макс драматично вздохнул.
– Господа. Наше существование вне Эроса исполнено иллюзиями. И насчет морали. Морали нет. Те, кто изобрел естественную мораль, весьма мало знакомы с природой. Чрезвычайно трудно провести линию между нормальным и ненормальным, особенно когда дело идет о человеке и его потребности в самовыражении. Взгляните на эти картины. Видите ли вы здесь любовь?
– Только муки творчества! – смешливо крикнули из зала.
– Извращение!
– Такое искусство противоестественно!
– А природа не знает определения «естественно», я уже говорил, что она изначально андрогинна. И кто скажет, может, этот художник запечатлел первоначальное воплощение мира? Когда все люди были круглыми, соединенными по двое плечами и бедрами, ходили прямо, только вперед или назад, а если хотели идти быстрее, то неслись кубарем как вихрь креста, опираясь на все свои восемь конечностей…
Зал грохнул хохотом.
– Волошин, признайтесь, вы сами это намалевали!
– Подзаборная живопись! Клоунада!
– Примитив!
– Вы нас мистифицируете, Волошин!
– Нет, пусть скажет, что он делал на Иль де Жюиф ночью!
– Скажите, Волошин!
Макс смиренно склонил свою кудлатую голову.
– Слушал пение тамплиеров.
Зал нервно загудел.
– Разве вы не знаете, что семьсот лет назад там был сожжен гроссмейстер со всем капитулом ордена?
Зал озадаченно ждал продолжения.
– Ночами слышны их голоса.
И – не давая опомниться, Макс стал читать звучным речитативом:
– Славься, Мария. Хвалите, хвалите
Крестные тайны во тьме естества.
Муля-Пракрити – Покров Божества.
Дремная греза Отца Парабрамы,
Сонная Майя Праматерь-материя.
Грезы из грезы – вскрываются храмы.
Жертвы и смерти живая мистерия.
– Люди… – вдруг задиристо закричал Волошин, – вы могли бы жить счастливо! Наслаждаться так, будто только что родились и сейчас умрете! Эрос – это Христос! Ангелы – это будущие демоны! Человек выше Ангелов! А грешник ближе Христу, чем праведник!
Свист и протестующее улюлюканье заполнил аудиторию до краев, студенты подскакивали с мест, схватились в споре друг с другом, начался такой шум, что Лиля очнулась и стала опасливо озираться.
В это время за спиной Макса из-за кулисы к стульям пробрался какой-то юнец, схватил особенно странную картину и резко опустил ее себе на голову. Полотно с треском порвалось, а сам «герой» шутовски встал посреди сцены и начал кривляться.
– А вот этого не надо! – пьяненьким голосом вскричал изящный юноша в пиджаке, который был ему явно велик.
Юноша изо всей силы рванулся с первого ряда, – длинный и тот, что с моноклем, только переглянулись, – и в одно мгновенье выскочил на сцену. Удерживая свою шляпу двумя руками, он как бык, понесся на студента. От удара в живот студент упал, но тут же вскочил на ноги и пошел на обидчика. Все произошло так быстро, что Макс не успел ничем помочь положению: Сашенька запнулась о свои же длинные брюки, шляпа отлетела в сторону, а волосы рассыпались по спине. Инкогнито ее было раскрыто.
– Женщина!
Зал разразился аплодисментами, разделился на два лагеря, но и тот, и другой лагерь были благодарны Максу за доставленное удовольствие и возможность свободно изъявлять свои принципы.
– Да здравствует исторический материализм, прогресс и феминизм! – вскричал женскими голосами зал.
Сашенька почему-то решила, что следует кланяться на аплодисменты, и начала, глупо улыбаясь, будто слониха в цирке припадать на колено. Вспышка магния на миг ослепила ее, Сашенька упала бы, не подхвати ее Макс.
– Бей провокаторов! – вскричал зал мужскими голосами.
– Кажется, нам пора, – философски изрек длинный.
– Бегство оправдано, – отозвался тот, что с моноклем.
Оба вскочили, и как раз вовремя: потому что приверженцы материального уже схлестнулись в драке с приверженцами духовного, и одному Богу известно, чем это грозило закончиться.
– Полиция! – истошно завопил кто-то.
– Мира не существует! – истерично провозглашал женский голос.
– Бей их! – крикнул другой истеричный голос, уже мужской.
– Господа, вы не джентльмены! – Макс сгреб Сашеньку в охапку, и поэты растаяли в начавшейся потасовке.
Вслед за поэтами из аудитории поспешно вышел чернявый парень.
Лиля сидела на скамье, невидяще глядя прямо перед собой…
* * *
Домой она вернулась поздно. И к порогу Воля уже полностью выветрился из ее головы.
Лиля поднялась по деревянной скрипучей лестнице на второй этаж, где жила с матерью в небольшой квартирке, открыла дверь в прихожую, не глядя на крючок, повесила старенькое пальто. Из глубины комнат доносились привычные вздохи: мать Лили постоянно пребывала в тоске. Девушка села на скамеечку, задумчиво стала развязывать шнурки на ботинках. Ботинки были высокие, с каблуками разной высоты, но эта мера от прихрамывания не спасала. Разулась в темноте и принялась изучать, проводя пальцем, кожу промокшего ботинка. Так и есть, палец нащупал трещинку. Надо ли срочно отдавать в починку или все-таки можно доходить сезон, принялась вяло размышлять Лиля. И вдруг вспомнила великолепные ботинки Саши Орловой, и чуть не задохнулась от завистливого удушья.
Но почему – она?! Это просто невозможно! Сашенька почти глупа, легкомысленна, а сколько раз Лиля замечала, что она, например, делает ошибки в Potencial Compuesto. Особенно, когда нужно использовать условное наклонение в сложных предложениях прошедшего времени, чтобы выразить действие в будущем времени, которое предшествует другому действию в еще более отдаленном будущем. Это же так просто! Но все прощается хорошеньким…
Лиля уронила голову на руки. Воспоминание о том, что Сашенька явилась на вечер с Максом, вновь прожгло и исцарапало, оставляя на душе черные рубцы, как горячая игла, прожигающая дерево. Лиля испуганно заморгала: зависть – недостойное чувство, грех!
…Но Сашеньку обожает муж, в гимназии ей позволительно то, что никогда не прошло бы у других учительниц. И все лишь потому, что она прехорошенькая, одета как фарфоровая куколка, с большими ресничками, точеным носиком и маленьким ртом. А ведь этот рот только и может, что мило дуть губки! Сашеньке никогда не понять поэтического гения Макса, она вообще не восприимчивее пупса!
…Но как же ей идет мужской костюм!
Лиля не узнала бы Орлову, если б не потасовка на сцене. Впрочем, она не сводила глаз с Макса, остальное мелькнуло фоном, не стоящим внимания…
…Так вот кого Орлова встречала сегодня на Варшавском вокзале, вот кто был ее любовником! Сашенька принадлежала Максу. Вся. Так, как пишут в романах. И они снова встретились…
Лиля, не желая того, стала воображать, как они кинулись в объятья друг друга на перроне, как помчались в ресторан отмечать эту встречу, как не могли наговориться, как прикасались друг к другу руками и взглядами. Где-то между делом произошло облачение Сашеньки в пиджак и брюки, Лиля быстро перелистнула этот момент и вновь вернулась к воображаемому свиданию Орловой и Волошина. Какой удивительный, невероятный день пережила Сашенька! Сколько настоящих эмоций, ярких красок, остроты и дерзости было в этом дне! Решиться на переодевание – для одного этого уже нужна смелость…
Собственный день и собственные переживания Лили померкли окончательно. Как и вся собственная жизнь. Материя грубо и очевидно брала верх над духом.
Противно засосало под ложечкой. Но следом вдруг пришло пугающее озарение: возможно все. Ведь сходили боги Олимпа к земным женщинам…
Макс представлялся Лиле уже не только лицом с рекламного плаката, не только персонажем газетных хроник, не олимпийцем – он стал живым и реальным. Еще каких-то два часа назад к нему можно было подойти…
Лиля с силой отшвырнула ботинок.
– Что там опять? – прокричала мать капризно.
Лиля подскочила и быстро пошла в свою комнату.
– Мама, у меня болит голова!
– Никому нет дела… – запричитала мать, но Лиля уже захлопнула за собой дверь.
Она не включала свет, стояла, прижавшись к стене. Мать прошла по коридору, тяжело волоча больные ноги. Лиля не могла сейчас говорить с ней, тем более, что все слова давно сказаны, к чему повторяться. Она вслушивалась в самое себя, казалась ныряльщиком, ушедшим под воду так глубоко, что становилось страшно – хватит ли силы выплыть.
Какой была ее жизнь с самого детства? Родители считали ее несколько «не в себе», мать даже показывала Лилю психиатру, и он чуть было не увлекся лечением, но, к счастью, отец ушел в другую семью, и денег на докторов не стало.
Лиля была наглухо закрыта не только для матери. В классе ее не любили. Нет, воспоминания о классе, хоть она и окончила гимназию с отличием, были сейчас слишком трудны, и Лиля отмахнулась от них. Дальше – педагогический институт, и там – стылое чувство полного одиночества. Лиля легко впитывала знания, но почему-то интересы сверстниц казались ей пустыми, и она сторонилась любого общения. И вот – гимназия. Работа, которую Лиля ненавидела – пора признать это честно, гимназистки, которых она боялась до обморока, и ежедневно сверлящая мысль: кому и зачем это нужно?
Впрочем – зачем-то нужно. Ведь мать постоянно напоминала о том, как они бедствуют, причитала, что Лилю никто не возьмет замуж, и эта песня казалась бесконечной. Покой наступал только здесь, в этой комнате, ее цитадели…
Лиля включила свет.
В комнате было все то же: наскоро заправленная постель с романом Кретьена де Труа под подушкой, трюмо, письменный стол, заваленный тетрадками со стихами, кресло-качалка со старой шалью, линялый ковер на полу. И книги – они были везде: на полках, у кровати, на подоконнике. Но все эти книги – ее единственные друзья, показались Лиле вдруг такими чужими. Так повзрослевшие вмиг дети смотрят на игрушку, которая еще вчера выглядела живой, и не понимают, как они могли обманываться.
Лиля сползла по стене на пол – все это убого, уныло, невыносимо скучно! Здесь, посреди пыльных отживших вещей, несущих на себе печать бесцветной родительской истории, не было ничего, что давало бы ей надежды и силы подняться. Ничего…
Лиля не сдержалась, громко всхлипнула.
– Лиля! – крикнула мать.
Ну и слух у нее…
Да, Лиле было нестерпимо обидно и жалко себя, и кто еще ее пожалеет, если не она сама? Кому она нужна в целом свете? Кому вообще все это можно сказать?!
Слезы покатились по пухлым щекам, Лиля чувствовала их соль на коже. Как же она ненавидела это широкое некрасивое лицо! И ведь еще вчера все было иначе. Но будто кто-то резко отдернул штору, закрывавшую ее маленький мирок от внешнего мира, и дневной свет беспощадно затопил комнату, высветил весь ужас положения Лили.
Положение это казалось безнадежным.
– Да что ты там делаешь? – кажется, мать подслушивала у двери.
– Легла спать, мама!
– А почему горит свет? Ты совсем не экономна! Сегодня приходил турок, продавал недурные халаты. Я смотрела на тебя.
– Мама!
– Дать порошка?
Мать постояла и ушла к себе, шаркая домашними туфлями по полу.
Лиля закусила губу, чтобы не разрыдаться. Ну почему, почему – Сашенька? Разве он не видел, что в ней нет ничего, кроме пустого жеманства? Она же наскучит на второй день!
…И тут Лиля почувствовала, что толщу воды над ней пробил лучик света. Ее тело задвигалось, будто она начала биться за глоток воздуха, подниматься из темной глубины…
Фрагменты прошедшего дня пронеслись калейдоскопом. Вот Сашенька изливает ей свою душу: «Он разбил мое сердце!» – прекрасно! Вот гимназистки терзают ее злосчастное письмо, и ей хочется провалиться от стыда, но вдруг все оборачивается наилучшим образом: проверяющий инспектор находит письмо более чем занимательным – прекрасно! Вот Воля, явно робея, ждет ее в библиотеке, у Горного института… А потом… Потом – он, этот огромный человек, властелин и колдун, с всклокоченной кудрявой гривой и глазами громовержца! Нужно было подойти к нему, сказать…
Лиля вскочила и бросилась к письменному столу. Ее тетради!
Она положила руку на стопку тетрадей в переплетах из тисненой кожи и прикрыла глаза. Вот – ее суть, ее свет и вся ее надежда. Она должна открыться Волошину, сказать ему о своей невыносимой тайне – этих стихах, которые делают ее жизнь осмысленной, но и убивают в то же время, отделяют от реальности. Она расскажет ему все! Он поймет! Он такой великодушный и щедрый!
Какое счастье, что у нее есть хорошая бумага, будто специально для такого случая!
Лиля вдохнула полной грудью – выплыла. Села за стол, открыла выдвижной ящик, достала лист бумаги. Обмакнула перо в чернильницу. И начала писать своим изумительным почерком: «Мне кажется, нет большего счастья, чем говорить с Вами! Простите меня за это письмо. Я пишу его, вглядываясь в Ваш образ, запечатленный в памяти. Сегодня я была на Вашем вечере…». Лиля задумалась, стоит ли продолжать в том же тоне. Потом вновь склонилась над письмом, и строчки полетели…
* * *
– Вы видели это?! – на другой день Сашенька схватила Лилю за кофту в коридоре гимназии, потрясла перед ней свернутой газетой и повлекла к окну, в зеленый кулуар из разросшихся декоративных пальм. Здесь она буквально воткнула газету Лиле в руки, – Читайте!
Пока Лиля изучала газету, Сашенька достала из сумочки зеркальце и губную помаду и принялась поправлять лицо.
Лиля бегло проглядела газетную полосу. Ничего особенного. Списки некрологов. Списки происшествий. Рекламировалось белье по оптовым ценам торгового пассажа. Некий Горацио предлагал универсальное целебное средство для нервных и обессиленных. Нарисованная женщина выставляла напоказ по лошадиному крупные зубы и обещала, что у каждого, кто воспользуется новым зубным кремом, будут такие же. Далее шли предложения по избавлению от перхоти и подагры, подробно описывались достоинства жидкости для мытья окон, фотоаппаратов фирмы «Кодак» и молочной муки фирмы «Нестле»…
– Да не здесь же! – Сашенька перевернула страницу и показала пальцем заметку в разделе новостей, – Вот!
И Лиля прочла: «РАЗВРАТ НА ВЕЧЕРЕ ПОЭЗИИ».
Заметка гласила: «Не успел поэт Волошин вернуться из Парижа, как уже случился скандал. Вчера на его вечере в Горном институте произошел анекдотичный инцидент. Среди прибывших вместе с поэтом господ один оказался переодетой женщиной. Причем, пьяной. Она выскочила на сцену прямо посреди философской полемики, вызванной провокационными заявлениями Волошина. И накинулась на гимназиста, который из озорства порвал мазню какого-то новатора и натянул ее себе на шею. Во время драки с нее слетели шляпа и пиджак, а брюки удержались только на честном слове. После чего в зале началась настоящая свалка. Когда приспела полиция, Волошин и его компания уже покинули институт. Кое-кто из гимназистов признал в даме, переодетой в мужской костюм, учительницу. Прелестница служит в женской гимназии на Плуталовой улице. Как известно, господин Волошин – большой любитель пошутить. Но этот маскарад превзошел всякую меру. Пусть парижанки уже испорчены эмансипацией и феминизмом. Но у нас в Петербурге женщин в брюках в общественных учреждениях еще не видали! Ибо сказано: «Никакому мужу не одеваться в женскую одежду, ни жене в одежду мужу свойственную». Женщине в брюках – прямая дорога в ад! Поведение дамы заслуживает самого строгого порицания…».
– Я погибла! – простонала Сашенька, снова сворачивая газету в трубочку, – Что скажет Геракл? Наверное, он уже читал, и все читали. Вы не представляете, что у меня сейчас тут, – и она показала куда-то в область желудка, – С утра, как только проснулась, почувствовала. Едва хватило сил одеться, руки так дрожали. Иду. А мальчики-газетчики как раз кричат: «Сенсация! Учительница гимназии переоделась в мужчину и избила гимназиста!». Каково?
Лиля внутренне улыбалась.
– У меня теперь такое чувство, будто я вышла голая, и все смотрят: это она, она оскандалилась! А Макс – хорош! Так посмеяться надо мной! Зачем я только вообще поехала вчера к вокзалу! Неблагодарный! Ни слова о любви. Потащил меня в ресторан с этими своими поэтами. Я даже не помню, где теперь мое платье с куньей горжеткой! Придется заказывать. Но вряд ли я найду такой же материал…
Сашенька по натуре была очень болтлива, обычно это утомляло, но не сейчас. Лиля обмирала от счастья: значит, встреча прошла совсем не так, как она рисовала себе вчера!
– Боже, что за подлецы эти журналисты! Ведь все сплошь неправда! И зачем я вчера столько выпила!
Лиля быстро соображала.
– Если вы дадите мне адрес, по которому остановился Волошин, я обещаю все уладить.
– Но как?!
– Нужно подать дело так, будто вы… верны мужу. Я могу быть доверенным лицом, курьером, дуэньей, да кем угодно для вас… если захотите.
– Это очень может быть, что мне понадобятся ваши услуги, – сказала Сашенька и тут же начала писать адрес губной помадой прямо на газете, – Вот. Конечно, я должна сообщить Максу. Но ничего не предпринимайте без моего ведома. Имени моего не прозвучало, но все равно, я ужасно волнуюсь.
Тут Орлова насторожилась как кошка – к пальмам приближались кавалеристские шаги, которые она очень хорошо знала. Сашенька кинула газету за кадку, выпрямилась как струна и развернулась, готовая отразить любую атаку. Пальмовые листья раздвинулись, и показалось усатое лицо ее мужа под клетчатым кепи, завитые щипчиками усы подергивались.
– О! Милый! Ты здесь? Какая прелесть! Серж, ты не снял кепи, это неприлично!
Сашенька была на высоте: глаза излучали невинность, поза – кокетство, руки ласково тянулись навстречу мужу. Но тут ее чуть сбила с толку возникшая рядом фигура директора гимназии, этот умел ходить бесшумно. Геракл держал в руках несколько свежих газет.
– Ну-с! Хорошо же! Александра Васильевна, не соизволите объяснить, о какой такой прелестнице идет речь?! – Геракл выразительно потряс газетами, – Уж не о вас ли, Александра Васильевна?
Сашенька вновь не оплошала. Глянула на ворох газет, увидела свою фотографию, правда, не очень четкого качества, ойкнула и повалилась в обморок – точно в руки своему благоверному. Тот подхватил ее.
– Воды!
– Воды, воды! – разнеслось по коридору.
Сашеньку унесли укладывать на большой кожаный диван в директорском кабинете.
Когда топот ног утих, суматоха улеглась, Лиля, все еще стоявшая у окна за пальмами, прыснула от смеха. Нагнулась за газетой, на которой Сашенька крупно вывела помадой: Глазовская, 15. И увидела оставленную на подоконнике сумочку. Лиля воровски открыла ее, достала духи: право, день задался с утра. Лиля была в приподнятом настроении, письмо Волошину, длинное, изящное, снабженное стихами, лежало в кармане и волновало ее. Оставалось передать его адресату. Но, видимо, не хватало именно этого штриха: Лиля побрызгала письмо духами Орловой, вернула флакончик в сумку, сбежала вниз и отдала сумку швейцару…
Уроки закончились, Лиля быстро переобулась, отметив растущую трещинку на ботинке, накинула пальто и, выйдя в холл, увидела, как Сашенька, розовая от слез, но не сломленная, с видом оскорбленного достоинства, твердо и надменно проходит мимо швейцара: тот распахнул перед ней входную дверь так спешно, что звякнуло дверное стекло. Потом вспомнил про сумку, суетливо протянул ее вслед Сашеньке. Сумку схватил муж Орловой, он шел также надменно, и его усы яростно топорщились, теперь прямые, как у таракана.