Татьяна Короткова
Картонная Мадонна
Договор был скреплен ласковым Сашенькиным рукопожатием, она упорхнула к директору гимназии Гераклу, так называли за глаза Николая Николаевича Геракова – кашлять и стонать. А Лиля, как обреченная на эшафот, заковыляла вверх по лестнице. Обычно выше второго этажа, где шли занятия младших, она не поднималась. Сегодня ей предстояло забраться на пятый.
* * *
– Ну-с. Хорошо-с, – пробормотал Геракл, подозрительно оглядывая класс старших гимназисток. И замолчал по своей привычке – задумался.
Он был добряк. Но и трус немного, особенно в присутствии начальства.
Сашенька, конечно же, сумела убедить его, что еще немного – и она окажется на смертном одре. Однако надо ж было так совпасть: именно в этот день в гимназию прибыл проверяющий инспектор и пожелал присутствовать на уроках старших девочек. Отказать было невозможно, а следовало. Это Геракл понял, едва они с инспектором приблизились к двери класса. За дверьми стоял шум, как на ярмарке. Голосок Лили, слабо бубнящий стих на французском, тонул в общем гаме. Девочки категорически не желали ее слушать.
В директорском кабинете спешно накрывался стол с шустовским коньячком, но инспектор оказался на редкость занудной личностью. Черт дернул эту Орлову заболеть. Будь она сейчас на месте, все прошло бы как по маслу: проверяющий быстро прочел бы свою лекцию, и вместе с очаровательной Орловой они втроем засели б за стол и за закрытыми дверьми кабинета подробно обсудили нравственное падение выпускных гимназисток на фоне революционного брожения в обществе.
Так бы и случилось.
Но увидев Лилю, некрасивую, оробевшую, с пунцовыми от смущения щеками, с блестящими от навернувшихся слез глазами, инспектор почел своим долгом удвоить заготовленные назидания. Гимназистки при этом, похоже, обсуждали что-то свое – потихоньку передавая от парты к парте свернутую вчетверо бумагу. Геракл обратил внимание, с каким ужасом следила Лиля глазами за перемещением бумаги по классу, но решил, что разберется с этим потом. А сейчас – разобраться бы с инспектором. Пусть себе говорит, главное – напоить его в конце как следует…
– Le noble roi d'Arthur de Bretagne, dont la prouesse nous enseigne à être vaillants et courtois, réunit sa cour avec la magnificence convenant à un roi, lors de cette fête qui tant coûte qu'on l'appelle avec justesse la Pentecôte, – бубнила Лиля стих Кретьена де Труа.
Когда открылась дверь, она взглянула на вошедших поверх книги: одни глаза.
– Тишина! – рявкнул Геракл, и воцарилась тишина.
Инспектор обвел класс немигающим взглядом, нацепил пенсне, достал из своей папки бумагу с грифом Особого отдела полиции и начал:
– В последнее время в газетах появились сведения о том, что среди учеников средних учебных заведений учреждаются различные противонравственные организации. Такие как «Лига свободной любви», – гимназистки прыснули, инспектор поправил пенсне и продолжил, – Не будем отрицать, что поведение некоторых учениц не безупречно. Конечно, причины лежат вне школы, являясь отчасти результатом недавно пережитого страной революционного периода. Многие из взрослых в тяжелое для страны время вместо оказания содействия властям явились их врагами. Но самое разлагающее влияние на учеников старших классов, и Николай Николаевич со мной согласится, – он кивнул в сторону Геракла, – оказывает современная литература. Вот вы, к примеру, – он взглянул на Лилю, – что вы читали, из последнего?
Класс снова прыснул. Лиля растерянно заморгала глазами. Уместно ли говорить про «Айвенго»?
– Простите, господин инспектор, можно я скажу? – встала из-за парты одна из гимназисток, судя по всему – заводила.
– Ну-с, извольте.
– Господин инспектор, вам ведь известно, что девочкам нравятся героини, которым хочется подражать…
– Угу, – подбодрил инспектор.
– Так вот. Лида в новом передовом романе «Санин», это такое… – гимназистка изобразила лицом, что усиленно вспоминает строчку, – такое «тонкое и обаятельное сплетение изящной нежности и ловкой силы»…
– Довольно! Замолчите! Сядьте! – Инспектор покачал головой и выразительно посмотрел сначала на Лилю, затем – на Геракла. Геракл тоже покачал головой.
– Вы привели достойный пример, голубушка, ничего не скажешь! – с сарказмом произнес инспектор, и всем сразу стало понятно, что его речь теперь растянется до конца урока, – Да будет вам известно, вся эта так называемая современная литература, которую вы изволите называть передовой, революционной, имеет тенденцию к порнографии! Да-да! И упомянутый вами роман господина Арцыбашева – чистая порнография, развращение неокрепших умов! Предупреждая ваш вопрос, скажу: роман затрагивает животрепещущие вопросы бытия, но как автор отвечает на них? А отвечает он на них исключительно с одной точки зрения: сначала во всем винит существующий режим, а затем призывает читателей к наслаждениям, причем рекомендует не стесняться в средствах!
Инспектор пустился в подробный и назидательный пересказ нашумевшего романа, детально останавливаясь на самых откровенных сценах, возбуждающих воображение. Чувствовалось, что девочки роман читали…
– Так вот, – примирительно резюмировал, наконец, свою речь инспектор, – Вы хорошо знаете, что еще в прошлом году Министерство народного просвещения установило новые правила поведения учащихся за пределами стен вашей école. Сейчас эти правила ужесточены. Итак. Никаких вольностей в одежде – только форма. Настрого запрещено посещать собрания, это – табу, – он наклонился к Лиле, – И к вам относится, милая. Итак… – он поправил очки, медленно, с подозрением, осмотрел класс девиц, и все они показались ему неблагонадежными, – Запрещено также посещать публичные лекции, хотя бы и научного содержания. Также запрещены к посещению любительские спектакли, зверинцы, цирк, трек, каток, кинематограф и особливо – сегодняшний вечер господина Волошина! Только при наличии особого разрешения!
– С нянькой сидеть, а потом сразу и замуж! Крепостное право! – громким шепотом произнесла прыткая гимназистка.
Класс замер.
От возмущения у инспектора округлились глаза. Он мрачно полез в карман, вынул оттуда сложенную газету, развернул лист и, найдя нужный текст, продекламировал, не глядя в статью:
– Вчера в первом женском клубе артистка Прудникова читала доклад «Трагедия брака». По ее словам, роль женщины в семье чисто служебная, а ее жизнь приравнена к жизни вьючного животного. Докладчица заявила, что в будущем браке женщина должна быть освобождена от бесконечных мелочных дел. Воспитание ребенка должно стать обязанностью государства и мужа.
Чтец выразительно посмотрел на гимназистку, сжал газету и потряс ею в воздухе.
– Видимо, вы придерживаетесь тех же взглядов, что и этот «газетный левиафан»? Задумывались ли вы, к каким последствиям ведет спекуляция такими понятиями, как брак? Опасные мысли, голубушка…
Инспектор захлебнулся гневом, бросил вопрошающий взгляд на Николая Николаевича и тот произнес одними губами:
– Дворянка-с. Из очень благонадежной семьи.
Инспектор окончательно расстроился и обратился к Лиле. Та с тоской смотрела в окно.
– А вы, сударыня?
Лиля вздрогнула.
– А?
– Надеюсь, вы-то, как учительница, имеете здравое представление о семье и благовоспитанности? Вы замужем?
Лиля чуть не расплакалась, увидев краем глаза хихикнувших гимназисток. Инспектор укоризненно покачал головой.
– Так я и знал! Ну, хорошо-с. Хорошо-с. А скажите мне, голубушки, кого из русских царей вы почитаете более всего? – обратился он к классу.
– Гришку Отрепьева! – смешливо выпалила другая гимназистка, и класс засмеялся.
– Встать! – Инспектор сказал это слишком резко, вернее, даже не сказал – рявкнул.
Гимназистка испуганно подскочила. И с ее колен слетел, как белый голубок, лист бумаги – тот самый, что передавался под партами и так веселил гимназисток.
Геракл заметил, что Лиля близка к обмороку.
* * *
«Любовь, конечно же, искусство! Вы пишете мне, что я восхитительная, что я вызываю в вас смешение счастья и отчаянья одновременно. Друг мой, поверьте, и я никогда еще не была так счастлива и никогда так не страдала. Ничто не сможет оторвать меня от вас, я не представляю себе жизни без вас. Вы держите мое сердце в своих руках. Может ли быть связь прочнее нашей…».
– Что это?! Сударыня, будьте любезны, объяснитесь. Ведь это ваш почерк! Ни у кого в гимназии нет такого почерка!
У Лили кружилась голова. Слова Геракла долетали как сквозь толщу воды. Ей было так стыдно, будто ее уличили в прелюбодеянии и если сейчас приговорят к побитию камнями, то это будет справедливая кара.
Она предчувствовала, что урок у старшеклассниц станет часом ее позора. И вот пожалуйте – стоило ей отвернуться, эти бессовестные девочки схватили ее сумку и вытащили оттуда недописанное письмо. И когда Лиля, бормоча урок, осмелилась перевести глаза на класс, она увидела свое письмо, открыто передаваемое из рук в руки. На Лилю напал ступор, кончики пальцев похолодели, сердце стало стучать медленно и глухо: бум-бум. И зачем только она затеяла эту глупую игру! Опозорена, опозорена…
– Так вы скажете нам, наконец, чье это сочинение? – продолжал с нажимом Геракл, ему было неприятно смотреть на некрасиво трясущийся подбородок, хотелось уже поскорее покончить с этим и выпроводить девицу за дверь. Хотя вряд ли теперь и шустовский коньяк поможет, – Вы просто переписали это из какой-то книжки, ведь так?
– Нет, позвольте, – усомнился инспектор, – вот тут ясно сказано про назначенное свидание. Вот. Э-э… «Как условились, в два часа пополудни, в Императорской публичной библиотеке, в читальном зале». Ну-с, что молчите, голубушка, как в рот воды набравши?
Геракл хмурил брови, сопел, ерзал на стуле.
Лиля страдала. Конечно, теперь ее уволят, у матери будет истерика, пожалуй, что еще выпишут волчий билет, и она не сможет найти другую работу. Погибла жизнь!
Инспектор вновь стал перечитывать письмо. Лиля молчала, чувствуя, как пунцово горят ее уши. Геракл тоже помалкивал – не хватало ему только неприятностей с начальством. Прислали проверяющего – совершенная формальность. И на тебе – инспектор с ходу напоролся на безнравственное поведение учительницы! Чистый provocation!
Инспектор, видимо, увлекся чтением. Даже цокнул языком, перечитывая одно место. Дочитав, задумчиво сложил письмо вчетверо. И посмотрел на Лилю, причем, во взгляде мелькнуло что-то, никак не вязавшееся с тем, что говорил этот господин в классе. Лиле почудилось, что инспектор… как бы это легче сказать… выглядит заинтересованным.
– Так чье это письмо, сударыня? Уж верно, не ваше?
Лиля выдохнула:
– Не мое, Ваше превосходительство. Его сочинила одна моя знакомая. Она просила переписать и передать. Я только курьер, доверенное лицо.
– И что, хороша ли эта ваша знакомая?
– Очень, очень хороша. Она высокая, у нее густые волосы, рыжие.
– Рыжие! А я ведь так и подумал! – хихикнул инспектор и подмигнул Гераклу, тот тоже подмигнул в ответ, – Эти чертовки знают, как очаровать нашего брата. И смотри ж ты, как изъясняется, бестия! Сударыня, я вам верю, чего уж там, так писать может только чаровница, ветреница. Ах, как тонко она тут плетет…
Инспектор протянул письмо Гераклу – чтоб тот убедился. И тот, видимо, убедился, потому что стал вчитываться в подробности уже без напряжения в лице, а ведь еще пять минут назад у него сводило скулы, будто от зубной боли.
Письмо, по обыкновению, было длинным. Мужчины читали, почти уже забыв про Лилю, а она вдруг поймала себя на мысли, что происходит нечто странное. Определения происходящему она дать еще не могла, но чувствовала.
– А что, глаза у нее, верно, зеленые? – это прозвучало не то вопросительно, не то утвердительно, Лиля на всякий случай кивнула.
– И чем же она занимается, эта ваша зеленоглазая бестия? Уж, поди-ка не учительствует.
– Она… монахиня, – вдруг сболтнула Лиля и сама опешила: ври, да меру знай!
Мужчины уставились на девушку, потом – друг на друга и вдруг расхохотались, да так весело, что рука Геракла сама собой потянулась к большому грушевидному бокалу с узким горлышком. Николай Николаевич с явным облегчением поспешно разлил коньяк и с сомнением глянул на Лилю – та замотала головой.
– Знавали мы таких монахинь…
Инспектор хватил коньячку, и, будьте покойны – его потянуло на застолье. Геракл придвинул закуски, внимание инспектора переключилось на телятину и итальянский сыр.
Лиля, под одобрительный кивок директора гимназии, тихонько стянула со стола свое письмо и бесшумно шмыгнула вон из кабинета. Из-за закрывшейся двери грянул смех. Лиля взглянула на часы – еще можно было успеть в библиотеку и вручить, наконец, многострадальное письмо Воле.
* * *
Лиля пробежала по Невскому, где до ее внимания долетел куплет уличных музыкантов. «Боязливы люди стали – вкусный плод у них в опале. Повстречаюсь с нашим братом – он питает страх к гранатам. С полицейским встречусь чином – он дрожит пред апельсином!», – пели те. И свернула за угол – на Садовую.
Здесь находилась старейшая публичная библиотека, считавшаяся одной из лучших в мире. В ее фондах скопилось огромное количество книг, сюда стекались бесчисленные читательские толпы: студенты, разночинцы, профессура, мещане, женщины, и, кажется, год от года женщин становилось все больше.
Удобство обслуживания было чрезвычайно хорошо продумано. В читальном зале постоянно дежурили похожие на строгих лордов библиотекари при шпагах и белых перчатках. «Справочный стол» работал весьма исправно – не проходило и получаса, как искомую книгу доставляли заказчику. Книгохранилище регулярно пополнялось новинками и старинными фолиантами, так что сама библиотека служила одновременно и народным университетом и ученой лабораторией. Именно тут, в книжной вселенной на Невском, проходила молодость и зрелость столичного просвещенного общества.
Лиля любила засиживаться в библиотеке часами, книги были ее стихией. Воля, разумеется, также часто захаживал сюда. Но теперь посещения библиотеки окрыляли.
Войдя в читальный зал, Лиля издалека безошибочно узнала его, хоть студентов в черных форменных мундирах со стоячими воротничками, как всегда, было немало, причем, у многих на рукавах мелькали нашивки – эмблемы Горного института.
Она чуть замешкалась, скрылась за колонной, в который раз удивившись тому, что у нее – «свидание», ее ждут, причем, с нескрываемым нетерпением: студент то и дело крутил белобрысой головой – оборачивался на вход. На столе перед ним лежала толстая книга, видимо, первая попавшаяся. Без сомнения, Воля был увлечен любовной игрой не меньше, чем Лиля.
Лиля мысленно одернула себя: конечно, лично до нее все это не имело никакого касательства, ведь воображение рисовало ему чудную девушку с заливистым смехом, пышными волосами и, чего уж там, с глазами, горящими как изумруд. Ну, да ладно.
Она прошла, стараясь хромать как можно меньше, а это требовало усилий. Кивнула в знак приветствия, соблюдая уговор: встречаясь и обмениваясь письмами, оба до сих пор не произнесли ни слова. Села на стул рядом с Волей после того как он убрал свою кепку – специально положил ее на сиденье: место занято. Молча, не глядя на студента, вынула из сумки сложенный вчетверо лист. Положила на стол. И подвинула рукой в его сторону. Так происходило всегда.
Внезапно ее пальцы, покрывшие письмо, накрыла тяжесть его руки. Рука была горяча и, кажется, слегка подрагивала. О, Боже! Лиля машинально отдернулась, высвободила пальцы и удивленно взглянула на Волю.
Впервые она разглядела его так близко. Настолько близко, что увидела все неровности кожи, и почувствовала, как волнение его тела смешивается с ее собственным смятением. Волино левое ухо, обращенное к ней, горело. Лиля посмотрела с вниманием – оно казалось почти прозрачным, как будто через толстое стекло смотришь на зарево. На ухо падали светлые прямые волосы, жесткие, тронутые бриолином, как показалось Лиле. Подбородок, Лиля и его изучала впервые, выдвигался вперед и был гладко выбрит. Студент, не поднимая глаз на Лилю, раскрыл письмо и стал читать.
Лиля перевела взгляд на его книгу, потом прикрыла глаза. Студент читал медленно, а Лиля мысленно произносила фразу за фразой, как бы взвешивая их полновесность, отчужденно, удивляясь тому, как каждая строчка обретает больший смысл.
Вот странность: еще около часа назад, когда девочки глумились над ее письмом, оно казалось Лиле образцом глупости. Наскоро закончив его после сцены в кабинете директора, Лиля постыдилась перечесть. По пути в библиотеку письмо раз двадцать могло быть выброшено комком на грязную мостовую или в серую воду Невы. И все-таки, Воля читает его. А Лиле кажется, что она в эту минуту не властна над своим телом – нипочем ей не подняться с места, не отойти от стола, за которым они сидят, даже не шевельнуть руками, пока этот простоватый на вид юноша не досмакует – не отпустит последнюю строчку.
Так они и сидели, сцепленные магнитным притяжением. Биение ее сердца подстроилось под его биение, что-то мешало дыханию, а в области солнечного сплетения вдруг стало так тесно и горячо, будто там зажглось солнце…
– Эй, дружище! – раздался чей-то веселый голос, и волшебство рассеялось.
Прямо над Лилей с тысячей извинений, распространяя запах одеколона с нотой древесного мха, навис чернявый молодой человек, протянул клешню Воле, энергично поздоровался и стал насмешливо разглядывать «парочку». Воля быстро свернул письмо и сунул его в карман мундира.
– Пардон! Я на минуту, спешу, рад видеть тебя! Надеюсь, вечером будешь?
Лиля поднялась, прощально кивнула. Очевидно, из приличия следовало уйти, и она поплыла. Уже поравнялась с колоннами перед выходом в вестибюль, как ее нагнал Воля.
– Погодите!
Остановилась.
– Это мой товарищ по институту. Я не смогу написать сейчас. Но мы могли бы встретиться позже. Я хочу пригласить вас. Сегодня. Вот… – и студент протянул ей билет, – Приходите, будет интересно… Будут молодые поэты. Придете?
Лиля кивнула, пожалуй, слишком бодро. Студент тоже кивнул.
– Ответ принесу туда.
Он развернулся и зашагал в читальный зал. Лиля тоже развернулась – к выходу. Проходя мимо колонн, она мельком увидела за ними сдавленно смеющихся гимназисток – девочки проследили за ней от самой Плуталовой улицы. Только это было уже все равно, совсем все равно.
* * *
Сердце над любовью не властно, и узы брака не властны – в этом Сашенька Орлова убедилась, как только прочла в газете заметку о возвращении Макса Волошина из Парижа.
Они были знакомы давно, лет семь, Макс успевал заводить романы и рушить их в одночасье, он даже успел жениться на художнице, однако срок его браку был дан – год, художница, кажется, изменила, и с горя Макс умчался в Европу.
Сашенька пережила все фазы любовного недуга, и тоже вышла замуж, намереваясь исцелиться полностью и безвозвратно. Мера – радикальная, а достоинства супруга перед легкомысленным, сумасбродным Максом были очевидны: Сашенька расцвела, привыкла к роскоши, муж требовал, впрочем – мягко, чтобы она оставила службу, но тут молодая женщина проявила характер. Сказать честно, сидя дома, она совсем заскучала бы с этим усатым педантом.
И вот на тебе – заметка. Несколько строк, а как кольнули!
Проведя весь вечер и всю ночь в слезах, в меланхолии и недомоганиях, наутро она вскочила и рьяно принялась переворачивать гардеробную в поисках куньей горжетки и платья, которого муж особенно не любил. Супруг, с вечера озадаченный, утром только ходил вокруг, хмурился и говорил: «Нда-с!». А потом сел в свой автомобиль и, мрачный, умчался в контору.
Сашенька оскорбилась, в пять минут обвинила мужа во всех своих женских несчастьях, потом натянула его нелюбимое платье – оно показалось ей в высшей степени magnifiquement, накинула горжетку поверх элегантного пальто, вызвала таксомотор и отправилась в гимназию, готовая свернуть горы, лишь бы вовремя прибыть к «Норд-Экспрессу» из Парижа.
За те два года, что он провел во Франции, Волошин вдруг стал известен, более того – популярен, стихи его печатались в Париже и долетали до России, как бы отшлифованные расстоянием. А ничто так не пьянит красивую женщину в любви, как деловой успех ее избранника. За маленькой заметкой в газете Сашенька как в оптическую трубу разглядела будущность Макса, и перспектива рисовала прекрасные картины. Она искусала губы от досады на саму себя в поездке до Варшавского вокзала. Возможно, она была слишком примитивна для поэта, возможно, ей следовало быть такой же оригиналкой, как сам Макс?
Когда таксомотор остановился у компактного, оранжевого в лучах солнца, здания вокзала, из Сашенькиной головы упорхнули последние сомнения. Она должна видеть его, и она увидит!
Вокзал, вопреки обыкновению, был полон не только обычными встречающими, но и явно посторонними оживленными людьми. Здесь толпились курсисты, журналисты, господа окололитературного круга, «начинающие поэты», «утвердившиеся поэты» и те, кто просто падок на бесплатное развлечение по какому бы то ни было случаю.
Не особенно раздумывая, что именно она скажет ему при встрече, Сашенька прошла через вокзал, не упуская возможности лишний раз взглянуть на себя в зеркала, и вышла к посадочным платформам.
Вокзал был оснащен прекрасно и являл собой тот особый архитектурный стиль, что отличал авангардные тенденции времени. Для удобства пассажиров и встречающих над платформами протянулся великолепный каркас из стекла и железа – весьма практичное новшество, отлично защищающее от погодных неудобств. Одно «но»: из-за паровозного дыма каркас очень скоро закоптился так, что солнечные лучи уже не проникали сквозь стеклянную крышу. Впрочем, это могло волновать разве что начальника вокзала, ратующего за порядок на вверенном ему объекте.
Глядя на стеклянный шатер, поддерживаемый железным каркасом, на стайку чирикающих курсисток, на городового, бросающего на них осуждающие взгляды, на патлатого фотографа, толстыми пальцами проверяющего исправность своего портативного пластиночного аппарата, Сашенька чувствовала, что ее переполняет ощущение значительности момента. Видит Бог, она всегда желала Максу только добра, он – ее единственный мужчина, ради которого… и так далее.
Толпа заволновалась, подалась вперед, и это означало только одно: «Норд-Экспресс» приближался, скользил по стальным сверкающим путям, пар вздымался и клубился, колеса не стучали, а пели: «чух-чух-чух». Сердце Сашеньки часто-часто забилось, когда она увидела сначала дым, затем – паровоз, а затем и весь поезд, изогнувшийся на повороте.
«Норд-Экспресс» всегда привозил в Петербург праздник, ведь ехали в нем самые изысканные пассажиры, их визиты неизменно давали пищу многочисленным столичным газетам. Собственно, опытные репортеры в такие дни просто дежурили на Варшавском вокзале. И, конечно же, как профессиональные встречающие, всегда оказывались в самой выгодной точке платформы. Это Сашенька поняла, когда толпа хлынула к подъехавшему поезду. Не успели темно-коричные вагоны встать, как платформа оказалась запружена людьми.
Остаться незамеченной?! Не так Сашенька рисовала себе минуту ее сегодняшней встречи с Максом. Теперь ей пришлось энергично пробираться вперед, тесня курсисток, которые имели те же намерения, что и Орлова. Спальных вагонов четыре, но в каком именно едет Макс?
Сашенька досадовала на Макса за всю эту суматоху, за свое слишком раскрасневшееся личико, за выбившуюся из-под шляпки прядь волос и за свои ботинки, которые не раз были отдавлены. Паровоз издал торжествующий звериный рев, выпустив в застекленный каркас последний столб дыма, и, наконец, остановился.
Сашенька привстала на цыпочки, надеясь разглядеть курчавую голову Макса. Куда там! Эти нахальные курсистки не церемонились, не жалели своих грошовых ботинок, высоко держали в руках букеты подвявших цветов. Да и зазевавшийся со своим аппаратом фотограф умело двигал локтями…
– А ну-ка, расступись! Куда гребешь – не видишь: дама! Ваше благородие, эдак вас тут затопчут. Позвольте – в целях сохранения… – прокричал кто-то в самое ухо Сашеньки, пахнуло одеколоном «Шипр», чьи-то сильные руки подхватили учительницу и буквально вынесли вперед, туда, где репортеры образовали полукруг свободного пространства и приготовились к работе.
Спаситель Сашеньки – молодой, чернявый, как бес, парень, весело подмигнул ей. В этот миг двери вагонов открылись и на перрон ступили пассажиры.
Конечно же, Макс ехал в первом вагоне. Он вышел, одетый с европейской элегантностью, и радостно оглядел толпу, будто показывая: вот он я! Получилось довольно комично: все-таки было в нем что-то от грузчика, облаченного в барское платье, артистический балахон сидел на Максе естественнее.
Следом из вагона вышли еще двое. Один с «деревянным» лицом, надменно-аристократичный, худой, похожий на декадента. Другой – плотный, с грубоватой фигурой простолюдина, с большим носом и крупным покатым лбом, выбритым подбородком, жидкими длинными волосами и с моноклем в глазу.
– Макс! Макс! – взвизгнули курсистки, и довольный Волошин помахал им рукой.
Тут же суета достигла апогея. Макс в толпе приезжих неспешно двинулся в сторону вокзала, курсистки с глупыми возгласами стали забрасывать его цветами. Макс отказывался позировать в одиночку, тормозил, приобняв за плечи то декадента, то того, что с моноклем, и тут же возникали магниевые вспышки.
– Господа, позвольте представить, молодые поэты: Николай, Алексей! Запомните: Николай, Алексей. Это лучшее, что я мог привести из Парижа.
Репортеры суетились, стараясь вклиниться и задать вопросы, Макс шутил, в толпе смеялись, а два его спутника хранили молчание.
Макс бросил ободряющий взгляд на своего плотного протеже, у того из-за необходимости удерживать монокль лицо казалось несколько перекошенным. Монокль упал, повис на цепочке, и молодой человек на миг потерял свое брезгливое выражение.
А в Максе все осталось прежним, и голос был тот же – звучный, идущий поверх голов. Сашенька отлично помнила – голос его многолик, как ветер, блуждающий в горах. Судя по бешеному биению сердца, она и вправду все еще была влюблена.
Из вагонов выходили прибывшие, кто-то недовольно фыркал, кто-то многозначительно улыбался, поглядывая на Макса – явно за время пути он успел перезнакомиться со всеми пассажирами «Норд-Экспресса».
– Господа, господа, пропустите, не толкайтесь же, господа! – уговаривал толпу встречающих потный городовой.
– Газета «Столичная молва»! – выкрикнул один из репортеров, опережая коллег, – Господин Волошин, правда ли, что месье Дягилев задал тон всему Парижу?
В толпе захихикали: антрепренер Дягилев, прозванный в артистических кругах Шиншиллой, удивил Париж не только балетом…
– Да уж, нынешней зимой на Елисейских полях каждого господина в цилиндре я принимал за Сержа Дягилева, особенно, если рядом оказывался еще один цилиндр. Но трудно диктовать тон городу, в котором узаконено женское право на ношение брюк.
Курсистки вскрикнули «Как, неужели?», и было непонятно, рады они или осуждают. Тема женской эмансипации приравнивалась к бунту.
– Правда, брюки позволительны только в том случае, если женщина едет на велосипеде, – добавил Макс, выдержав паузу, – Но милости прошу в Крым. Любые предрассудки мы счастливо изживаем.
– Все поэты одинаковы, – громко заявил стоящий рядом с Сашенькой чернявый парень и, кажется, снова подмигнул ей, – Сейчас плюют на предрассудки, а вскорости плюнут и на алтарь!
– Господин Волошин, что вы думаете о футуристическом манифесте Маринетти? – крикнул кто-то из репортеров.
– Если учесть, что идея манифеста возникла в результате его автомобильной аварии, то меня это не удивляет. Мало ли что придет в голову в сточной канаве.
Курсистки захлопали остроте, и тут глаза Макса наконец-то встретились с Сашенькиными глазами, и толпа под мощным движением поэта раздвинулась, будто под напором ледокола. Сашенька позабыла все, когда ей на талию легли его огромные крестьянские руки, когда он прижал ее к себе и даже, кажется, расцеловал, бородатое чудовище! Краем глаза она уловила вспышки магния, краем уха – смешки и вскрики. И провалилась в сладостный восторг.
Очнулась она в таксомоторе, на заднем сиденье, беспрестанно смеясь из-за тут же распитой с мужчинами бутылки шампанского. Сашенька шустро переодевалась в брюки, вынутые из большого кожаного чемодана строгого денди. Он и тот, что в монокле курили на улице, а шофер таксомотора косился на возню за спиной в зеркало заднего вида.
Макс шаловливо расстегивал мелкие пуговки Сашенькиного платья на спине, целуя в одно плечико, в другое, в шейку, ниже. Пока, наконец, господин с моноклем не крикнул в окно:
– Право, Макс! Поехали в ресторан!
Волошин выволок свое большое тело из автомобиля. …И тоскливо замер, уставившись в толпу на привокзальной площади. Ошибиться было невозможно: Макс смотрел на тонкую высокую женщину в темном платье и шляпке, из-под которой выбивались волосы, отливающие красным золотом. Глаза и скулы закрывала вуаль, тонкие губы были упрямо и трагически сжаты. Женщина будто почувствовала напряженный взгляд Макса, заметила его, кивнула – лицо Волошина тут же потекло улыбками, как растаявшая восковая маска. Макс приветливо и непринужденно помахал ей рукой. К женщине подъехал извозчик, загрузил ее багаж, пролетка уехала.
Тут дверца автомобиля распахнулась.
– Вуаля!
Орлова спустила на землю одну ногу в брючине, из-под которой странно смотрелся ее узконосый ботинок, затем – вторую, а потом выскочила вся. Мужчины ахнули. Перед ними стоял соблазнительный тонкокостный мальчик, правда, пиджак был великоват в плечах, и брюки сидели слегка мешковато – но в этом был даже какой-то шик. Свои длинные волосы Сашенька спрятала под шляпу. Вид она имела отважный.
– Ну как?
– Брависсимо! – Волошин извлек из кармана графитовый карандашик, лизнул его и подрисовал Саше щегольские усики, – Одним поэтом стало больше. А теперь – в ресторан!
* * *
Чернявый крутился на перроне. Носильщики косились на него, но он только улыбался, показывая крепкие зубы. Уже схлынула толпа, ринувшаяся за Волошиным. Из «Норд-Экспресса» неспешно выгружались последние пассажиры. А парень все будто выискивал кого-то.
Вот из последнего вагона, опираясь на руку стюарда, вышла женщина лет пятидесяти, ее бесформенную фигуру покрывало поношенное балахонистое черное платье, на голове не было шляпы, а жидкие седоватые волосы кое-как стягивались на затылке в неряшливый пучок.
– Спасибо, мой хороший!
Стюард рассчитывал на большее, но дама уже пошла по перрону, таща дешевый саквояж самостоятельно. Чернявый увязался за ней.
– Позвольте помочь?
– Да ведь я не заплачу, мой хороший.
– Да ведь я не за деньги, – саквояж перекочевал в руку парня, – Интересуюсь, как там живется пролетарию в Париже. Вы, мадам, из работниц?