Татьяна Демченко
Верёвка и Генералов
– Зачем, мама? А как же школа? – Вера ещё не понимала.
– Будешь там ходить. Прекрасная школа, два шага от дома, – она продолжала остервенело заталкивать вещи.
– Нет, – прошептала Вера, у которой от осознания происходящего вдруг пропал голос, и замотала головой. – Нет! – выкрикнула она с силой. – Я не поеду, я убегу!
Это был не выбор, а лишь протест против разъединения дорогих ей людей и разлуки с кем-либо из одинаково любимых. Но Татьяна Владимировна восприняла реакцию дочери по-своему.
– Ах, так!.. – она застыла с какой-то очередной тряпкой в руках и задышала тяжело и часто. Через мгновение крупные слёзы брызнули у неё из глаз и, схватившись за голову, она с рыданиями убежала в детскую.
Вера бросилась за ней:
– Мама, не надо, мамочка, – плакала она, гладя её, повалившуюся на кровать, по спутанным, вспотевшим волосам, по меховому воротнику пальто, – мне папу жалко, мамочка, как же он будет без нас?
– А меня тебе не жалко? – выла мать, – предательница ты… предательница… плохая ты мне дочь…
Тогда всё осталось на своих местах: Фомины не развелись, и Татьяна Владимировна никуда не уехала. Скорее всего, она бы не сделала этого, даже если бы дочка и поддержала её в скоропалительном намерении. Успокоившись и поразмыслив, она поняла, что ехать-то ей, собственно, некуда. Возвращаться в родительский дом – стыдно, неудобно, да и не смогла бы она жить по чьей-то указке. К тому же зарплата у медсестры и на севере-то невелика, а уж на юге… Не иждивенкой же быть? В общем, утихомирилась она понемногу, смирилась. И вскоре родила мужу сына, а Вере брата – толстенького большеголового карапуза. С его появлением жизнь начала налаживаться, наполнилась радостными заботами, нежными взглядами и улыбками не только по отношению к малышу, но и друг к другу. Это для Фоминых было, наверное, самое счастливое время…
А между тем начались девяностые, и развал страны набирал силу. Поначалу перемены не особенно пугали. Выйти из партии Григорий Иванович не спешил, но, заражённый всеобщей лихорадкой, от корки до корки читал разрешённые теперь «Большой террор» Конквеста, «Сталин: путь к власти» Такера и «ГУЛАГ» Солженицына, бурно обсуждая прочитанное с приятелями и женой. Зияющая чистота магазинных прилавков, длиннющие очереди за самым необходимым, талоны на продовольствие, розыгрыши между членами профсоюза элементарных промтоваров – всё это настораживало, но всё-таки воспринималось как временные, неизбежные при сломе государственной системы, перипетии. И каждый день выходя во внешний шатающийся мир, Фоминым хотелось поскорее вернуться туда, где звуки и запахи, связанные с младенцем, создавали их домашний уют, равновесие и уверенность в том, что скоро всё будет хорошо.
Но время шло, а лучшее будущее никак не наступало. Дух разрушения властно захватывал отношения между самыми близкими людьми. В семье Фоминых началось с того, что Григорий Иванович рассорился с отцом – непримиримым врагом перестройки и гласности, и перестал заходить к родителям. Внутри себя он сильно переживал этот разлад, стал легко раздражаться и кричать на домашних по любому поводу. Примерно через год с дедом Иваном случился смертельный удар. Считая себя виноватым, Григорий Иванович совсем помрачнел, перестал подходить к маленькому сыну, интересоваться Вериными делами, почти не общался с семьёй.
На работе стали задерживать зарплату, появилось много нового, непонятного, неприятного. Григорий Иванович никак не мог смириться со сложившимся в пореформенной России, странным для нормального человека, несправедливым и поразительно легко и быстро принятым всеми положением вещей. Теперь для того, чтобы получить свои честно заработанные, небольшие, и притом на глазах дешевеющие, деньги, нужно было идти с поклоном к бухгалтеру, кассиру, канючить перед ними и унижаться, а после – подобострастно «благодарить» спиртными напитками за проявленное милосердие. Сделать именно это – выпросить отпускные, чтоб дали не когда-нибудь потом, после возвращения из отпуска, а заранее, как положено, – умоляла его жена. Она хотела вывезти Веру и Петю, который постоянно простужался, на юг, к родителям, и давила на то, что в прошлом году они и так никуда не выезжали, а лето на севере было дождливым.
– Да не могу я, Таня, – сказал он ей при детях, чуть не плача, – понимаешь, не могу. Противно это, тошно!..
Татьяна Владимировна продолжала настаивать:
– Ну, прогнись ты один разок! Ну, что тебе стоит?..
– Да кому я должен руки целовать? – Григорий Иванович начал выходить из себя. – Лёшке Пискунову? Перед этим скунсом мне на коленях ползать?.. Да никогда, слышишь, никогда я не буду ползать! Он у нас в роте стукачом был, ж… командирам лизал, и ты хочешь, чтобы я ему теперь полизал?.. – он так вдруг разорался, что Петя, которому только исполнилось три годика, забился от страха под журнальный столик.
И всё-таки Григорий Иванович получил тогда отпускные, переступил через себя, и жена с детьми уехала – самому ему на билеты до Волгограда денег уже не хватило…
Когда стали замораживать строительство, и задержка зарплаты перевалила за полгода, Григорий Иванович стал ещё злее. Он не мог спокойно относиться к тому, что начсклада продаёт «налево» материалы и детали от техники, что каменщик Савельич, которого Григорий уличил в краже двух мешков цемента, бессовестно не признаётся в своём преступлении. Было обидно и больно смотреть, как то, что годами создавали и накапливали общими усилиями, с такой стремительностью теперь рушилось и расхищалось. «Воры, хапуги, – мрачно бурчал он, – всё тащат, тащат, как муравьи… только те в одну общую кучу, а эти – в разные стороны, по норам…» Бывшие приятели мгновенно превратились во врагов. С Витькой Волчковым, однокашником, который раньше часто бывал у них в доме, за то, что тот ворованными кирпичами выложил себе гараж, Григорий Иванович даже здороваться перестал. Всё чаще приходил он теперь домой «на рогах», напившись на работе «халявного» технического спирта, которого тогда ещё было вдоволь.
А через год с небольшим должность его сократили. Не нужна стала, ведь ничего в городе не строится – только мозолят глаза своими пустыми окнами-дырами недостроенные школа, гостиница и новое отделение госпиталя. Стал он мыкаться туда-сюда по халтурам. Что заработает – то и пропьёт. А Татьяна Владимировна поначалу держалась, духом не падала: мужа пилила да распекала, сама деньги пыталась заработать. Из госпиталя она ушла, стала с Галиной Боборыкиной, бывшей коллегой, развивать челночный бизнес – тащили с московских рынков большие баулы со шмотками, а в городке у себя перепродавали. У Галины дело бойко пошло, а у Татьяны почему-то плоховато, товар долго лежал – нет, видно, у неё торговой удачи. Плата за место на рынке всё увеличивалась, а прибыли не было. Хотела вернуться в свою «травму», но там уже работала другая медсестра. Пришлось Татьяне Владимировне идти к начальнику госпиталя и умолять его хоть о каком-нибудь месте, ведь, как никак, столько лет добросовестно проработала. Начальник пошёл навстречу, но смог предложить только второе терапевтическое отделение, где зарплата была почти вдвое меньше. А Григорий Иванович продолжал всё в том же духе, да ещё и руки начал распускать.
…Однажды ночью Веру, которой было тогда уже двенадцать лет, разбудил какой-то шум, крики. Вскочив с постели, она устремилась в родительскую комнату и замерла на месте от увиденного. Забившаяся в угол дивана мать плакала. Отец со сжатыми кулаками ходил около неё взад-вперёд. Он был разъярён и выкрикивал ругательства. Вот он подскочил к жене и замахнулся – лицо её исказилось от ужаса.
– Папа! Что ты делаешь?! – вскрикнула Вера и зарыдала от страха – никогда ещё она не видела отца таким.
Он одернул руку, сам как-то испуганно обернулся, и прикусил собственный кулак. Потом тяжело и шумно задышал и вылетел вон из комнаты. Вера подбежала к всхлипывающей матери, обняла её, утешая. На следующий день Григорий Иванович ползал перед женой на коленях, клялся, что ничего подобного больше не повторится. Вот только слова своего он уже не держал…
Татьяна Владимировна терпела-терпела, да и опять, втайне от мужа, засобиралась уезжать. Только теперь не к родителям. Мужчина у неё появился, офицер. Михаил был по званию капитаном: молодой, пухлый и серьёзный, в круглых очках на небольшом мясистом носу. Узелок завязался, когда он лежал в её отделении с острым гастритом. Татьяна Владимировна сначала отшучивалась: мол, в сыновья годишься, но в конце концов уступила его настойчивости – устала она от беспросветной своей жизни. Один раз во время дневного отдыха больных они рядышком сидели на кушетке в процедурной, и неожиданно зашла Вера, которая забыла дома свой ключ. При появлении дочери, Татьяна Владимировна вскочила и, бросившись к столу, начала суетливо, дрожащими руками складывать коробки с лекарствами, чувствуя, как от стыда щёки наливаются кровью…
Потом Михаил выписался, но продолжал звонить и наведываться на ночные дежурства Татьяны Владимировны. Встречались они иногда ещё и в квартире одинокой Галины Боборыкиной, а так как Вера дружила с её дочерью, то скоро обо всём узнала. Но Татьяна Владимировна уже не стеснялась и не скрывала своей связи. Михаил даже один раз приходил к ним домой, когда Григорий Иванович пропадал на стройке торгового павильона одного коммерсанта, который потом обманул его, заплатив только четверть обещанного. Татьяна Владимировна накрыла для гостя в большой комнате стол, кормила обедом и поила чаем с домашним печеньем. Вера и Петя сидели тут же и слушали, как Михаил со знанием дела разглагольствует о том, что армия в нынешнее время в «полном дерьме».
– У меня скоро контракт закончится – и гудбай, май лав! А кто за просто так служить будет? – рассуждал он писклявым немужским голосом. – Только тот, кто больше ничего делать не умеет или не хочет… К тому же испытаний стало совсем мало – денег нет, техника стареет, становится опасной. За каким чёртом гробить тут свою жизнь?.. Поеду лучше в Питер. Вон одноклассники какие деньги заколачивают! А я чем хуже?..
Когда он ушёл, Вера спросила мать:
– Ты что, с этим бежать собралась?
– Почему это бежать? – разозлилась Татьяна Владимировна. – Разведусь с твоим папашей-алкоголиком и уеду. Ты, если не хочешь, оставайся, а Петюню я заберу…