Тамара Шаркова
Презумпция любви
Голоса приближались.
– Какие еще дефекты! Выдумали тоже! Что за чушь! – раздраженно говорил Константин.
– Коська, я сам читал: «… эмоциональная сухость, заторможенность; аутизм в легкой форме». Так что напрасно ты на майора напустился. Коррекционный интернат – это, возможно, то, что ему было объективно необходимо. Скажи спасибо, что он «семейного типа».
«Обо мне!» – с замиранием сердца понял Горка.
Голоса стали глуше.
– Теткам показалось, он мало плакал?!! Кошмары ночные ему не каждый день снились. Да? – донеслось уже из кухни.
– Ну, документы подписаны не тетками, а психологом мужеского пола.
– Не будь гадом, профессор! Когда ты чемодан закрывал, а дед телеграмму получил – и всё! Накрылось твое возвращение домой! Ты был без дефектов?
Что дед говорил? «Не трогайте мальчика. Потерпите. Это сейчас не Рудик, а мальчик Кай».
– Ты преувеличиваешь.
– Я- а- а?! – как- то странно закричал Лавров, и одновременно раздался грохот.
– Давай руку под холодную воду! – громко скомандовал доктор. – Ну надо же! Ты что, никогда не смотришь, есть ли в чайнике вода?!
И вдруг мягким таким голосом (Горка ушам своим не поверил, неужели это Рыжий говорит?):
– Потерпи, потерпи! Сейчас аптечку найду! Там спрей!
Под шум воды и скрип выдвигаемых ящиков Горка молнией понесся по коридору в комнату. Отдышался, уселся по- турецки на кровати и застыл, напряженно прислушиваясь. Лавров и доктор долго еще оставались в кухне, но о чем они говорили разобрать было трудно.
«Психолога мужеского пола» Горка помнил хорошо. Он был улыбчивый с бабьим круглым лицом и весь какой- то бесформенный, как будто слепленный из сырого теста. Наверное, многим он с первого взгляда казался добрым. Но Горка видел, как психолог отбросил ногой котенка, который пытался поиграть с его ботинком. Котенок ударился о стенку, слабо мяукнул и пополз под стул. Все стало ясно. Потому на вопросы этого врача Горка просто долго не отвечал. А потом понял, что тот не отвяжется, и стал говорить «нет», не вдумываясь, о чем его спрашивают.
Когда майор оформлял какие- то документы и разговаривал с этим врачом, тот, не стесняясь Горки, сказал Гнедышеву:
– Мальчик на редкость закрытый, вряд ли он к вам привяжется, так что не сомневайтесь и отправляйте его в интернат. Такими волчатами обычно беспризорники бывают, но там это во многом объясняется внешними факторами. А в данном случае имеете дело с врожденным характером. Представьте, что даже мне с моим многолетним опытом так и не удалось расположить его к себе.
К Цветане Петровне Горка попал случайно. Она до сих пор не могла успокоиться и часто повторяла, вспоминая их встречу: «И как после такого не поверить в то, что матери даже ОТТУДА помогают своим детям!»
Горке в первый год своего сиротства нередко приходилось бывать с майором в разных скучных учреждениях и подолгу сидеть в ожидании приема. Гнедышев не забывал позаботиться о еде для них обоих, но никогда не брал с собой книг: ни для себя, ни для Игоря. Приходилось часами ерзать на низких скамейках или старых разномастных стульях в душных темных коридорах.
Однажды майор отлучился покурить и оставил на стуле папку с бумагами. С каждым визитом в казенные дома папка становилась все толще, и Горка придумал, что канцелярии и приемные – это что- то вроде столовых для нее. От нечего делать он иногда сидел и представлял, как папка жует и облизывает всякие анкеты и заявления. В тот раз, когда Гнедышев оставил папку без присмотра, Горка не удержался, переложил её себе на колени и развязал тесемки. Целый ворох разнокалиберных бумаг тотчас радостно разлетелся из нее во все стороны. А прямо у ног Горки опустилась на истертый пол казенного заведения РОДНАЯ МАМИНА ФОТОГРАФИЯ!
– Боже мой! Миля! Миля Гордиевская! – вдруг громко сказал кто- то у него над ухом. Горка вздрогнул. Рядом с ним стояла худенькая женщина с копной темно рыжих коротко стриженых волос. Она была похожа на девочку, загримированную под старушку. И одета, как подросток, в джинсы, футболку и кеды
Перед Горкой стояла Цветана Петровна – мамина болгарская подруга по педучилищу! И проблема с интернатом была решена.
Доктор Добжанский вскоре ушел, а в колыбельку осторожно заглянул Константин:
– Встали, Ваша светлость? Тогда с добрым утром! И пожалуйте умываться и к столу! Завтрак готов!
Правая ладонь у Лаврова была аккуратно перебинтована.
– А что это у Вас? – спросил Горка, спуская ноги с кровати.
– «Пустяки, бандитская пуля», – улыбнулся Константин.– Обжегся.
Да, Горка, тут недалеко скверик есть. Там ролики напрокат можно взять. Пойдем на часик- другой?
И тут раздался звонок в дверь. Лавров пошел открывать.
«Доктор вернулся! Ключи забыл! – с досадой подумал Горка.– Ролики!!! Теперь сиди в комнате и носа за дверь не высовывай. Ролики!»
Прислушался. Щелкнула задвижка внутренней двери. Два оборота сделал ключ от наружной…
– Банзай! – вдруг громко и радостно закричал дядя Костя.
– Кот! – загремел в ответ низкий мужской голос.
Что- то мягко упало, еще что- то упало, рассыпалось и покатилось мячиками.
Горка вздрогнул, вскочил с кровать и помчался смотреть с порога «колыбельки» на то, что там в коридоре происходит.
А там дядя Костя не то обнимался, не то боролся с крепким веселым человеком. То, что тот был веселым, Горка понял сразу. Веселым с головы до ног! От невысокого «ирокеза» из соломенных волос до крепких коротких пальцев, торчавших из сандалий во все стороны.
За последние два года – это был первый такой человек. Во время хождений по всяким конторам и комиссиям Горка встречал разных людей: серьезных и скучных, нервных и раздражительных, откровенно злых, притворно ласковых и равнодушных, добрых, но беспомощных. И почти всегда узнавал, кто есть кто, сразу же, при первом знакомстве. От каждого человека исходило что- то вроде особенного запаха, к которому Горка был чувствителен. Тот, кто обнимался с Лавровым, источал запах здоровья и веселья.
Наконец, оторвавшись друг от друга, Лавров и гость стали стали поднимать с пола упавшие пакеты. То, что рассыпалось, оказалось яблоками «белый налив».
Горка вышел в коридор и стал их собирать. На расстоянии казалось, что под тонкой кожицей яблок действительно плещется светлый сок. Но на ощупь они оказались твердыми и прохладными.
– Давай- давай, пацан, – сказал гость,– собирай и тащи на кухню. Звать тебя как?
– Игорь.
– Молодец, Игорь. А я дядя Вася, Вась- Васич или Васич – это по желанию. На вот еще этот пакет прихвати.
И вдруг пакет, на который указал гость, подпрыгнул и шлепнулся прямо на ноги Горке. Он испуганно отскочил.
– Проснулся, зараза!– прокомментировал дядя Вася.– Ладно, я сам возьму. Карп там. Так! Я беру картошку и всякое другое, и тащим все к плите. Зверски есть хочется. Ну, что вы копаетесь!
На кухне дядя Вася поставил пакеты с рыбой в раковину и скомандовал:
– Газеты давайте.
– Какие еще газеты? – удивился Лавров.– Я уже тысячу лет их в руки не брал!
– Ну, журнал какой- нибудь ненужный! Я же чешуей раковину засорю.
Константин только руками развел.
– Ну, интеллигенция! – вздохнул дядя Вася.– Самая читающая страна в мире!
– Возле почтовых ящиков можно рекламных газет набрать, – несмело отозвался Горка.– Там есть специальное место в углу, куда их бросают.
– Молодец, парень! Беги и приноси побольше.
Когда Горка вернулся с целым ворохом одинаковых газетных листов, Лавров, раскладывал на кухонном столе помытые помидоры.
– Ну, принес? – спросил Вась- Васич нетерпеливо. Перед ним на разделочной доске лежал огромный карп и широко открывал рот. Крупная чешуя его отливала золотисто- зеленым блеском.
Горка замер.
– Газеты давай! – скомандовал гость, занося над карпом деревянный молоток. Горка попятился в коридор.
– Ещё один Махатма, – недовольно сказал Васич, опуская поднятую руку.– Этот,
в погонах, червяка жалеет, на крючок не может насадить. А ты, значит, убивца во мне увидел.
Он так и сказал «убивца». И Горка, которому действительно стало не по себе от увиденной картины, внезапно успокоился.
– Ладно, – вздохнул Вась- Васич. – Займёмся ухой, а карпик наш сладкий сам в холодильнике заснет, и мы его замороженным почистим. Ты, Кот, вот что – найди в своём хозяйстве кастрюлю литра на три. И еще мне марля нужна или бинт широкий. Что, кстати у тебя с верхней конечностью?
– Пустяки, – повторил Лавров, – бандитская пуля.
– Хорошо, с тобой потом разберёмся, но бинтом давай меня обеспечивай. А ты, поварёнок, иди сюда. Что за листья из пакета выглядывают, догадываешься?
– Крапива.
– А для чего?
– Не знаю.
– Значит с удочкой не сидел. В крапиве рыба долго свежей остается. Она мух отгоняет. Сейчас я всю флору и фауну в раковину вытрясу, и мы разберемся, что к чему.
Васич ловко перевернул пакет, и вместе с крапивой из него высыпалось, как показалось Горке, несколько серо- песочных теннисных мячиков в шипах и что- то узкое и серебристое.
– Ерши Конаковские, – сказал Васич, – и судачок. Самая что ни на есть сладкая парочка для ухи.
– Вот, – сказал Лавров, протягивая другу остатки бинта и с любопытством рассматривая рыбную живность в раковине, – этого хватит?
– Сойдёт. А ты давай вали отсюда. Мы с поварёнком сами себе полководцы, полковники нам не нужны. Ты же знаешь, когда я готовлю, на кухню никто не допускается.
– Хорошо, полководец, я тогда за хлебом схожу.
– Может пацан?
– Он не знает куда. Здесь близко, если дворами. Может еще что- нибудь купить?
– У меня в рюкзаке, как у Джимми Валентайна* в чемоданчике, всё с собой: и картошка, и чеснок и лаврушка с перчиком. Хромай давай отсюда!
Лавров засмеялся:
– «Узнаю брата Васю!*»
Горка остался в кухне наедине с Васичем и с интересом наблюдал за тем, как выпотрошенные, но неочищенные от чешуи скользкие ерши в искусно сделанном из бинта марлевом мешочке были опущены в кастрюлю с кипящей водой и россыпью ярко оранжевых морковных дисков. Через четверть часа Васич ершей вынул и ловко смахнул в кипящий отвар куски разделанного судака и картошку.
– Вот и всё, поварёнок. Дамы брезгуют класть в уху нечищеную рыбу. И напрасно. От клейкой чешуи ершей уха будет наваристей, а в холодильнике превратится в плотный студень. Теперь дадим судаку повариться минут двадцать, кинем пол лимона минут на пять и займемся карпиком. Давай чисти чеснок и разрезай каждую дольку вдоль на несколько частей.
Кастрюлю с готовой ухой Васич укутал полотенцем и с согласия Горки поместил под подушку на его кровати: «Пусть доходит».
Возвратившись в кухню, Васич достал из морозилки благополучно уснувшего карпа, разделал его и нашпиговал чесноком. Горка, как завороженный, смотрел на ловкие мужские руки в веснушках с коротким крепкими пальцами и едва заметной чернотой под ногтями. Они совсем не были похожи на смуглые отцовские. И вообще между веселым гостем и отцом не было никакого сходства ни в чем. Но именно с Васичем Горке остро захотелось уехать и жить там, где ловятся странные колючие рыбки ерши и где для всех он был бы просто мальчиком Игорем, а не сыном- сиротой полковника Гордиевского.
– Игорь, ты что – спишь стоя? – окликнул его Васич.– Смотри, я уже карпа в духовку определяю.
Сказал и устало опустился на стул.
– Слушай, Константин что- то задерживается. Как у него с ногой? Может не надо было его отпускать?
Горка пожал плечами.
– Ну, позволяют ему врачи по улицам самостоятельно расхаживать?
– Наверное. Мы с ним в магазин ходили и в скверик на троллейбусе ездили.
– Добро. А то я волноваться стал. Рудольф меня, честно признаюсь, застращал. Я в детстве Коськиного брата терпеть не мог. Рыжим шпионом обзывал, потому что он Константину шагу не давал ступить без себя. Но по справедливости , если мы влипали в какую- нибудь историю, Рудик нас всегда выручал.
Лавров пришел, когда стол был уже накрыт.
– Слушай, а что всё же с твоей рукой?– полюбопытствовал Васич, разливая уху по тарелкам.
– Да обжегся я здесь на кухне.
– Ну, ты даешь, огнепоклонник. Я думал тот костёр, который мы с тобой на нашем огороде устроили, – последний. Или ты на старости лет в детство впал?
– Это для тебя тот костер стал последним. Мой – в пепельнице у деда догорел, – засмеялся Константин. – Тогда во всех военных фильмах разведчики шифровки ( Алекс- Юстасу) в пепельницах сжигали. Ну и в пепле от дедушкиного свидетельства о рождении только и осталось, что уголок с гербовой печатью. Я же думал, что нашел самую, что ни на есть старую ненужную бумажку. Дед, когда увидел, ничего не сказал, только за сердце схватился и вышел из комнаты. Зато Рудька так меня огрел моей же папкой с тетрадями, что я со стула свалился.
– А меня батька дрыном каким- то лупил. У них с кумом под той сорной кучей, которую мы с тобой подпалили, заначка хранилась. Мы еще с тобой удивлялись, с чего это трава так здорово горит.
– Да,– после паузы продолжил Васич,– дед Муха недавно преставился.
– Это сосед ваш, замшелый такой дед? Так ему уже лет сто, наверное, было?
Вообще, вредный был старик. Проходу от него не было, вечно ко всем придирался. Хотя, конечно, без него чего- то в нашей Сосновке убудет. Своеобразия какого- то, что ли.
– Настырный, конечно, был старик, но вообще – добрый. Знаешь, он мне маленькому трещётки из рыбьих пузырей делал. Высушит пузырь, набьёт горохом – куда там теперешним погремушкам! Я бегаю с ними, ору, кур пугаю, а он сидит на лавочке, счастливый такой, и улыбается во весь свой щербатый рот.
А помнишь, как он нас спас? Ну, когда мы с тобой проверяли закон левой ноги. Левой или правой? Забыл. Ну, ты сказал, что у какой- то ноги шаг короче, и, если идти прямо, все равно опишешь круг и выйдешь на то же место. Откуда начинал.
– Ну и что?! – с неожиданной обидой в голосе сказал Лавров. – Разве я был неправ?
– Кругом прав! И круг этот, по твоим расчетам, мы должны были завершить к обеду!
– Хорошо! Тут я немного ошибся.
– Немного?! Нас с фонарями искали! Если бы дед Муха не заметил, как мы в Дунькин Овраг полезли, и нас не стали бы искать в том направлении, фиг два мы бы вообще назад пришли. Еще бы немного и нас в карьер занесло. А там сам помнишь, какая круча.
– Ладно тебе. Не занесло же. И мы, как я и рассчитал, пошли дугой, – смущенно ответил Константин. И на какое- то мгновение друзья показались удивленному Горке не здоровыми дядьками, а ему, Игорю, ровесниками.
– Слушай, а почему деда Мухой звали, у них же другая фамилия была: Фадеевы или Фалалеевы.
– Может, потому что прилипчивый был, как муха. А вот почему у моего деда неприличное прозвище было ты знаешь?
Лавров хмыкнул.
– И совсем даже не из- за того, о чем ты подумал! Его дивизию из Праги в Маньчжурию перебросили, и вернулся дед после Японской аж в сорок седьмом. Батя рассказывал, у них во дворе каждый вечер колхозное собрание проходило. Про японцев расспрашивали, как живут, что едят, как по ихнему то да сё называется. Дед отвечал. Так до «хай» и договорился. Сказал, что это, мол, выражение согласия, вроде нашего «да». Ну, сам знаешь одну букву на другую заменить – это дело техники. Народ быстро сообразил. Батька мой (он же здоровый был, как этот боксер Валуев) свое право на христианское имя кулаками отстоял. Но памятливое крестьянство долго еще помнило с десяток японских словечек. И мне досталось «Банзай».
– А что это значит? – неожиданно для себя спросил Горка и густо покраснел.
– Ну, вроде нашего «ура». Так, поварёнок, японцы в боевом раже орали. Я не обижался. Мне мое прозвище даже нравилось. А Коську «Котом» позволялось называть только мне. Да, полковник?
– Да меня так только ты и называл!
После обеда Лавров и Васич перешли в гостиную, а Горка устроился на полу в колыбельке и принялся строить из Лего что- то вроде Ходячего Замка. Разговор за дверью велся неинтересный – о каком- то песко- бетоне, фундаменте, неправильных чертежах и хозяине дачи, «которого душит жаба». И Горка вскоре перестал прислушиваться и опять стал думать о том, что хорошо, если бы Васич забрал его с собой туда, где никто никому не станет объяснять,что он сын «бедной Мили и несчастного Николая Ивановича». И не нужно будет отворачиваться и опускать голову, когда в очередной раз Цветана или еще кто- нибудь будет спрашивать его, как и что он вспоминает о маме и папе.
Когда из военного городка Горка попал в больницу, там проходили практику студенты из медицинского училища. Несколько девушек и один парень. Когда какой- нибудь врач с ними знакомился, то спрашивал: «Сколько вас?». Парень отвечал: «Восемь девок, один я!» И все смеялись, потому что этот студент был ниже всех, и его смешно звали девичьим именем «Аська». От «Арсения».
Как- то поздно вечером в своё дежурство Аська присел на кровать, где, обняв подушку, ничком лежал Горка.
– Послушай, пацан, – сказал он. – Я на твоём месте был и потому за свой базар отвечаю. Ты вот что, сопли не распускай и как ты там жил с мамой- папой не вспоминай. Думай только о том, что сегодня, сейчас вокруг тебя и с тобой происходит. Выдержишь, и прошлое с тобой останется и будущее не потеряешь.
– А сколько выдерживать? – спросил Горка, отрывая от подушки опухшее от слез лицо.
– Сколько надо. У каждого свой срок.
– А как я узнаю, когда мой?
– Сам поймешь.
Горка поверил Арсению сразу и безоговорочно. Позже в интернате, едва Цветана начинала фразу словами, «а помнишь, как мама…», Горка быстро отвечал «нет». И если она пыталась продолжить разговор, грубо обрывал её на полуслове. Цветана расстраивалась, а Горка злился и на неё, и на себя и бывал рад уехать на выходные пусть даже к Гнедышеву. Он даже завидовал Лесику, для которого так естественно было жить только в настоящем времени. Горка не мог бы объяснить этого словами, но принять условия нового существования, бесконечно сравнивая их с запахами, звуками и отношениями между людьми в своей прежней жизни было выше его сил. Когда в нормальной школе, в которую Цветане удалось Горку устроить, его стали называть «приютским шибзиком», он не дрался, не кричал, что он сын полковника – героя Афгана. Он молча усмехался. Его окрестили «придурочным», толкали, когда он писал, показывали на него и крутили пальцами у виска. В ответ Горка поворачивался к обидчику лицом и, не говоря ни слова, смотрел тому прямо в глаза. Этого не выдерживали и, ругаясь, отходили. Цветане Горка не жаловался. Она понимала, что в школе ему приходится нелегко, но удерживалась от расспросов. Серые глаза Игоря, так живо напоминающие Цветане нежную Милю длинными ресницами, смотрели на мир со строгим отцовским выражением, не допускающим сентиментальных вольностей. Горка, между тем, унаследовал от Николая Ивановича и способность, выделив для себя главное, сосредоточиться на нём, не поддаваясь соблазну отвлечься от этого ни по какому поводу. Он любил учиться. Ему нравилось узнавать новое. И это стало главным в его жизни.
Через полгода многое изменилось. Учителя стали говорить, что Гордиевский мальчик со способностями, но, конечно, и с отклонениями. Преподаватель русского языка и литературы заметила, что раньше таких замкнутых детей просто называли «дикими», а теперь выдумали какое- то странное слово, сразу не вспомнишь.
– Ну, отчего же, Вы же фильмы с Брюсом Уиллисом любите, – возразил учитель математики. – Говорили, что почти все пересмотрели. Вспомните «Меркурий в опасности». Там типичный мальчик- аутист, гениальный разгадыватель кодов.
– Оставьте! Тот мальчик вообще не умел общаться с другими людьми. Это совсем другое психическое отклонение, чем у Гордиевского.
– Почему же другое. Просто другая степень выраженности. Кстати, Гордиевский по моему предмету в первых учениках. Прирождённый математик.
– Но, судя по всему, в Ваших любимчиках, не ходит.
– Не ходит. Не выражает желания, если быть справедливым.
Одноклассники стали списывать у Горки домашние задания по основам алгебры, которые ввели в их 5 классе в виде эксперимента. Про «шибзика» вспоминали всё реже. Появился приятель Сева со шрамом на верхней губе после пластической операции. Когда в очередной раз классный авторитет Филя стал размахивать перед Севой морковкой и называть Зайцем, Горка прижал его к стене и тихо сказал : «Не смей!». Это так поразило парня, которому никто не осмеливался давать сдачи, что он на какое- то время оторопел. Нескольких минут его растерянности хватило, чтобы он утратил славу вожака.
