Тахира Мафи
Вообрази меня
Глава 12
Мы с Назирой быстро обмениваемся взглядами и бросаемся бежать. Я мчусь за ней через лес к источнику шума, однако как неожиданно крик раздался, так же неожиданно мир затих. Мы в недоумении резко тормозим, почти падая на ходу. Назира поворачивается ко мне с широко распахнутыми глазами.
Она ждет. Прислушивается.
Потом вдруг выпрямляется. Не знаю, что она там услышала, я вот ничего. Хотя уже понял, что девчонка-то из лиги явно повыше моей, а я понятия не имею, какими еще навыками она обладает. И на что еще способна. Зато точно знаю, что нет повода сомневаться в ее умственных способностях. Уж точно, если дело принимает столь дурной оборот.
Поэтому, когда она снова бежит, бегу следом. Мы движемся к самому началу, ко входу в лагерь Нурии. Тишину разрывают три последовательных крика. А потом неожиданно…
Еще по крайней мере сотня.
И тут до меня доходит, куда бежит Назира. Наружу. Из Прибежища, на незащищенную территорию, туда, где нас легче легкого найти, схватить и убить. Я медлю. Прежние сомнения провоцируют вопрос, не свихнулся ли я, как можно ей доверять…
– Кенджи, невидимость… Быстро…
И она исчезает. Я делаю глубокий вдох и следую ее примеру.
И практически сразу понимаю почему.
Вне защиты, наложенной на Прибежище, крики становятся громче, нарастая и приумножаясь. В темноте. Вот только здесь совсем не темно. Вернее, не здесь. Не совсем. Небо разверзлось, свет и тьма смешались, падают облака, деревья гнутся, мерцают, гнутся и мерцают. Земля под ногами морщится и трескается, куски дерна подлетают в воздух, дырявят все и ничего. А потом…
Плывет горизонт.
Солнце вдруг оказывается у нас под ногами – обжигающий, ослепляющий и разрушающий свет, похожий на молнию, когда та скользит по траве.
С такой же скоростью горизонт опять встает на место.
Вся сцена за гранью разумного.
Я не в состоянии это осмыслить. Переварить.
Какие-то люди пытаются бежать и не могут. Слишком истощены. Слишком обескуражены. Они делают пару шагов, и что-то вновь меняется, люди снова начинают кричать, каждый погружается то во тьму, то в свет, то во тьму, то в свет.
Рядом со мной возникает Назира. Мы вновь видимы. Теперь ясно: смысла прятаться нет. Не здесь. Не при таких условиях.
Она резко поворачивается и принимается бежать, и я уже знаю – она возвращается в лагерь.
Надо сообщить остальным.
Если только они уже не в курсе.
Вернуться мы не успеваем: я замечаю ее. Рядом со входом, на фоне хаотично разгулявшейся стихии…
Джульетта.
Она на коленях, руками зажимает виски. На лице написана мучительная боль, а рядом, скорчившись, сидит Уорнер, бледный, напуганный, руками держит ее за плечи и кричит. Что – мне не расслышать.
А потом…
Кричит она.
И я молю: «Только не это. Пожалуйста, боже, только не это».
Теперь все иначе. Теперь крик направлен вовнутрь. Он отражает боль, ужас, жалкое подобие предыдущего.
И на этот раз она отчетливо кричит:
– Эммелина! – кричит она. – Пожалуйста, не надо…
Вообрази меня
Для Тары Вейкум, за все эти годы
Элла
Джульетта
Глубокой ночью я слышу птиц.
Слышу, вижу. Закрываю глаза и ощущаю их. Трепещут в потоках воздуха перья, крылья едва касаются моих плеч, когда птицы набирают высоту, когда они заходят на посадку. Звенят в ушах и разносятся эхом нестройные крики, звенят и разносятся…
Сколько их?
Сотни.
Белые птицы, белые с золотыми макушками вроде короны. Они летят. Парят в небе. У них сильные, прочные крылья, они – хозяева своей судьбы. Когда-то эти птицы вселяли в меня надежду.
Давно, в прошлом.
Зарываюсь лицом в подушку, нахлынувшие воспоминания заставляют впиваться пальцами в ее хлопчатобумажную плоть.
– Тебе они нравятся?
Мы в большой просторной комнате, где разит нечистотами. Повсюду деревья, такие высокие, что почти касаются труб и балок на решетчатом потолке. Птицы, десятки птиц пронзительно клекочут, расправляя крылья. Их крики оглушают. Немного страшно. Пытаюсь не вздрогнуть, когда одна из этих гигантских белых птиц пикирует совсем рядом. У нее на лапе ярко-зеленый неоновый браслет. Такой есть у всех.
Какая-то бессмыслица.
Напоминаю себе, что мы в помещении – вокруг белые стены, под ногами бетонный пол, – и со смешанными чувствами поднимаю взгляд на мать.
Впервые вижу, что она так искренне улыбается. В основном она улыбается, когда рядом отец или когда они вместе прячутся в углу, шепчутся там. Но здесь и сейчас есть только я и мама, и туча птиц. Мама счастлива; не буду обращать внимания на то, что у меня странно сосет под ложечкой. Когда у мамы хорошее настроение, мир кажется лучше.
– Да, – вру я. – Они мне нравятся, очень-очень.
– Я так и знала. – Ее глаза вспыхивают. – Эммелина не питала к ним интереса, а ты… ты, милая, всегда привязывалась к вещам. Вы с сестрой совсем разные.
По какой-то причине ее слова меня обижают. Они вроде и не обидные, но звучат именно так.
Хмурюсь.
Я все еще не понимаю, что происходит, а она продолжает…
– Примерно в твоем возрасте я завела себе одну такую, как питомца. В те времена птицы водились повсеместно, от них и избавиться было сложно. – Мама смеется, а я смотрю, как она глядит на летящую птицу. – Возле нашего дома на дереве жила одна, и каждый раз, когда я проходила мимо, она звала меня по имени. Только представь себе! – Мама наконец поворачивается ко мне лицом. – А теперь они почти исчезли. Я не могла этого допустить. Понимаешь?
– Конечно, – вслух произношу я.
Снова ложь. Едва ли я понимаю свою мать.
Она кивает.
– Эти создания особенные, не такие, как все. Они умные. Умеют говорить, танцевать. И у каждой на голове корона.
Она снова отворачивается, пристально разглядывая птиц так, как рассматривает все то, что связано с работой: радостно.
– Большие желтохохлые какаду создают пару раз и на всю жизнь. Как мы с твоим отцом.
Большие желтохохлые какаду.
Я резко вздрагиваю от неожиданного, теплого прикосновения. Чувствую, как пальцы еле ощутимо пробегают вдоль моего позвоночника.
– Любимая, – слышу я, – все в порядке?
Я молчу, поэтому он придвигается, шуршат простыни, он обнимает меня, и наши тела сливаются в одно целое. Он теплый и сильный; я обретаю полный покой, чувствуя себя в безопасности. Его губы касаются моей кожи, скользят по шее, так умело, что до кончиков пальцев на ногах пробегает электрический разряд; меня бросает то в жар, то в холод.
– Опять повторяется? – шепчет он.
Моя мать родилась в Австралии.
Я знаю, потому что она сама как-то об этом рассказала, а еще потому, что сейчас, несмотря на отчаянные попытки противостоять пробуждающимся воспоминаниям, забыть я не в состоянии. Как-то мама рассказала мне, что эта птичка (большой желтохохлый какаду) родом из Австралии. В девятнадцатом веке их завезли в Новую Зеландию, но Иви, моя мама, ее там не нашла. Она влюбилась в этих птиц еще дома, ребенком, когда одна из них, по ее заверениям, спасла ей жизнь.
Именно эти птицы захватили мои мечты.
Эти птицы, которых держала и кормила сумасшедшая женщина. Меня смущает осознание того, что я цепляюсь за чушь, за поблекшие, искаженные отпечатки старых воспоминаний, неудачно стертых. Я надеялась на большее. Мечтала о большем. В горле комом встало разочарование, холодным комом, который не проглотить.
А затем
снова
я чувствую это
Цепенею от тошноты, которая предваряет видение – резкий удар под дых, значит, будет еще, и еще, так бывает.
Аарон притягивает меня ближе, крепче прижимает к груди.
– Дыши, – шепчет он. – Я здесь, рядом, любовь моя. И буду рядом.
Я цепляюсь за него, зажмурившись, а голова уже плывет. Эти воспоминания подарила мне сестра, Эммелина. Сестра, которую я только-только обнаружила, только-только обрела.
Лишь потому, что она пыталась меня найти.
Несмотря на неустанные попытки моих родителей стереть из наших разумов давнишнее доказательство их зверства и жестокости, Эммелина добилась своего. Она воспользовалась своей психокинетической силой и вернула то, что украли из моих воспоминаний. Она поднесла мне дар – дар помнить, – чтобы помочь спасти себя. Спасти ее. Остановить наших родителей.
Не дать разрушить мир.
Однако в настоящий момент – ведь я только что чудом избежала смерти – этот дар стал проклятием. Мой разум ежечасно рождается заново. Преобразуется. Воспоминания все прибывают.
И моя погибшая мать отказывается молчать.
– Птичка моя, – шепчет она, заправляя выбившуюся прядь мне за ухо. – Пришло время улетать.
– Но я никуда не хочу. – От страха мой голос дрожит. – Я хочу остаться, с тобой и папой, и Эммелиной. Не понимаю, зачем мне уезжать.
– Тебе и не нужно понимать, – мягко настаивает она.
Я замираю, мне тревожно.
Мама не кричит. Она никогда не кричала. За всю мою жизнь ни разу не подняла на меня руки, ни разу не повысила голос и не обозвала. В отличие от отца Аарона. Хотя кричать маме и не требуется. Иногда она просто говорит что-то, например «тебе и не нужно понимать», и в ее словах слышится предостережение, пугающая меня категоричность.
Я вот-вот разревусь, слезы, подступая, обжигают глаза, и слышу:
– Никаких слез. Ты уже большая.
Изо всех сил сдерживаюсь, шмыгаю носом. Руки все равно трясутся.
Мама поднимает взгляд, кивает кому-то позади меня. Я оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы заметить Париса, мистера Андерсона. Он ждет с моим чемоданом. В глазах нет ни намека на доброту. Ни капли сердечности. Он отворачивается от меня, смотрит на маму.
– Макс уже устроился? – вместо приветствия слышу я.
– Да, он давно был готов. – Мама рассеянно бросает взгляд на часы. – Но ты же знаешь Макса, – продолжает она с легкой улыбкой. – У него все должно быть идеально.
– Только когда дело касается твоих желаний, – замечает мистер Андерсон. – Не встречал еще взрослого мужчину, столь очарованного собственной женой.
Улыбка мамы становится шире. Она хочет что-то сказать, я перебиваю.
– Ты про папу? – взволнованно спрашиваю я. – Там будет папа?
Мама разворачивается ко мне, удивленная, будто забыла, что я стою рядом. А потом снова обращается к мистеру Андерсону:
– Да, кстати, а как дела у Лейлы?
– Прекрасно, – произносит он, однако выглядит раздраженным.
– Мам? – Снова угрожающе подступают слезы. – Я буду там с папой?
Мама меня, кажется, совсем не слушает. Она ведет разговор с мистером Андерсоном.
– По прибытии Макс все подробно разъяснит, он ответит на большинство вопросов. А если не ответит, то, скорее всего, у тебя нет допуска.
Мистер Андерсон выглядит раздосадованным, однако молчит. Мама тоже молчит.
Это выше моих сил.
Слезы градом текут по лицу, тело сотрясается от рыданий, дыхание сбивается.
– Мама? – шепчу я. – Мама, пожалуйста, ска-скажи мне…
Мама сжимает мне плечо холодной твердой рукой, и я вдруг застываю. Притихнув. Она на меня не смотрит. И не посмотрит напоследок.
– Этот вопрос ты тоже уладишь, – произносит она. – Уладишь, Парис?
И тут мистер Андерсон опускает на меня взгляд. Его глаза пронзительно голубые. Пронзительно холодные.
– Конечно.
Я резко вспыхиваю. Гнев такой яркий, что он мгновенно вытесняет страх.
Я ненавижу этого человека.
Ненавижу так сильно, что, когда смотрю на него, во мне что-то происходит… и внезапный всплеск эмоций придает мне храбрости.
Я поворачиваюсь к маме.
– Почему Эммелина остается? – задаю я вопрос, сердито вытирая влажную щеку. – Если мне нужно ехать, почему мы не можем хотя бы поехать вме…
Я запинаюсь, когда замечаю ее.
Моя сестра, Эммелина, смотрит на меня из-за прикрытой двери. Она не должна быть здесь. Так мама сказала.
Эммелина должна быть на плавании, у нее урок.
Но она здесь, с ее влажных волос капает на пол, и она смотрит на меня в упор огромными как блюдца глазами. Она пытается что-то сказать, только я не могу уследить за движениями ее губ – слишком быстро. А потом, словно из ниоткуда, вдоль позвоночника пробегает электрический разряд, и я слышу ее голос, звенящий, странный…
Они врут.
ВРУТ.
УБЕЙ ВСЕХ
Я резко открываю глаза и не могу вздохнуть. Грудь сдавило, сердце колотится. Уорнер обнимает меня, шепчет что-то ласковое, успокаивающе поглаживает по руке.
По лицу текут слезы, и я смахиваю их трясущимися руками.
– Бесит, – шепчу я, ужасаясь, как дрожит мой голос. – Как же меня все это бесит. Бесит, что не проходит. Бесит, что оно со мной делает. Ненавижу!
Аарон прижимается щекой к моему плечу, его дыхание щекочет кожу.
– Так и меня бесит, – мягко признается он.
Я аккуратно поворачиваюсь в колыбели его объятий и утыкаюсь лбом в голый торс.
Не прошло и двух дней с тех пор, как мы сбежали из Океании. Как я убила свою мать. Как нашла то, что осталось от моей сестры, Эммелины. Всего два дня назад моя жизнь снова перевернулась с ног на голову.
Всего два дня, а мир вокруг нас уже в огне.
Это наша вторая ночь здесь, в Прибежище, месте сосредоточия повстанцев, возглавляемых Нурией – дочерью Касла – и ее женой, Сэм. Считается, что мы в безопасности. Считается, что мы отдохнем и перераспределим свои силы после того ада, что творился несколько недель, однако мое тело не желает успокаиваться. Мозг кипит, его атакуют. Я считала, что наплыв новых воспоминаний в конце концов иссякнет, но в последние сутки ощущаю особенно зверский удар, и, похоже, такие проблемы только у меня.
Эммелина наградила всех нас – всех детей главнокомандующих – воспоминаниями, что украли наши родители. Нам по очереди помогли осознать ту правду, которую глубоко зарыли наши родители, а затем всех вернули к нормальной жизни.
Всех, кроме меня.
Остальные смогли пойти дальше, смириться со своей историей, предать родителей и найти для этого объяснение. Мои мысли, напротив, все время запинаются. Кружатся. С другой стороны, я потеряла намного больше; да и вспомнить мне нужно намного больше. Даже Уорнеру – Аарону – не приходится столь радикально переосмысливать свою жизнь.
Меня это начинает пугать.
Мое прошлое прямо сейчас переписывают, бесчисленные абзацы моей истории вымарывают и наспех правят. Старые и новые картинки – воспоминания – наслаиваются друг на друга, пока струятся чернила, вскрывая события, превращая их во что-то новое, что-то непостижимое. Временами мои мысли словно заменяют будоражащие галлюцинации, их лавина столь беспощадна, что, боюсь, нанесенный ей вред непоправим.
Ведь что-то меняется.
Каждое новое воспоминание крушит меня эмоционально, заново упорядочивает мой мозг. Я ощущаю эту боль короткими вспышками – болезненность, тошнота, дезориентация, – но до сих пор я не хотела копаться в этом слишком глубоко. Не хотела вглядываться слишком пристально. Правда в том, что я не хотела верить собственным страхам. Истинная же правда в том, что я – как проколотая шина. И каждый впрыск воздуха надувает и сдувает меня одновременно.
Я забываю.
– Элла?
Ужас бурлит, выплескивается через распахнутые глаза. Я не сразу вспоминаю, что меня зовут Джульетта Элла. И каждый раз это «не сразу» еще больше затягивается.
Вот-вот начнется истерика…
но я ее гашу.
– Да, – произношу я, с силой заполняя воздухом легкие. – Да.
Уорнер Аарон напрягается.
– Любовь моя, что такое?
– Ничего страшного, – обманываю я.
Сердце колотится, быстро, слишком быстро. Я не знаю, зачем вру. Бесполезная попытка; он чувствует все то же, что и я. Надо просто ему рассказать. Не знаю, почему не рассказываю. Знаю, почему не рассказываю.
Я выжидаю.
Выжидаю, вдруг пройдет, вдруг провалы в моей памяти – всего лишь небольшие сбои в системе, которые можно восстановить. Произнести такое вслух – значит, оживить эти мысли, а время пока не пришло, рано поддаваться этому страху. В конце концов, лишь один день минул с тех пор, как все началось. До меня только вчера дошло: творится что-то поистине неладное.
До меня дошло, потому что я совершила ошибку.
И не одну.
Мы сидели на улице, вглядывались в звезды. Не припоминаю, что когда-либо видела такие звезды – четкие, яркие. Было поздно, так поздно, что из ночи зарождалось утро, а от видов захватывало дух. Я мерзла. Какой-то храбрый ветерок пробрался сквозь раскинувшиеся вокруг заросли, наполнив воздух размеренным гулом. Я объелась тортом. Уорнер пах чем-то сладким, чем-то распутным. И я опьянела от радости.
Я не хочу ждать, сказал он, взяв мою руку. Сжав ее. Давай не будем ждать.
Я удивленно моргнула, подняв взгляд. Чего?
Чего?
Чего?
Как я могла забыть, что случилось несколько часов назад?
Как я могла забыть ту секунду, когда он попросил выйти за него?
Произошел сбой. Похоже на сбой. Там, где хранились воспоминания, вдруг возникла дыра, полость, которая была свободна, пока ее насильно не заполнили.
Я пришла в себя, вспомнила. Уорнер засмеялся.
Мне же смеяться не хотелось.
Я забыла, как зовут дочь Касла. Я забыла, как мы приземлились в Прибежище. Я забыла, на целых две минуты, как я вообще сбежала из Океании. Впрочем, такие ошибки длились недолго; да, задержки, но вроде как естественного характера. Я ощущала лишь смущение, пока мой мозг отбивал удары, неуверенность, пока вновь всплывали воспоминания, размокшие и невнятные. И решила, что просто устала. Просто перегрузка. Я не понимала, насколько все серьезно, пока, сидя под звездами, не забыла, что обещала провести остаток жизни с этим человеком.
Унижение.
Унижение столь острое, что, испытай я его во всю мощь, сгорела бы дотла. К лицу снова прилила кровь, и мне стало легче от того, что Уорнер не видит в темноте.
Аарон, не Уорнер.
Аарон.
– Даже не знаю, то ли ты боишься, то ли смутилась, – произносит он, потом медленно выдыхает, и этот звук немного похож на смех. – Ты беспокоишься о Кенджи? Об остальных?
Всем сердцем хватаюсь за эту полуправду.
– Конечно, – признаюсь я. – О Кенджи. О Джеймсе. Об Адаме.
Кенджи с раннего утра валяется больной в кровати. Я бросаю украдкой взгляд на льющийся из окна косой лунный свет, и до меня доходит, что уже глубоко за полночь, а значит, формально, Кенджи стало плохо еще вчера утром.
В любом случае ситуация пугала нас всех.
Назира накачала Кенджи, пока они летели из Сектора 45 до Океании, не рассчитала с дозировкой, и его развезло. В конце концов он вырубился – близняшки Соня и Сара его обследовали и сказали, что он поправится, – но до того мы узнали, что Андерсон взял под стражу детей Верховных главнокомандующих.
Все, и Адамс, и Джеймс, и Лена, и Валентина, и Николас, они все в плену у Андерсона.
Джеймс тоже у него в плену.
Последние пару дней были кошмарными, просто убийственными. Последние пару недель были кошмарными, просто убийственными.
Хотя на деле – месяцы.
Даже годы.
Порой я не могу припомнить ничего хорошего. Бывает, когда случайно познанное мной счастье кажется диковинным сном. Ошибкой. Гиперреализм и хаос: слишком яркие цвета, слишком громкие звуки.
Плод моего воображения.
Всего несколько дней назад ко мне пришла несущая дары ясность. Несколько дней назад верилось, что худшее позади, что передо мной открыты все возможности мира; что мое тело сильнее, чем когда-либо, а мозг наполнился, стал четче работать и способен на то, что я даже представить себе не могла.
Но сейчас
Сейчас
Сейчас я, похоже, цепляюсь за размытые края душевного равновесия – изворотливого, ненадежного друга, который всегда разбивал мне сердце.
Аарон притягивает меня ближе, и я растворяюсь в нем, чувствуя благодарность за тепло, за крепость его объятий. Я делаю глубокий, неровный вдох и затем полностью расслабляюсь. Я с жадностью вбираю густой, пьянящий запах его кожи, еле уловимый аромат гардений, который почему-то всегда его сопровождает. В идеальном молчании мы слушаем только наше дыхание, проходят секунды.
Сердце хоть и медленно, но успокаивается.
Слезы высыхают. Страхи делают передышку. Ужас рассеивается пролетающей мимо бабочкой, а тоска решает вздремнуть.
На какое-то время есть только я и он, и мы, и все это не запятнано, не тронуто тьмой.
Я знаю, что любила Уорнера Аарона задолго до всего происходящего – задолго до того, как нас схватило Оздоровление, до того, как нас разлучили, до того, как мы узнали об общем прошлом, – но то чувство было молодое, незрелое, его глубина была еще не изучена, не испытана. За то короткое мерцающее временное окошко, когда зияющие дыры моей памяти кажутся целиком заполненными, что-то между нами изменилось. Между нами изменилось все. Даже теперь, хотя в голове стоит шум и гам, я это чувствую.
Сейчас.
Вот это.
Моя плоть к его плоти. Здесь мой дом.
Я понимаю, что он внезапно напрягся, и отстраняюсь в тревоге. Вокруг кромешная тьма, и я его почти не вижу, лишь чувствую, как по его руке тоненькими струйками побежали мурашки, когда он спрашивает:
– О чем сейчас думаешь?
Я распахиваю глаза, понимание развенчивает тревогу.
– Я думала о тебе.
– Обо мне?
Я сокращаю дистанцию. Утыкаюсь ему в грудь. Он не произносит ни слова; я чувствую, как в тишине мечется его сердце, и в конце концов слышу протяжный выдох. Тяжелый, неровный выдох, словно он очень надолго задерживал дыхание. Как бы я хотела увидеть его лицо. Мы уже давно вместе, но я все еще забываю, насколько остро он чувствует мои эмоции, особенно в таких ситуациях, когда наши тела сплелись друг с другом.
Я нежно провожу рукой вниз по его спине и признаюсь:
– Я размышляла о том, как сильно тебя люблю.
Он замирает на долю секунды. А затем прикасается к моим волосам, медленно разделяя прядку за прядкой.
– Ты почувствовал? – становится интересно мне.
Я снова отстраняюсь, поскольку не слышу ответа. Моргаю в потемках, покуда не различаю блеск его глаз, тень его рта.
– Аарон?
– Да, – отзывается он, и мне кажется, ему не хватает воздуха.
– Да, в смысле почувствовал?
– Да, – повторяет он.
– И на что это было похоже?
Он вздыхает, откидывается на спину. И молчит так долго, что я даже подумываю, а будет ли он вообще отвечать. Затем он нежно говорит:
– Непросто объяснить. Это как удовольствие, но оно так близко к боли, что порой их сложно разделить.
– По-моему, ужасно.
– Нет, почему же, – возражает он. – Скорее изысканно.
– Я люблю тебя.
Резкий вдох. Даже в такой темноте я вижу, как напрягается челюсть, а он сам пялится в потолок.
От удивления я резко сажусь.
Реакция Аарона столь необычна, что я не знаю, почему не замечала этого раньше. Хотя, быть может, это что-то новенькое. Быть может, что-то и правда изменилось между нами. Быть может, раньше я так сильно его и не любила. По крайней мере, это все объяснило бы. Ведь когда я об этом думаю, когда я думаю о том, насколько сильны мои чувства к нему теперь, после всего, что мы…
Еще один крутой, отрывистый вздох. А затем он смеется, чуть нервно.
– Ничего себе, – вырывается у меня.
Он закрывает ладонью глаза.
– Как-то унизительно.
Теперь улыбаюсь я, да я почти хохочу.
– Эй, просто…
Мое тело зажимает в тиски.
По коже прокатывается яростная дрожь, позвоночник перестает гнуться, кости пришпилены на свои места невидимыми булавками, застывший рот открыт в попытке сделать вдох.
Я ничего не вижу из-за накрывшего меня жара.
Я слышу какие-то помехи, гигантские стремнины, бурный поток, злобный ветер. Ничего не чувствую. Ни о чем не думаю. Не существую.
На какую-то ничтожную долю секунды я…
Свободна.
Мои веки трепещут, открываются закрываются, открываются закрываются, открываются закрываются. Я – крыло, пара крыльев, дверь на петлях, пять птиц…
Внутри растет огонь, взрывается.
Элла?
В голове возникает голос, стремительно, с силой вонзается в мозг как острый дротик. Словно со стороны понимаю, что мне безумно больно – челюсть ломит, тело застыло в неестественном положении, – но я не обращаю на это внимания. А голос взывает снова:
Джульетта?
Осознание бьет точно ножом по коленям. Мой разум заполоняют образы сестры: кости и почти растворившаяся кожа, сросшиеся пальцы, разбухший рот, глаз нет. Ее тело плавает в воде, длинные темные волосы словно полчища мурен. Меня пронзает ее странный, обезличенный голос. И без единого слова я спрашиваю:
Эммелина?
Меня захлестывают эмоции, пальцы впиваются в плоть, кожа горит. Она чувствует облегчение, и оно практически материально. Я могу попробовать его на вкус. Ей стало легче, легче от того, что я ее узнала, легче от того, что она нашла меня, легче легче легче…
Что случилось?
Поток образов наводнил мой мозг до самых краев, затопил его полностью, и я тону. Ее воспоминания заглушили мои ощущения, забили легкие. Я задыхаюсь от ворвавшихся в меня чужих чувств. Я вижу Макса, моего отца, безутешного в горе от смерти жены; вижу Верховного главнокомандующего Ибрагима, он в отчаянии, в бешенстве, требует, чтобы Андерсон собрал других детей, пока не стало слишком поздно; вижу Эммелину, всеми ненадолго покинутую: она хватается за эту соломинку…
У меня перехватывает дыхание.
Иви постаралась, чтобы только она с Максом могла контролировать силы Эммелины, и с ее смертью внедренные системы бесперебойной работы внезапно дали сбой. Эммелина поняла, что после смерти матери возникнет реальный шанс, пусть и очень кратковременный – шанс вернуть контроль над собственным разумом, пока Макс переписывает алгоритмы. Однако Иви поработала на славу, да и реакция Макса не заставила ждать. Поэтому Эммелина преуспела лишь отчасти.
Умираю, признается она мне.
Умираю.
Каждая эмоциональная вспышка сестры сопровождается моим мучительным приступом. Плоть саднит. Позвоночник растекся, глаза обожжены и ничего не видят. Я чувствую Эммелину – ее голос, ее чувства, ее видения – намного ярче, чем раньше, ведь и она сильнее, чем раньше. Уже то, что она сумела собраться с силами и разыскать меня, доказывает, что она, по крайней мере отчасти, свободна, а ее возможности неограниченны. Последние несколько месяцев Иви с Максом ставили над Эммелиной необдуманные эксперименты, далеко за гранью, пытаясь сделать ее сильнее, несмотря на то, что тело истощалось. И это, это – последствия.
Такой тесный контакт с ней – истинное мучение.
Кажется, я кричала.
Я что, кричала?
Все, что связано с Эммелиной, обостряется до предела; ее присутствие как шторм, от него перехватывает дух, оно оживает посредством моей нервной системы. Звуки и ощущения мелькают в голове, носятся там неистово. Я слышу, как по деревянному полу удирает паучок. Мотыльки устало шуршат по стене крыльями. Вздрагивает, а затем, так и не просыпаясь, вновь устраивается поудобнее мышка. Рассыпаются, влетая в оконное стекло, пылинки, скользит по траве шрапнель.
Не могу зафиксировать взгляд, глаза будто слетели с петель внутри черепной коробки.
На меня давит вес моих волос, конечностей, плоти, в которую я завернута, как в целлофан; такой вот кожаный гроб. И язык, мой язык – дохлая ящерица, примостившаяся во рту, шершавая, грузная. Тоненькие волоски на руках щетинятся и раскачиваются, щетинятся и раскачиваются. Кулаки сжимаются так сильно, что ногти впиваются в нежную плоть ладоней.
Я чувствую на себе чью-то руку. Где? Я нахожусь?
Одиноко, говорит она.
И показывает.
Картинку. Мы снова в той лаборатории, где я впервые ее увидела, где я убила нашу мать. Я вижу себя глазами Эммелины, и это ошеломляет. Она видит лишь расплывчатое пятно, однако чувствует мое присутствие, может разобрать мои очертания, ощутить тепло моего тела. А затем в мой мозг врываются мои слова, мои собственные слова…
должен быть еще способ
тебе не обязательно умирать
вместе мы справимся
пожалуйста
я хочу вернуть сестру
я хочу, чтобы ты жила
Эммелина
я не дам тебе здесь умереть
Эммелина
Эммелина
вместе мы справимся
вместе мы справимся
мы справимся
вместе
Холодное, словно металл, чувство зреет у меня в груди. Оно растекается по телу, поднимается по рукам, вгрызается в глотку, бьет под дых. Зубы пульсируют. Боль Эммелины разрывает меня в клочья, потом отступает, цепляется так неистово, что мне не вынести. Ее чувствительность, такая неподдельная, ужасает. Сестра измучена эмоциями, и страстью, и холодом, которые питаются гневом и опустошением.
Она искала меня. Все эти годы.
Последние пару дней Эммелина провела в поисках нужного мира для моего разума, пытаясь разыскать убежище, место, где можно отдохнуть.
Место, где можно умереть.
Эммелина, обращаюсь я. Пожалуйста…
Сестренка.
Что-то в моей голове сдавливается, сжимается. Страх продвигается вперед, буравит внутренние органы. Слышу запах земли и влажных, подгнивающих листьев, чувствую, как звезды глядят на мою кожу и как, словно обеспокоенный родитель, пробивается сквозь темноту ветер. Рот открыт, в него падает мошкара. Я уже на земле.
Где?
Уже не в кровати, доходит до меня, уже не в своей палатке, доходит до меня, уже не в безопасности.
Когда я пошла?
Кто передвигал мне ноги? Кто толкал вперед тело?
Как далеко я очутилась?
Пытаюсь осмотреться, но я ослепла, моя голова застряла в тисках, от шеи остались лишь истертые жилы. В ушах стоит звук моего дыхания, оно резкое и громкое, резкое и громкое, тяжелое тяжелое… пытаюсь вдохнуть… голова
мотается из стороны в сторону
Разжимаю кулаки, пальцы, разгибаясь, скребут ногтями ладони. И я чувствую вкус жаркого, вкусного ветра, слышу грязь.
Я руками упираюсь в нее, грязь во рту, она под ногтями. Понимаю, что кричу во всю мочь. Кто-то меня трогает, а я кричу.
Прекрати, кричу я. Пожалуйста, Эммелина… Пожалуйста, не надо…
Одиноко, говорит она.
о ди но ко
Резкая, жуткая боль…
И меня вытесняет.
