Светлана Вяткина
Возвращение
– Что думаете делать, Назаров? – спросил Рубинчик.
– Еще не решил. Хандра напала.
– Таки довоевались! А я, дурак, добровольцем пошел, лез из кожи, чтобы заслужить двух «георгиев», хотел с их помощью избавиться от черты оседлости. Кто знал, что евреи смастырят революцию и мои подвиги обесценятся как царские карбованцы. Курам на смех теперь мои цацки.
– Почему же курам на смех?
– Так большевики ж отменили черту оседлости. Все евреи, даже не георгиевские кавалеры, могут жить где угодно. Юмор в том, что я попал в заколдованный круг: куда ни сунься – везде заставляют воевать. А какой мне интерес воевать? Почему Самуил Рубинчик должен вечно воевать? Они думают, что я Александр Македонский или Наполеон?
– Не верю, Рубинчик, что вы не видите выхода из этой ситуации.
– И вы совершенно правы, Назаров. Не жаловаться же на прачечную, если у соседа грязные кальсоны. Нет такой ситуации, из которой Рубинчик не извлечет удовольствия. Скажу вам по секрету: есть идея!
Рубинчик подмигнул Юрию и закурил. Он определенно вызывал симпатию своим оптимизмом и тем, с каким наплевательством переносил удары судьбы, превращая трагедию в фарс. Это было так заразительно, что у Назарова полегчало на душе.
– Поделитесь вашей идеей, Рубинчик. Я тоже не желаю участвовать в гражданской войне.
– Моя идея проста: надо бежать.
– Куда?
– За границу.
– Но и там война.
– На Балканах она скоро закончится.
– Откуда вы знаете?
– Мне сказал один еврей, он только что оттуда.
– Но как вы попадете на Балканы?
– Как удастся: пешком, поездом, на пароходе. Мне везде помогут, потому что евреи есть везде. Хотите поехать со мной?
– Но ведь я не из ваших, мне-то никто не станет помогать.
– А мы скажем, что вы из наших.
– Не поверят.
– Еще как поверят! Вы не курносый, отпустите пейсы. Да я вас так загримирую, что вас примут за раввина.
– Но я не говорю на идише.
– По-немецки говорите?
– Да.
– Так коверкайте немецкий – сойдет за жаргон.
– А на что мы будем жить?
– Делать деньги можно на всем. Заработаем! Я хороший музыкант, на скрипке играю, как Паганини. Скрипка, кстати, у меня есть. А вы на чем играете?
– Немного на рояле.
– Нет, с роялем надорвемся. Будете играть на гармошке.
– Кто ж меня научит?
– Ну конечно, я, кто ж еще! В консерваторию поступать некогда.
– Интересно, сколько на базаре запросят за гармошку?
– На ваше счастье, гармошка у меня тоже имеется. Я позаимствовал ее в нашей батарее – не оставлять же врагу! Мы будем выступать в разных кабачках и харчевнях, с голоду не помрем. Жизнь музыканта вольная, веселая – чистое искусство. Сначала проберемся в Одессу – это мой родной город. Оттуда и махнем в Константинополь. Чудный город! Я там был, когда занимался контрабандой. Не пофартит в Константинополе, двинем во Францию. Наймемся матросами на какой-нибудь пароход до Марселя, а там до Парижа рукой подать. Париж всем нравится, и нам понравится. Ну что, Назаров, хотите быть парижанином? Соглашайтесь!
Юрий задумался. Его мучили сомнения.
– О чем тут думать? – уговаривал Рубинчик. – Ведь мы отправляемся в путешествие. Посмотрим мир, увидим новые страны, а вернуться всегда успеем, мы же не старики. И момент подходящий, если вы не хотите принимать участие в общей сваре. Когда-нибудь этот бардак все равно закончится, но мы не упрекнем себя в убийстве соотечественников.
– Хорошо, я согласен. Своей идеи у меня все равно нет. И пусть наша одиссея начнется с мечты о возвращении, потому что, когда уезжают, зная, что больше не вернутся, – это бегство.
– Ну и баста! Или, по-вашему, аминь.
Рубинчик вынул из кармана карандаш, бумагу, смятый конверт и положил перед Назаровым.
– Теперь пишите письмо мамаше, чтобы она за вас не волновалась. Один из «наших» едет в Москву, так он передаст.
Юрий благодарно посмотрел на товарища. Потом взял карандаш и написал: «Дорогая мама! Не желая участвовать в гражданской войне, я решил временно уехать из России. Думаю, ты меня поймешь. Пробираюсь со своим другом в Константинополь. За меня не переживай, я здоров. Когда будет возможность, буду писать или хотя бы присылать открытки. Все будет хорошо. Целую тебя, папу и Марику. Ваш Юрий».
Написав адрес, он передал конверт Рубинчику.
Мечты Николая Николаевича о контрреволюционном мятеже, похоже, обрели конкретные черты. Россия раскололась на два лагеря – красный и белый. Новые варяги были призваны: вслед за гражданской войной началась интервенция войсками Антанты.
В один из дней Назаров сказал жене:
– Ольга, потерпи еще немного, скоро ужасу конец.
– Напрасно надеешься, – возразила она, – все теперь за Ленина.
– А вот и не все!
– Трезво взвесь: сколько их и сколько вас? Вы проиграете. Знаешь, я пришла к выводу, что мы сами во многом виноваты. Надо иметь мужество признать это. Вспомни, как мы ругали власть, о восстановлении которой сейчас молимся. У нас есть и другие провинности.
– Можно поинтересоваться, какие?
– Задумывался ли ты когда-нибудь о том, как мы жили? В деревне мы не вникали в нужды крестьян. В Москве и вовсе изолировались от простого народа. Кого мы знали? Только горничных, кухарок, лакеев, поваров – лишь тех, кто работал на нас. Рабочие и ремесленники для нас не существовали, словно они жили не рядом, а на какой-то другой планете. Мы недооценили тот факт, что их миллионы, а нас – жалкая кучка. И они нас легко смяли.
Ольге Александровне хотелось поговорить с мужем по душам, как раньше, но он лишь досадливо пожимал плечами.
– Не понимаю, милая, откуда у тебя такие суждения? В каждом государстве существует классовое расслоение. Переход из одной общественной страты в другую возможен, но нужно доказать обществу свое право на более высокое положение: например, совершить подвиг, сделать открытие или еще что-нибудь значительное. В любом государстве имеется так называемая «элита» – цвет нации, ее соль. В России испокон эта роль отведена аристократам, интеллигенции. Они внесли наибольший вклад в достижения мировой цивилизации. Да, люди умственного труда имеют привилегии, но это справедливо. Их заслуги выше, это же азбучная истина!
– Мир изменился, а ты не хочешь этого признать. Народ создает новую интеллигенцию.
– Из иван егорычей?
– Хотя бы.
– Хорошо, пусть. Я все равно не откажусь от своих взглядов. И я должен сообщить тебе, что мне необходимо временно покинуть Москву.
– Ты уезжаешь? Куда?
– На юг, к Деникину. При нем будет сформировано всероссийское правительство, которое признают союзники. Милюков, Долгоруков, Набоков, Новгородцев и другие кадеты уже там. Медлить больше нельзя.
– Как можно верить генералам, проигравшим войну? Да они дважды изменники: сначала изменили Государю, потом Временному правительству. Изменят и в третий раз. Один Брусилов принял верное решение.
– Посмотрим, что он скажет через пять лет.
– Оставим Брусилова, – примирительно сказала Ольга Александровна. – Но и от союзников хорошего ждать не приходится.
Спасти Россию могут только сами русские, для этого надо объединиться с народом, а не воевать с ним. Потому народ и надеется на Ленина, что он обещает мир и землю.
– Не будем спорить, дорогая. Жизнь покажет, кто из нас прав. Я не зову тебя с собой, так как знаю…
– …что я не поеду, – договорила за мужа Ольга Александровна.
– Вот если бы Анатоль был жив, то он бы давно уже был там. Тогда не Марков, а Шумский был бы для тебя высшим авторитетом, и ты, конечно, поехала бы за ним куда угодно.
Ольга Александровна замерла. Муж впервые делал такое заявление. Пришлось взять себя в руки и стать в позу несправедливо оскорбленной женщины. Гордо вскинув голову, она ответила:
– Напрасно ты так думаешь, Николай. И Анатоль не поколебал бы моих убеждений, он тут вообще ни при чем…
– Пожалуй, Юра оказался мудрее всех, уехав за границу, – закрыл тему Николай Николаевич.
– Я тоже рада, что он избежит участия в гражданской войне.
– Он вернется в свободную от большевизма Россию. Через какие-нибудь полгода я тоже вернусь к тебе вместе с Добровольческой армией. Будет восстановлена единая неделимая Россия и прежняя жизнь. У нас будет такая же республика, как во Франции, – убежденно говорил Назаров.
– Не верю в это, как и в то, что мы скоро увидим сына. Революция уже победила, и если не навсегда, то надолго.
– Ты опять повторяешь слова Маркова!
– А ты снова пытаешься меня оскорбить. Делай, что хочешь. Но как жена и мать твоих детей прошу тебя: опомнись, ты совершаешь непоправимую ошибку. Если чекисты задержат тебя на границе, ты погибнешь.
– Не беспокойся. Я получил польский паспорт от адвоката Ледницкого, женатого на Морозовой. Сейчас он исполняет обязанности польского консула. Он бывший кадет.
– Но если тебя узнают на границе?
– Не узнают. Я сбрею усы, оденусь поплоше. Паспорт выдан на имя польского рабочего, который пробирается на родину.
– Ты затеял опасную игру…
– Всего лишь небольшой маскарад. С собой я возьму свои драгоценности. Думаю, мне хватит на жизнь. У тебя остаются твои, будешь их продавать по мере надобности. Если обо мне будут спрашивать, говори, что уехал по делам в провинцию. Ты остаешься не одна, у тебя есть Марика, ее муж, да еще такой покровитель и советчик, как Марков.
– Опять ирония?
– Это не ирония, а подлая реальность, – он тяжело вздохнул. Через несколько дней Назаров исчез.
Из его авантюры ничего не вышло. Ольга Александровна узнала об аресте мужа на четвертый день после его отъезда. Вечером она возвращалась от Марики и, подходя к дому, заметила свет во всех окнах своего жилища. У крыльца стояла закрытая машина, рядом дежурил милиционер. В квартире трое в кожаных куртках допрашивали кухарку Ильиничну. Она бесстрашно обзывала их «нехристями» и проклинала. Дом был перевернут: шкафы открыты и выпотрошены, пол завален книгами, газетами, бельем и прочими вещами. Посреди гостиной стоял дорожный чемодан, набитый бумагами и письмами.
– Вы жена Назарова? – спросил один из кожаных.
– Да, – ответила Ольга Александровна как можно спокойнее.
– Я следователь ЧК Гельфанд, расследую дело вашего мужа. Он задержан при попытке перейти границу с чужим паспортом, выданным на имя польского гражданина. Еще у него обнаружены документы контрреволюционного содержания. Что вы можете сказать по этому поводу? Вам должно быть известно, куда направлялся ваш муж. Говорите правду, иначе будете привлечены к ответственности за соучастие.
– Мне нечего вам сказать. Муж никогда не вел со мной провокационных бесед. Уезжая, он сказал, что едет на несколько дней в провинцию по делам своих бывших клиентов. Быть может, он поехал искать нашего сына, офицера русской армии, о котором мы давно ничего не знаем.
– Почему же он вам не сказал об этом? – спросил Гельфанд.
– Видимо, не хотел меня волновать. Могу я увидеться с мужем?
– Нет.
– Что же мне делать?
– Пока живите, как жили. Когда понадобитесь, вас вызовут. А эти документы мы забираем как вещественные доказательства. Об аресте мужа помалкивайте, так будет лучше для вас.
Взяв чемодан, они ушли.
– Пропал наш барин! Пропа-а-ал! – горько причитала Ильинична.
– Да, и я чувствую беду. Боже, как страшно…
Всю ночь Ольга Александровна не смыкала глаз. Она перебирала пути спасения мужа, но ничего не могла придумать. На службу не пошла. Около девяти утра приехала в Наркомздрав, разыскала Маркова и все ему рассказала.
– Какое безумие! – всплеснул он руками. – В такое время! После покушений на Ленина и Урицкого, когда объявлен красный террор. Об освобождении, конечно, нечего и думать, но надо хотя бы узнать, что ему ставят в вину. Воспользуемся нашим знакомством с Поповой. Она не последний человек в ЧК. Сегодня же схожу к ней. Приходите сюда часам к шести вечера. К этому времени я постараюсь все выяснить.
Ольга Александровна молча пожала ему руку. В глазах у нее стояли слезы.
Вечером Марков рассказал о разговоре с Поповой:
– Она хорошо приняла меня, внимательно выслушала и обещала лично ознакомиться с делом. Я напомнил ей о роли Николая Николаича в ее судьбе. Она назначила вам прийти к ней на Лубянку послезавтра, к десяти утра. Вот пропуск. Будем надеяться.
– Спасибо вам, Иван Егорыч, я никогда не забуду вашего участия. Теперь я осталась одна. Сын пропал, дочь ушла, муж арестован – жизнь кончилась!
Марков горячо возразил:
– Ольга Санна, пока рано делать выводы. И вообще, может быть, ваша настоящая жизнь только начинается.
Войдя в кабинет, Ольга Александровна увидела сидящую за письменным столом молодую женщину. Это была та самая «террористка Попова», за которую она когда-то хлопотала перед мужем.
Назарова поздоровалась и назвала себя. Попова ответила кивком головы и жестом предложила Ольге Александровне сесть.
– Что я могу сделать для вашего мужа? – сухо спросила она.
– Помогите его спасти!
– Назаров – бывший помещик, домовладелец, кадет и наш классовый враг. Он всегда был против нас – и до Октября, и после. Участвовал в тайной политической организации, посещал лиц, находящихся под нашим наблюдением, сотрудничал с меньшевиками, эсерами, посещал английское, польское и даже немецкое посольство, очевидно, получая оттуда инструкции. Наконец, он бежал с фальшивым паспортом и был задержан при переходе границы. У него были найдены компрометирующие документы, в частности, письма генералу Деникину и гетману Скоропадскому. При обыске в вашей квартире обнаружена переписка с враждебными революции лицами и протоколы тайных заседаний кадетов. Вот его дело. – Попова указала на лежащую на столе папку. – Все проверено и доказано, ваш муж во всем признался, отказавшись выдать своих сообщников, что усугубляет его вину. Дело вашего мужа типично для представителей буржуазной интеллигенции. Вместо того чтобы быть лояльными, помогая родине в тяжелое для нее время, они занимаются контрреволюцией и служат нашим врагам. До времени мы были гуманны, но сколько можно терпеть! Убийство товарища Урицкого, следом покушение на Ленина – этого мало? На каждый удар мы ответим контрударом! Народ нас поддерживает. Мы звали и зовем всех к честному сотрудничеству, нам нужна интеллигенция. Но большинство господ продолжает саботировать и вредить нам, даже работая у нас и пользуясь нашим доверием.
– Я и моя дочь состоим на службе в советских учреждениях, а мой сын – офицер Красной армии, – сказала Ольга Александровна.
– Знаю, Марков мне сообщил. Он поручился за вас и ваших детей, вам ничего не грозит.
– Я не прошу о прощении, раз это невозможно, но лишь о снисхождении к мужу, о сохранении его жизни… – робко начала Ольга Александровна.
Попова поняла намек: адвокат Назаров в сходной ситуации помог смягчить приговор военного суда и этим спас ей жизнь.
Однако большевичку не тронул умоляющий взгляд Назаровой. Она спокойно ответила:
– Когда ваш муж защищал меня на процессе, у него в руках был козырь: мое несовершеннолетие. Мне было семнадцать лет. А что я могу предъявить в защиту вашего мужа? Некогда я действительно совершила преступление, убив ненавистного народу представителя царского режима. Но я была еще очень юной. А ваш муж, будучи уже взрослым, сознательным человеком, совершил преступление против народа. При всем желании я бессильна отплатить ему добром. Товарищ Дзержинский, вне сомнений, отклонит мое ходатайство, и я, как коммунистка, считаю, что это правильно.
«Боже, каким холодом веет от нее, совершенно ледяная женщина, – думала Ольга Александровна, слушая нотацию комиссарши, – ее сердце ничем не тронуть, да и есть ли у нее сердце?»
Но Попова задумалась. В памяти сама собой всплыла сцена прошлого, когда адвокат принес ей в тюрьму букет роз. Как радовали ее тогда их аромат и живые лепестки, к которым приятно было прикасаться щекой… И все же одно дело розы нюхать, другое – спасать революцию. Назаров опасен. Помолчав, она сказала:
– Единственное, что я могу сделать для вас, это разрешить проститься с мужем. Желаете?
Ольга Александровна поняла, что он уже осужден. Она молча кивнула, так как говорить из-за слез не могла.
Попова нажала кнопку звонка на столе. Вошел сотрудник.
– Проводите женщину к осужденному Назарову! – приказала она.
Сотрудник повел Ольгу Александровну по длинному коридору. Они спустились по лестнице в подвальный этаж и подошли к одной из комнат. Туда уже привели Николая Николаевича.
Он был в той самой «маскарадной» одежде, в которой, как ему казалось, его никто не узнает. Как ему, щеголю, всю жизнь носившему элегантные английские костюмы и фраки, пришло в голову надеть эту нелепую куртку, выдававшую его с головой?
– Только проститься, никаких других разговоров! – буркнул конвойный, отходя в сторону.
Супруги крепко обнялись.
Ольга Александровна целовала лицо мужа, еле сдерживая рыдания.
– Николай, я ничего не смогла сделать! – шептала она. – Милый мой! Как же мы без тебя? Спасибо тебе за все, за твою любовь ко мне и детям. Мы никогда не забудем тебя, никогда! Прости меня за все!
– Прости и ты меня, Ольга, я причинил тебе столько горя, – говорил Николай Николаевич, прижимая ее к груди. – Спасибо тебе за все, за мое и наше счастье. Поцелуй детей и скажи им, что мои последние мысли были со всеми вами. Ничего не поделаешь, судьба…
Вошел конвоир и вывел Ольгу Александровну в коридор. Дверь за ней с шумом захлопнулась.
Часть II
Назаров и Рубинчик задержались в Каменец-Подольске – надо было подготовиться к предстоящим «гастролям». Юрий в темпе осваивал гармошку. Несколько дней они посвятили репетициям. Неутомимый Самуил составил обширный репертуар, уверяя, что с ним завоевать страну будет намного легче, чем при помощи артиллерии.
Наконец Рубинчик объявил:
– Завтра наш дебют. Будем выступать на постоялом дворе «Одесса», я уже договорился с хозяйкой заведения мадам Басей. Она моя землячка. Я сказал ей, что вы «наш».
Постоялый двор размещался в одноэтажном доме, включавшем, помимо трактира, несколько комнат для приезжих. Хозяйка, возможно, была когда-то привлекательной особой, но теперь ее лицо не спасали ни пудра, ни густые румяна, растекавшиеся в жару по щекам. От нее забористо пахло смесью пота с цветочным одеколоном, а в руке она держала пестрый веер.
В зале прислуживали две молодые хохлушки в цыганских костюмах. Гостей было много, в основном «сливки» местного сброда: сельские кулачки, приехавшие покутить и погулять с молодками, скупщики краденого, барыги, прямо здесь делавшие свой гешефт, и прочие подозрительные лица, которым лучше не попадаться на пустынной дороге.
Мадам Бася представила «артистов» как известных музыкантов из Киева. Назаров развернул гармошку, Рубинчик взялся за смычок. Вскоре веселый дуэт покорил шановную публику темпераментной музыкой южных провинций. В зале начали плясать – кто во что горазд: русский трепак, украинский гопак, польку-бабочку. Одни топали ногами в одиночку, другие кружились парами. «Цыганки» оказались не только расторопными официантками, но и задорными плясуньями. Извиваясь и звеня браслетами, они переходили из одних объятий в другие, а после за столом пересаживались с коленей на колени, не забывая заказывать вина и закуски. Веселые мелодии, стук сапог, табачный дурман, винный хмель – все слилось воедино. Назарову казалось, что даже потолок начал раскачиваться в такт гармошке.
– Ша! – вдруг оборвал музыку Рубинчик. – Пошли гонорар собирать, пока никто не смылся!
Взяв подносы, они обошли гостей. Сбор был хороший. Беда была в другом: деньги обесценивались с каждым часом. Утром эта сумма могла уже ничего не значить.
Счастливая Бася суетилась возле стойки, едва успевая разливать самогон собственного изготовления.
– Сема, Жора, вы заслужили похавать! – она хлопнула Назарова по спине.
Юрия передернуло от такой фамильярности.
– Шо я не так сказала за вас? – спросила она, заметив это.
– Да не берите в голову, мадам Бася, – подмигнул ей Рубинчик. – Просто маэстро привык, чтобы его называли интеллигентно – Жоржем.
Хозяйка привела их в отдельную комнату. Там уже был накрыт стол: жирная домашняя колбаса, каравай хлеба и бутылка мутного самогона. Рубинчик поровну разделил закуску и разлил по стаканам самогон. Ели молча. Жадно рвали зубами жилистую колбасу и наслаждались свежим хлебом.
Наскоро закусив, артисты вернулись в зал.
– Теперь играем лирику! – скомандовал Рубинчик. – Пусть поплачут.
Скрипка и гармонь зарыдали. Рубинчик затянул еврейскую песню «Город Бейнозойрес» – горькую исповедь одесской девушки, ставшей жертвой соблазна и опустившейся до торговли своим телом.
Если кто в Одессу возвратится,
Так скажите матери о том,
Что родная дочь ее томится
В нехорошем доме под замком.
В зале стало тихо. По лицам текли пьяные слезы. Девушки, сидящие на коленях гостей, тоже присмирели, хоть и не забывали о главном: приносить наполненные самогоном бутылки взамен пустых. Расчувствовавшаяся хозяйка возле стойки целовалась с каким-то барыгой. Двое гостей пьяно «страдали», оплакивая свою загубленную молодость, пока одного из них не вырвало.
Другой посетитель жался к Рубинчику, бормоча сквозь слезы:
– Дорогой ты мой! Ты из меня душу вынул. Спасибо! Бери у меня все, что имею! Все отдам, ничего не пожалею! – он достал из кармана пачку «керенок» и сунул ее Рубинчику за пазуху. – Бери! У меня их вона! Скоро начну купюрами стены обклеивать…
Артисты снова обошли публику с подносом. Давали щедро, карманы обоих музыкантов были набиты кредитками.
– За слезы всегда хорошо платят, – деловито сказал Рубинчик. – Что ж, пусть и дальше рыдают.
Он затянул жалобную «Песню бездетного»:
О Господи Боже, прости мой упрек,
За все то плохое, что в жизни было.
Мой голос услышь и в назначенный срок
Не дай бездетным сойти мне в могилу.
Время перевалило за полночь. Деньги на поднос стали сыпаться реже – зал пустел, люди расходились. В стельку пьяных уносили в номера.
– Ну, как тебе? – спросил Рубинчик, когда они возвращались ночью домой.
– Чудесно! – ответил Назаров. – Публика шикарная.
– А мы? Тоже не из подворотни, – смеялся Рубинчик. – Будем сыты, пьяны и с деньгами. Главное, добраться до настоящей Одессы.
Каждый день артисты возвращались домой около трех часов ночи. Жили они в небольшой хибарке, рядом с кормилицей «Одессой». Выручку делили по-братски. Рубинчик ходил на базар, менял керенки на николаевские червонцы и драгоценности, создавая «золотой фонд». Они зашивали золото за подкладку гимнастерок и галифе.
Однажды Рубинчик сказал:
– Пора уносить ноги, не то нас мобилизует Петлюра. Чую запах пороха.
Уйдя из Каменец-Подольска, они продолжали «гастролировать» в кабаках и притонах Проскурова, Жмеринки и прочих местечек, лежавших на пути к морскому порту. Публика везде была одинаковая, жилось вольно и сыто.
Наконец прибыли в Одессу.
– Одесса-мама! – радостно воскликнул Рубинчик, завидев море.
Остановились на окраине, в захудалой еврейской гостинице.
Назарову Одесса не понравилась: всюду вонь, грязь, крысы, на рынке – страшная дороговизна. Жизнь города держалась на трех китах: безработице, бандитизме, спекуляции.
Рубинчик смотрел на свою родину другими глазами:
– Одесса – чудный город, русская Америка! Здесь можно не работать и шикарно жить, надо только шевелить мозгами. Главное – знать, где и что можно дешево купить, а потом выгодно продать. Здесь кругом «наши». Видишь, улица Дерибасовская – какие гостиницы, кафе, магазины! А что за народ: греки, армяне, евреи – все коммерческие люди! Вот на этом самом месте, – Рубинчик ткнул пальцем в фонарь на перекрестке, – я торговал газетами, когда был мальчишкой. А в том кафе продавал все, что можно продать: золото, папиросы, сахар, муку. Но все же, согласен, не та уже Одесса. Толкнуть триста граммов сахарина теперь считается хорошим гешефтом.
– Где ж мы будем работать? – спросил Назаров.
– Ясно, что не на Дерибасовской – туда нас пока не пустят. У нас с вами другая публика, мы ведь «народные» артисты. Да и не больно-то разживешься с пьяных офицеров.
Они спустились к одной из портовых улиц и увидели старый, почерневший от копоти двухэтажный дом с вывеской «Ресторан Парагвай». Хозяева – старик и старуха, оба евреи – встретили их приветливыми улыбками.
– Шолом, ветхозаветные! Имеете музыку для танцев? – спросил Рубинчик.
– Унзер публикум либт лустиге музик[9], – сказала старуха.
– Зер гут! – подмигнул он Юрию.
В тот же вечер они вышли к публике. Посетителями «Парагвая» были матросы, портовые грузчики, проститутки, мелкие спекулянты, контрабандисты, воры и прочая одесская шпана. Здесь часто случались драки. Публика была грубая, приходили главным образом потанцевать.
Заработки пошли хорошие. Рубинчик по-прежнему крутился среди барыг, добывая золото.
Так прошло несколько месяцев беспечной жизни. С севера доходили тревожные слухи о том, что к городу приближается война. Однажды утром на рейде появились корабли союзников.
Началась высадка французской и греческой пехоты, а также артиллерии и танков.
Рубинчик ликовал:
– Наконец-то! Как видим, Турция и Болгария капитулировали. Стало быть, Константинополь открыт, и надо скорее бежать из мышеловки, пока нас не погнали на север на этих же танках.
Через пару дней он объявил:
– Ночью уходим с контрабандистами. Я уже сторговался с капитаном шхуны. Лишь бы море было спокойным.
– А нас не накроет портовая полиция? – усомнился Назаров.
– Будьте спокойны, Самуил Рубинчик уладил все вопросы. Полиция будет смотреть вот так, – он подмигнул Юрию из-за растопыренной пятерни.
Назаров понимал, что Рубинчик лучше него ориентируется в житейских делах, главное, он энергичен, предприимчив, не склонен к унынию. Юрий во всем полагался на своего боевого товарища, не претендуя на лидерство. В свою очередь, Рубинчик ценил деликатность Назарова и не требовал от него невозможного. Каждому свое.
Поздно ночью на окраине Одессы от берега бесшумно отчалила лодка, в которой, кроме Рубинчика и Назарова, находились две молодые женщины и два контрабандиста. На веслах сидели матросы. Лодка подплыла к двухмачтовой шхуне, стоявшей на якоре. Пассажирам помогли подняться на палубу, а затем велели спрятаться в трюме, набитом какими-то тюками, ящиками, бочками. Они как могли разместились вшестером на грязном брезенте. Затарахтел мотор, шхуна вышла в открытое море.
Был штиль, судно шло легко. Беглецы всю ночь лежали молча, силясь хоть немного поспать. Лишь наутро перезнакомились и весь день провели в оживленной беседе. Душой компании был Рубинчик. Оказалось, что их спутницы завербованы в публичные дома Галаты. Женщины вслух мечтали о богатых иностранцах, за которых надеялись выйти замуж.
Назаров почти не принимал участия в общей беседе, прислушиваясь к шипению морской пены. Через иллюминатор едва просматривались берега, по всей видимости, Румынии или Болгарии. На душе у него было муторно, как после многодневного пьяного загула. Он не был уверен, что сделал правильный выбор, отправившись в добровольное изгнание.
Самуил не скрывал ликования: вот она, легендарная столица древней Византии – Константинополь-Царьград-Стамбул! Даже Назаров приободрился.
А город встретил пришельцев с презрительным равнодушием. С первых шагов стало ясно: здесь они чужаки, чье присутствие если и не портит ландшафта, то и не прибавляет к нему ничего интересного.
Предприимчивый Рубинчик сразу же отправился на поиски «своих», чтобы обменять остатки «золотого запаса» на деньги. Назаров остался ждать на набережной. Он сидел на берегу Босфора и молча потешался над собой, приплывшим в поисках счастья туда, где даром никому не нужен со своей дешевой гармошкой. Ехал гость к меду, да пить ему воду. Для полноты абсурда впору было развлечься русской рулеткой, но, слава богу, с ним Самуил Рубинчик, а это не хухры-мухры, не фиш на блюде.
Они сняли комнату в дешевой гостинице близ Галатского моста и, чтобы не привлекать внимания полиции, купили себе красные фески.
Юрия поразило, что на берегах Мраморного моря сохранилось столько артефактов, свидетельствующих о былом величии империи. Причем не только живописные руины, но вполне пригодные к использованию сооружения дотурецкой эпохи. С чувством праведного гнева он взирал на собор святой Софии, ныне плененный полумесяцем, и на другие православные храмы, превращенные в мечети. Первые шаги по историческому граду стали назидательной притчей о бренности славы, изменчивости судьбы и порочности гордыни. Кто только не мечтал об этом великом городе, лежащем ныне у ног победивших союзников.
Смесью ароматов, великолепием пейзажей, пестротой, контрастами, разноголосицей Стамбул удивлял, подавлял и очаровывал. Турки носили фески, их женщины прятали лица за полупрозрачной паранджой; тут же мелькали европейские цилиндры и фасонистые шляпки, грузинские сванки, армянские колозы, а также все виды папах и кепок. Среди этого многообразия выделялись черные широкополые шляпы и сутаны представителей католических конгрегаций. Головы мусульманского духовенства покрывали чалмы, а длинноволосые, бородатые греческие священнослужители носили плоские скуфейки и просторные рясы, тоже черные. С надменностью победителей офицеры союзных армий с помощью стеков расчищали себе путь в толпе. Из ресторанов и буфетов, а также от уличных жаровен и лотков исходил пряный аромат восточной кухни. Казалось, это не город, а гигантский базар, где все желают что-нибудь купить или продать. Во внешнем смешении Востока и Запада чувствовалась скрытая непримиримость.
Рубинчик и Назаров пришли в европейскую часть Константинополя. На главной улице Гранд рю де Пера, или просто Пера, располагались магазины, отели, рестораны и кофейни. Здешняя публика разительно отличалась от той, что была на другом берегу залива. Дамы носили элегантные платья, а мужчины – дорогие костюмы и смокинги.
Рубинчик послал воздушный поцелуй вслед сверкающей никелем машине.
– Видел, Назаров, какая мадам в авто? Эх… Мы начнем концертировать в другом месте. Ни одежды наши, ни репертуар не тянут на внимание этой публики. Думаю, необходимо разучить несколько вальсов и фокстротов. Гопак, трепак и польку-птичку временно сдадим в архив. Уверен, здесь нас ждет удача, мы парни фартовые.
Они зашли в музыкальный магазин и купили ноты. Пообедав в греческом ресторане, вернулись в Галату. Назаров был шокирован увиденным: в открытых окнах нижних этажей стояли полуголые женщины всех возрастов и рас. Совершенно не стесняясь, они зазывали мужчин и громко торговались с ними. Публичные дома занимали целые кварталы. В барах и дансингах стонал джаз – гуляла матросня. Все знали, что здесь находятся рынки «живого товара»: из Восточной и Центральной Европы контрабандисты везли сюда завербованных женщин, которых потом переправляли в публичные дома Южной Америки. Тут же отирались представители криминала: контрабандисты, воры, грабители, убийцы. В Галате они дома, так как полиция обходит ее стороной. Бок о бок с криминальной Галатой процветала Галата деловая: конторы и склады европейских и местных купцов, преимущественно армян и греков.