Светлана Вяткина
Возвращение

– Думал, на душе легче станет. Не мог терпеть больше.

– Для души хорошо бабу потискать или песню спеть. Споем, что ли?

– В другой раз. Спасибо вам, Рубинчик.

– Я вас умоляю, Юрь Николаич! А хотите, сходим в город к «кузинам»? – жеманно состроил глазки Рубинчик, намекая на проституток, которых в армии называли «кузинами милосердия».

Назаров молчал. Ему с трудом удавалось сдерживать слезы, природу которых он не вполне понимал: то ли радость, что не убил, то ли досада, что промахнулся.

Рубинчик принялся петь расхожие среди солдат куплеты:

 
– Как служил я в дворниках,
Звали меня Володя,
А теперь я прапорщик —
Ваше благородие.
– Как жила я в горничных,
Звали меня Лукерья,
А теперь я барышня —
«Кузина милосердия».
 

На рассвете следующего дня артиллерия получила приказ открыть ураганный огонь по противнику. Юрий был возле подполковника Елизарова на наблюдательном пункте, расположенном на одном из холмов. Поверив энтузиазму солдат, проявленному во время парада, командир был настроен решительно. Рубинчик с двумя помощниками бегали под пулями, чтобы обеспечивать телефонную связь с батареей.

– Ну, стрелок, не промажь теперь, – крикнул Рубинчик Назарову, которого командир послал к связистам доложить обстановку. – Тут о прошлом годе поп служил, Серафимом звали, – тараторил Рубинчик, разматывая катушку с проводом, – он так говорил о любви к родине, что не только люди, орудия от тех речей рыдали. Цицерон! Керенскому до него – как энтим снарядам до Синая. Солдаты, бывало, ему говорили: «Батюшка, после ваших проповедей пулеметы и ружья сами цель находят, а ноги в атаку бегут». А храбрый какой был монашек – ничего не боялся. Ходил по передовой как по амвону, от окопа к окопу. Мы ему говорим, осторожней, батюшка, вашу бороду немцам легче на мушку взять, чем наши каски, а он посмеивался, дескать, эх вы, маловерные, Бог меня ради вас обязательно пощадит…

– И что, убило его? – спросил Назаров.

– Таки нет! Не ранило даже. Через полгода его зачем-то вызвали в Ставку, и больше мы его не видели, но очень скучали за ним. Ко мне отец Серафим относился уважительно, говорил, что мой небесный покровитель пророк Самуил помазал на царство первого царя Саула – так возникла монархия.

– Вы верите в Бога, Самуил?

– Где ж вы видели неверующего еврея?

– В Москве.

– Так то жидовины. Нет еврея без своей Торы. И вообще…

– Извини, Самуил, командир ждет… – оборвал его Назаров и побежал в сторону наблюдательного пункта.

Воздух содрогался от беспрерывных взрывов. Раскалившиеся стволы орудий и горячие гильзы обжигали руки. Немцы отвечали не менее грозной канонадой. Не хватало света, так как утреннее солнце не могло пробиться сквозь пороховую гарь. Над головами то и дело с ревом проносились снаряды. Телефонная связь постоянно обрывалась, и Юрию приходилось помогать связистам.

Поединок длился около часа. Наконец противник выдохся, только немецкие пулеметы еще продолжали строчить. Ударные части русской пехоты, составленные из отборных бойцов, с криками «ура» бросились в атаку. Впереди бежали офицеры. Линии заграждений были прорваны, в окопах противника нашли только убитых и раненых, остальные в панике бежали.

Русские части победоносно двигались вперед. К вечеру был занят город Галич, находившийся в двадцати километрах от Станислава, куда, вслед за пехотой, прибыла и шестая батарея.

В бою за Станислав была потеряна телефонная связь с батареей Елизарова. Посланные туда разведчики и санитары обнаружили развороченные взрывами наблюдательный пункт и блиндаж. Среди убитых нашли изуродованный труп подполковника. Связист Рубинчик оказывал первую помощь тяжелораненому Назарову. Он же подробно рассказал обо всем, что здесь произошло. В момент взрыва блиндажа Назаров помогал Рубинчику восстанавливать связь. Это и спасло ему жизнь. Ранило его уже после, когда он кинулся на помощь командиру.

Тело подполковника ночью перевезли в Галич и там с воинскими почестями похоронили на местном кладбище. Назарова отправили в лазарет Станислава, затем – в каменец-подольский госпиталь.

Удачный прорыв фронта ровным счетом ничего не значил. В действительности никакого энтузиазма у большинства солдат уже не было. Преобладали пораженческие настроения. Небольшим ударным группам добровольцев удалось лишь на короткое время увлечь их за собою. Через несколько дней началось отступление армии по всему фронту. В течение нескольких недель почти вся Галиция была очищена от русских войск.

Назаров был ранен в руку и в бок. Ребра были сломаны, но внутренние органы не повреждены. За проявленное мужество он был награжден Георгиевским крестом и произведен в прапорщики.

Соседи по койке и медперсонал лазарета поздравили его, но Юрий не чувствовал радости. Отступление армии и весть о гибели Елизарова все перечеркивали.

Позорное отступление 1917 года продолжалось. Несколько командующих во главе с генералом Корниловым решились на переворот, дабы установить военную диктатуру с перспективой возрождения монархии, но мятеж был подавлен защитниками революции. Все это имело отрицательные последствия: армия была окончательно деморализована, напоминание о дисциплине воспринималось солдатами как зуботычина. Офицерское сообщество раскололось на два лагеря. Революцию поддерживала меньшая часть.

Керенский провозгласил себя верховным главнокомандующим, но армии уже фактически не было, а были миллионы озлобленных вооруженных людей, не понимавших, за что они воюют. Между тем он пообещал союзникам продолжать войну до победного конца. Керенского поддерживали эсеры, меньшевики, буржуазия и сплотившиеся с ними на московском совещании в конце августа внезапно «покрасневшие» генералы.

В октябре произошел новый политический переворот. На сей раз власть перешла в руки большевиков во главе с Лениным. Тысячи солдат побежали с фронта, прихватив винтовки. Оставшиеся воины выбирали себе новых командиров: либо из своей среды, либо из молодых офицеров военного времени. Фронт пал, началось так называемое «братание» с врагом. Линии окопов превратились в базары, где шел оживленный товарообмен. Немцы меняли спиртные напитки на русский хлеб.

По всей стране начался разгром помещичьих усадеб и передел собственности. В городах, на фабриках и заводах, появились рабочие комитеты. Неугодных начальников сажали в тачки и вывозили за ограду. Городская беднота кинулась грабить и занимать господские квартиры.

Назаров получил отпуск по ранению и поехал в Москву. Поезда были переполнены вооруженными солдатами. Это были уже не те добродушные «землячки», которых он встретил в начале службы. Юрию удалось влезть в вагон через разбитое окно. Он был в солдатской шинели, без погон. Новенькие офицерские знаки отличия пришлось от греха подальше выбросить.

До Москвы поезд ехал долго, с бесконечными остановками и пересадками. Домой он явился измученным, ободранным, голодным.

Советская власть здесь уже утвердилась. Керенский бежал. Началась другая жизнь.

Новая Москва ужаснула Юрия. Он вернулся не в вальяжный и веселый сорок сороков, а в грубый, ожесточенный, заплеванный вокзал-базар. От гостеприимной древней столицы не осталось и следа. Повсюду мельтешили красные кумачовые флаги и транспаранты с безграмотно написанными лозунгами. Улицы наводнили толпы серых шинелей. Люди тоже изменились. Многие господа еще продолжали жить в своих домах и квартирах, но были насильно «уплотнены». Ненависти к новой власти не скрывал никто. Каждый из «бывших» готов был хоть к шпионажу, хоть к диверсиям, лишь бы навредить большевикам. Страдая от голода, холода, унижений, распродавая и меняя на провиант все, что имело цену, они злословили: «Чем хуже, тем лучше». Теперь господа мечтали о сильном генерале-освободителе, который вернул бы порядок и восстановил прежнюю жизнь, которую еще недавно все они презрительно критиковали. Правда, и среди дворян находились сторонники нового режима, в основном авантюристы и романтики, уверовавшие, что после «бури» на фоне чистого лазурного утра взойдет небывалое солнце. Этим праздномыслящим был интересен только «эксперимент», на его последствия они упрямо закрывали глаза. Но лишь до времени.

Назаровы бедствовали вместе со всеми. Их дом был национализирован, семье оставили только часть квартиры, отрезав от восьми комнат четыре. Канцелярию Николая Николаевича упразднили, на банковский счет наложили арест, из прислуги осталась только кухарка. Чтобы как-то существовать, глава семьи начал продавать вещи.

– Как мы будем жить дальше? – вздыхала за утренним чаем Ольга Александровна. – На продаже вещей долго не продержаться. Ждать больше нечего, надо поступать на службу.

Юрий и Марика согласились с матерью – другого выхода нет.

– Что касается меня, то я не собираюсь служить у этих, – заявил Николай Николаевич. – Произошло историческое недоразумение, надо переждать. Долго это не продлится. Бунт черни, как всякий мятеж, будет подавлен.

– Кем, папа? – с тоскливой иронией спросил Юрий.

– Да уж найдутся силы, дайте срок…

– Папа, пойми наконец…

Звонок в передней прервал дискуссию. Все недоуменно переглянулись – для гостей еще рано. Марика пошла открывать и вернулась вместе с Марковым, явившимся без предварительной договоренности.

Никто не обрадовался его появлению, но он был из «этих» и, следовательно, мог помочь хотя бы советом.

– Как хорошо, что вы о нас вспомнили, Иван Егорыч, – улыбнулась гостю Ольга Александровна, – прошу вас, выпейте с нами чаю.

– Я не забываю старых знакомых, – ответил Марков. – Только вчера приехал из Петрограда, но теперь буду жить в Москве. Как вы?

– И не спрашивайте! – махнула она рукой.

– Наблюдаю общее уныние, но не вижу повода для мрачных настроений.

– Легко вам говорить! – вспылил Николай Николаевич. – А как жить, если лишили профессии, отняли имущество и нет средств к существованию? За что все это? Я никого не эксплуатировал, честно работал. И вот приходится распродавать, как теперь говорят, «барахло». Вчера удалось загнать ковры и энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона…

– Вы пришли очень кстати, Иван Егорыч, – перебила мужа Ольга Александровна, – мы как раз решаем, что нам делать.

– Что же решили?

– Придется работать, – нехотя за всех ответил Юрий, которого раздражал покровительственный тон бывшего репетитора.

– Правильно, все равно ничего другого не остается, – бодро наставлял Марков. – И начинайте как можно скорее. Кто долго ждет, тот всегда опаздывает. С работой я помогу, ради этого и пришел с утра пораньше, чтобы застать всех дома. Начнем с Николай Николаича.

– Я ликвидирован на всех фронтах жизни, несмотря на то, что был либералом и приветствовал февральскую революцию, – мрачно ответил тот.

– Это был буржуазный переворот. Одни аристократы пришли на смену других, совершенно не изменив старый порядок.

Назаров презирал собеседника, по-прежнему видя в нем бывшего репетитора, только обнаглевшего. Ему были неприятны его сентенции, но выставить Маркова за дверь он уже не мог.

– Не будем спорить! – раздраженно поморщился Николай Николаевич. – Пусть все так, как вы говорите. Но вы, вероятно, помните, что в свое время я помогал революционерам. Кто спас жизнь Поповой, когда ни один адвокат не желал выступить в ее защиту?

– Вы проявили гражданское мужество, – согласился Марков, – это большой плюс для вас. Попова занимает большой пост в ЧК. Она покинула эсеров и вступила в партию большевиков. Ей доверяет Дзержинский.

– Вот как! Может, она окажет мне протекцию и устроит в ЧК на должность швейцара? Или замолвит за меня словечко, когда большевики решат меня расстрелять?

– Мы зря не расстреливаем, Николай Николаич. И зачем вам становиться жертвой революции, когда есть возможность занять достойное место в рядах передовой интеллигенции. Вы – юрист, известный адвокат. Раньше вы защищали интересы капитала, теперь сможете защищать интересы трудящихся.

– Каким же образом?

– Для юристов у нас широкое поле деятельности. Прежде всего надо восстановить законность. Теперь не обязателен адвокатский фрак, можете выступать в пиджаке. Могу вас устроить в Наркомат юстиции.

– Благодарю вас, Иван Егорыч, но я не готов к такому шагу.

– Что, чуждая вам идеология? Правильно, придется ее изучить.

– Еще раз благодарю, и позвольте мне удалиться.

Не допив свой чай, он вышел из комнаты.

– А я согласна работать, Иван Егорыч, – сказала Ольга Александровна, – но на что мне можно рассчитывать? У меня ведь никакой специальности, кроме сестры милосердия.

– Могу устроить вас в глазную клинику. Это как раз по моему ведомству, я ведь работаю в Наркомздраве, а клиникой заведует мой друг.

– Но кроме перевязок я мало что умею.

– Вас всему научат – соглашайтесь.

– Что ж, пожалуй.

– Итак, с вами вопрос решен. Теперь дети. Что скажете, Юрий? Хотите учиться дальше?

– Я намерен возвратиться в часть. Солдаты избрали меня командиром.

– Вот если бы все так поступали!

– Позвольте спросить, Иван Егорыч, – подперев щеку рукой, Юрий саркастически смотрел на Маркова, – откуда столько внимания к нашей классово чуждой семье? Не испортит ли это вашу незапятнанную анкету?

– Мое внимание к вам зиждется на простом чувстве благодарности, – ответил Марков, слегка смутившись.

– За то, что в Благодатном не сдали вас жандармам?

– Не только за это.

– А ведь нам, как и прочим растяпам, это благодушие дорого обошлось.

– Молодец, Юрь Николаич! – Марков впервые назвал его по отчеству. – Спасибо за откровенность. Вы меня не выдали полиции, позвольте сейчас ответить тем же, а еще предостеречь от подобных высказываний – можете поплатиться головой. Хотите на фронт? Желаю успеха!

Марков повернулся к Марике:

– А вы, барышня, что умеете?

– Что умею? – Марика закатила глаза. – Играть на рояле, танцевать, но лучше всего у меня получается дурачить кавалеров.

– Довольно говорить глупости, Марика! – цыкнула мать.

– Пусть, ничего, у нас свобода слова, – улыбнулся Марков. Марика продолжала перечислять:

– Еще могу читать романы, играть в теннис, сплетничать. Да, чуть не забыла, я очень злая и мстительная.

Марков беззвучно похлопал в ладоши:

– Какая самокритика! Мы это ценим. Но вы еще кое-что забыли.

– Марика, как и я, была сестрой милосердия, – подсказала мать.

– Да нет же, я имею в виду знание иностранных языков. Если вы согласитесь, я могу рекомендовать вас в Наркоминдел, только придется научиться печатать на машинке.

– Можно попробовать, – неожиданно согласилась Марика.

– В таком случае я пошел, – Марков встал. – Ольга Санна, жду вас завтра к десяти утра. Скажете, что ко мне, вас проводят.

Когда кухарка закрыла за ним дверь, Юрий сказал:

– Все такой же придурок, но себе на уме. Мама, что ему нужно от нас?

– Думаю, ничего, а вот нам без его рекомендаций никуда не устроиться. Ты уезжаешь, папа чего-то выжидает, а как жить?

Юрий не успел ответить, в столовую вернулся Николай Николаевич.

– И ты пойдешь к ним в такой жалкой роли? – напустился он на жену.

– Почему жалкой, Николаша? Ведь работала же я в лазарете…

– Сравнила! То была благотворительность. Поверь, Ольга, терпеть недолго. Европа не допустит распространения большевистской заразы.

– Папа, как ты можешь надеяться на союзников, когда они себя уже показали? – мягко укорил Юрий страдающего от бессилия отца.

– Раньше союзников сюда придут немцы, – упрямо твердил Николай Николаевич.

– И это говоришь ты – патриот и либерал?

– Что же остается? Большевистский хомут я не надену, как бы ни уговаривал ваш Марков. Я располагаю точной информацией: скоро Москва будет занята немцами. Наши генералы тоже не дремлют. Корнилов уже начал действовать на Кубани.

– И на генералов не надейся, – твердо сказал Юрий, – в их рядах нет единства. Чего добился Корнилов? Часть генералов переметнулась к Керенскому, и армия окончательно разложилась, теперь ее надо восстанавливать.

– Вот-вот, восстанавливай! Твоя поездка на фронт – глупость! Один раз бесцельно пролил кровь, а теперь за что и за кого готов сложить голову? Немцы все равно вас разобьют. Эх, сын!

Юрий промолчал, не хотел обострять ситуацию.

Через несколько дней он уехал на фронт.

Ольга Александровна и Марика поступили на службу.

В одно из воскресений к Марике пришла школьная подруга Бетси. Девушки давно не виделись. Марика теперь работала в Наркоминделе, и дома ее можно было застать только в воскресенье.

Они пили чай в комнате Марики, вспоминая прошлую жизнь, казавшуюся теперь далекой и прекрасной.

– Помнишь Бобби? – спросила Марика.

– Какого Бобби?

– Дымовского. Ну того, с моноклем, еще Бодлера у нас читал.

– Ах, Бобби! Конечно, помню. Такой чудак. Где он сейчас?

– Ходят слухи, его расстреляли.

– За что? – ужаснулась Бетси.

– Говорят, он был заговорщиком.

– Не смеши, Марика! Бобби – совершенно безобидный декадент.

– Такова революция: лес рубят – щепки летят, – Марика повторила фразу, которую постоянно слышала на работе.

– Зачем ты так, – упрекнула Бетси, – разве Бобби – щепка? Он был в тебя влюблен.

Обеим стало грустно. Помолчали.

– Как твоя служба? – спросила Бетси.

– Как будто ничего. Машинку вот освоила. С непривычки немного болят руки и спина. Привыкну. Работа на трех языках – не скучно. По крайней мере, живу самостоятельно, ни от кого не завишу. Мама тоже работает. Мы теперь – эмансипированные женщины.

– А твой папа?

– Продолжает загонять барахло.

– Мой отец занят тем же, – вздохнула Бетси.

– Да, веселенькое занятие нашли себе мужчины. Скоро папочка и нас с мамой «загонит». За меня, пожалуй, больше дадут, я ведь моложе.

– Ты все шутишь, Марика. Завидую твоему характеру.

– Что ж мне, по-твоему, плакать? Уж лучше смеяться над жизнью, раз она оказалась такой сволочью.

– А где Юрий?

– Уехал на фронт защищать революцию.

– Разве нужно ее защищать?

– Одни говорят «да», другие «нет» – поди, разберись.

– Ну а как твои сердечные дела?

– Кое-что наклевывается. Поплавок уже подергивается, того и гляди на крючке окажется во-о-от такая рыбина, – Марика широко развела руки. – Я терпеливо жду. Пескари меня не интересуют.

– Что же это за рыбина?

– Один интересный брюнет! С каждым днем он становится все смелее. Вчера, когда я стучала на «Ундервуде», он, стоя за моей спиной, шепнул: «Марь Николавна, у вас очень красивые руки». Большевичок, небось, подумал, что осчастливил барыньку, а я небрежно так ему отвечаю: «Знаю». Он вскоре опять: «Марь Николавна, какая у вас изящная лодыжка!» – «Еще бы!» – говорю. – «Марь Николавна, у вас великолепная фигура!» – «Откуда вы это знаете, разве вы меня раздевали?» И смотрю ему прямо в глаза. Он покраснел, как девица, не знает, что ответить. Оказывается, во мне больше наглости. Так я развлекаюсь с партийным красавчиком.

Бетси понимающе подмигнула.

– Он твой начальник?

– Ну да.

– Большевик?

– Стопроцентный!

– Ты смогла бы выйти замуж за большевика? – в вопросе звучала смесь удивления и ужаса.

– Почему бы и нет, – с вызовом ответила Марика. – У него хорошее положение, симпатичный, молодой… конечно, «grand cou-cou» на идейной почве, но такое уж нынче время.

– Ты веришь, что большевик может стать тебе хорошим мужем?

– Все зависит от женщины. При «товарищах» пусть строит себе идейного, но дома, с женой, надо быть приличным человеком.

– И ты пойдешь на это?!

– И что? Я не хочу сесть в тюрьму или быть расстрелянной как «классово чуждая». Я жить хочу! Иногда мне бывает очень страшно… Бетси, советую и тебе подыскать высокопоставленного большевичка, пусть даже из жидов, раз уж они всех объегорили, тогда твоя жизнь будет устроена. У них сейчас мода на барышень из «бывших» – компенсируют прошлую ущербность. В общем-то, все мужчины одинаковы: из хама можно сделать джентльмена и наоборот. Разве не это происходит на наших глазах?

– У тебя есть такая возможность, ты работаешь, встречаешься с разными людьми, а кого вижу я?

– Поступи на службу, все лучше, чем сидеть дома и хандрить.

– Мама не разрешит, а то бы, может, и поступила.

– Маркс говорит: «Что такое мама, когда совершается революция?»

– Неужели так и говорит?

– Это уже афоризм.

Трудно было понять, шутит Марика или говорит серьезно. Впрочем, для Бетси это было неважно. Она знала, что скоро уедет в Латвию. Ее дед по матери – богатый промышленник в Риге, и он, конечно, не оставит своих родственников в беде.

Через месяц, не поставив в известность родителей, Марика вышла замуж за начальника Издательского отдела Народного комиссариата по иностранным делам Сергея Сергеевича Сытина. Все произошло быстро и просто: утром, перед службой, они встретились у загса, где их без проволочки расписали.

Во время обеда, сразу после супа, Марика буднично сказала:

– Милые мама и папа, я должна вам сообщить одну новость.

– Что еще? – нервно спросил отец.

– Так, пустячок, не волнуйся, папа. Я вышла замуж.

– Как замуж?! – вскрикнула Ольга Александровна.

– Ну почти как ты за папу.

– За кого? Когда бы ты успела? Ты нарочно нас пугаешь?

Марика встала, взяла лежащую на консольном столике сумочку, вынула из нее какой-то листок и протянула его матери.

– Вот документ.

На листе было напечатано: «Брачное свидетельство».

– Собачья свадьба! – фыркнул Николай Николаевич, отшвырнув бумагу.

– Да, мы обошлись без венчания – это быстрее и дешевле. Сейчас все так женятся, – «успокоила» родителей новобрачная.

Отец сидел как пришибленный. В глазах – только боль и отчаяние.

– Обошлась без нашего благословения, – криво усмехнулся он, глядя в пол. – Представляю себе зятя! Небось, из пролетариев.

– Он из образованных, сын тульского попа. Мой начальник.

– Большевик?

– Конечно.

– Оленька, мы дожили до такого позора? – беспомощно смотрел на жену Николай Николаевич.

Ольге Александровне пришлось взять дочь под свою защиту:

– Марика поступила плохо, не сообщив нам о своем решении, но не будем делать поспешных выводов. Лично я уже не сержусь. Бедные дети, они расплачиваются за наши грехи. Что же ты наделала, доченька! Прости нас, мы не сумели сделать для тебя… – голос ее дрогнул.

– Мама, все будет хорошо, вот увидишь.

– Скажи, он хотя бы приличный человек? – спросила Ольга Александровна.

– Разумеется, мамочка!

На другой день в квартире Назаровых состоялся семейный обед в честь молодых. Гостей не было. Праздничную трапезу кухарка приготовила из того, что удалось достать. В тот же день Марика переехала к мужу в гостиницу «Метрополь».

Большевики закрепляли свои позиции. Новые декреты ломали привычную жизнь, все перестраивалось и перекраивалось, но вскоре стало ясно, что молодое государство остро нуждается в квалифицированных и образованных специалистах. Советская власть приглашала всех честных и патриотически настроенных граждан к сотрудничеству. Несмотря на призывы, специалистов не хватало, «бывшие» бойкотировали новую власть. Росло контреволюционное сопротивление. То и дело сообщалось о заговорах, шпионаже, диверсиях, террористических актах против большевистских лидеров.

Коммунисты заявляли, что безвластию пришел конец, но им не верили. По-прежнему все кому не лень объявляли себя «правительством», особенно разнуздались анархисты. Вместе с прилепившимися к ним уголовниками они разъезжали в черных автомобилях, грабили магазины, захватывали богатые особняки, в которых устраивали игорные притоны и ночные клубы. Вечером стало небезопасно появляться на улицах. Цены на продукты росли с каждым днем. Спекулянты организовали «черный рынок», доступный лишь богачам. Деньги обесценились.

Николай Николаевич по-прежнему торговался с мешочниками, добывая самые необходимые вещи и продукты. Зарплаты Ольги Александровны и Марики едва хватало на хлеб. Он спустил даже семейную библиотеку, оставив жене только Библию и кулинарную книгу Елены Молоховец. Картины, ковры, столовое серебро – все пошло с молотка. Из ценных вещей в доме остался один рояль, с которым Назаров не желал расставаться. Когда никого не было, он часами играл в холодной гостиной свои любимые произведения, воскрешая в памяти прежнюю жизнь.

– Может, оставишь рыночные дела, Николай? – в который раз приступила к нему Ольга Александровна. – Иван Егорыч предлагает хорошее место.

– Я не нуждаюсь в его советах! – раздраженно ответил муж. – Советской власти скоро конец. Они не продержатся и до весны.

– Откуда такие сведения?

– Неважно, но информация точная. Скоро начнется наступление немцев.

– Боже, какой ужас! Что будет с нашим сыном?

– Никакого ужаса, он без боя сдастся в плен. Наш фронт не может сопротивляться, армия деморализована. Корнилов на Кубани возглавил несколько тысяч офицеров и юнкеров. К нему примкнуло донское и кубанское казачество – это большая сила. Там сейчас Алексеев и Деникин.

– А Брусилов?

– Брусилов изменил присяге и сотрудничает с большевиками.

– Значит, гражданская война… Только этого нам не хватало!

– Да, без нее уже не обойтись, как и без интервенции иностранных держав. Все равно, кто придет – немцы или союзники. Лучше уж немцы, они более дисциплинированны. Русская история и началась с интервенции, вспомни призывание варягов.

– Если бы ты знал, Николай, как тяжело тебя слушать, – вздыхала Ольга Александровна. – С каждым днем ты становишься все более озлобленным и чужим.

– Мне еще тяжелее оттого, что я одинок в своей семье.

– Просто я стараюсь реально смотреть на вещи. Я боюсь за тебя и прошу: будь осторожен, помни о ЧК. Твои таинственные связи приведут тебя на плаху. Дзержинский ни с кем не церемонится…

– Не беспокойся, я общаюсь с надежными людьми старой закалки.

– Но именно за такими следят!

Назаров решил не продолжать пикировку. Впервые он действовал самостоятельно, наперекор жене. Он считал, что наступил момент, когда каждый, даже такой далекий от политических страстей обыватель, каким он признал себя, должен задаться вопросом, есть ли у него идеалы и готов ли он их отстаивать. Способен ли был Николай Николаевич к каким-либо решительным действиям, он и сам не знал, а только чувствовал жгучую ненависть к большевикам за все унижения, которым подвергли его семью.

После долгих дорожных мытарств Юрий Назаров наконец-то добрался до своей части, стоявшей за Каменец-Подольском.

Солдатские выборы привели к переменам в бригаде. На командные посты избрали офицеров, получивших звания на войне, и фейерверкеров. Кадровых офицеров солдаты отвергли, и те уехали. Командиром бригады стал офицер запаса Петров, бывший адвокат, служивший ранее в батарее Назарова. Командиром батареи выбрали фельдфебеля Горленко, старшим офицером – фейерверкера Калиныча. Назарова поставили командиром взвода.

Какая-то дисциплина в артиллерии еще сохранялась, зато пехота, больше всех измученная войной, окончательно разложилась. Новые командиры восстановить порядок не могли.

Линия фронта выглядела комично: среди занесенных снегом окопов развевались полинявшие от дождя и снега грязно-розовые флаги и транспаранты с призывами к миру. Возле проволочных заграждений толпились немецкие и русские солдаты, шел бойкий товарообмен. Немцы еще сохранили приличествующий воинам вид, а русские солдаты с каждым днем все больше походили на вооруженный сброд.

– Это все, что осталось от непобедимой русской армии, – презрительно кивали в их сторону офицеры. – Удивительно, почему немцы не наступают, когда могут взять нас голыми руками.

– Но что-то же еще может спасти нашу армию? – спрашивал подавленный увиденным Назаров.

– Только дисциплина, но это сейчас моветон, – развел руками фельдфебель Горленко.

Через несколько дней, на рассвете, со стороны противника раздалась артиллерийская канонада. Бригада открыла ответный огонь. На батарее Назарова было ранено несколько солдат, но атаку отбили. На другой день немцы снова атаковали, и снова получили достойный отпор. После третьей атаки бригада вынуждена была прекратить огонь, так как все снаряды были израсходованы, а подвозить новые было некому.

По всему фронту началось наступление противника. Сопротивление русских было подавлено ураганным огнем. Фронт дрогнул и беспомощно покатился назад. Солдаты бросали винтовки и сдавались в плен. На боковых флангах появилась артиллерия противника, вскоре она была уже в глубоком тылу.

На батарею Назарова прибыл немецкий кавалерийский отряд во главе с полковником. Его адъютант подъехал к офицерам, стоящим возле орудий.

– Приказ полковника, – сказал он, – немедленно построить батарею в походном порядке и привести ее для сдачи на площадь Подольска. Офицеры будут отвечать за сохранность орудий.

Приказ был выполнен. После сдачи оружия немецкое командование, не желавшее кормить пленных, отпустило их по домам. Толпы беспомощных, никому не нужных людей поспешили к поездам, спасаясь от голода. Солдаты захватывали целые составы. Многие отправились домой пешком, кормясь подаянием. Немецкая армия двинулась вглубь Украины.

Офицеры бригады собрались в помещении штаба. Сразу же начались споры, ругань, чуть ли не хватались за оружие. Одни предлагали ехать в Москву, где началось формирование новой армии. Поминали Брусилова, мол, чем мы хуже. Другие призывали рвануть на Кубань – к Корнилову. Украинские националисты заявили, что формируются воинские части Центральной Рады, куда они и поступят. Договориться было невозможно.

Назаров сидел на подоконнике и в общей перепалке не участвовал. К нему подошел Калиныч:

– Айда с нами в Москву, Юрь Николаич! В новую армию. Повысим вас в звании, да опять воевать станем, только не за батюшку-царя, а за новую власть. Как вам такое предложение?

Назаров лишь усмехнулся.

Калиныч прищурился:

– В Москву, стал быть, не хотите. Не на Кубань ли навострились? Можа, к своим потянуло?

Назаров продолжал курить, не обращая внимания на задирания однополчанина, который теперь вполне мог оказаться его врагом.

– Гляди, барин, не ошибись!

Калиныч нарочно назвал его «барином» – подчеркнул ненадежность Назарова, но Юрий плевать хотел на угрозы. Он знал, что не пойдет за подобными Калинычу горлопанами.

Споры продолжались, но комбриг Петров разом закрыл собрание:

– Мы все равно не договоримся, товарищи офицеры. Пусть каждый поступает согласно своей совести.

С тем и разошлись.

Снова приходилось выбирать. Ехать на Север – значит, участвовать в гражданской войне. На юге – то же самое. Оставаться на Украине и служить сепаратистам под командованием немцев Юрий считал позором. Не зная, что предпринять и куда податься, он бесцельно слонялся по пыльным улицам Каменец-Подольска. Когда проголодался, ноги привели его в харчевню на окраине города. В центральных ресторанах пировали победители.

За одним из столиков сидел давний знакомый Самуил Рубинчик. Увидев Юрия, он приветливо помахал ему. Назаров обрадовался: Рубинчик ему нравился.

Хозяйка харчевни, толстая еврейка в засаленном переднике, подала им обед.