Светлана Нина
Лики памяти
44
Я чувствовала день за днем прорастающее, прогрессирующее несмотря на собственные увещевания одиночество. Несмотря на дружбу и родство с Никитой. Он бы не тем. Не тем, кто бы все заполонил. Он был приправой, но не основным блюдом. С ним было хорошо проводить время, но не возвращаться в самостоятельно обустроенную квартиру после тяжелого дня с макияжем, ставшим липнущей к лицу маской, которую таким наслаждением было смыть сразу после прихожей.
Мне не помогали ни концерты, ни веселья. Они отгораживали это, но не убирали. Не было ничего слаще вернуться в пустую комнату и предаться полету фантазии или просто включить фильм, забыв о действительности, о плохой погоде и прогорклой серости.
Но это вовсе не делало меня несчастной. Наоборот, освобождало, лепило мысли четкими и безграничными. Несчастна я была осенью без света и улыбки солнца. Тогда меня посещали мысли о том, что я никому не нужна. Но как только наступала весна, я сбрасывала с себя кожуру зимней ирритации и бросалась жить.
«Это незнакомое чувство, преследующее меня своей вкрадчивой тоской, я не решаюсь назвать, дать ему прекрасное и торжественное имя – грусть», – то же самое я бы сказала вслед Франсуазе о своем одиночестве, которое так близко ее знаменитой французской грусти сквозь бесконечные кутежи и скорость.
Я росла, прогрессировала, но в верном ли направлении? Рост не всегда означает истину. Сколько есть взрослых и внешне умных, что страшнее – состоявшихся людей с научными степенями, которые в духовном плане не стоят ни гроша. Моей компанией были гении прошлого в разных областях, и я никогда не скучала. В дни, когда пейзаж за окном навевал мысли о бренности всего сущего и не спасала даже безбрежная красота моего великого города, я переносилась в безрадостную жизнь и быстрый конец семейства Бронте на вересковых пустошах. Сила воображения – может, величайшего блага человечества – тянула меня вон из скучных комнат, унылых пар и даже из моего собственного тела.
Я ни минуты не скучала без компаний, пиров, даже без маленьких застолий. Я скучала в них. Даже ставшие такими редкими семейные посиделки продолжали все сильнее тяготить меня. Порой мне казалось, что со мной что-то не так. Я продолжала общаться с людьми по накатанной, но все это было не то. Вспыхивали и так же быстро гасли новые лица… И лишь изредка кто-то верный из прошлой жизни писал короткие сообщения.
45
Я долго лежала на кровати не в силах даже встать и заговорить с кем-то. По опыту я знала, что мне станет веселее, меланхолия уступит место апатии, апатия сменится приятием всего, а на следующий день я проснусь как ни в чем ни бывало… Я знала, как развеять скучную грусть, но поленилась для этого даже включить компьютер.
Человек в по-настоящему плохом настроении не хочет из него выходить. Все-таки я отменная лентяйка, не будет мне в жизни счастья! Последний надрывом драла досада на все. Досада, горечь и ежеминутное желание разрыдаться. Жизнь снова начала казаться беспросветной, затасканно – запакованной, как ненавистной мне осенью, грязной, сырой и серой осенью. Маска сознания искажалась краской судеб, принимала уродливые очертания беспросветности, упадка. Обычно я выдумала себе трагедию на пустом месте, расплескивалась в воображаемых конфликтах и крушениях, мнила себя героиней множества фильмов, про себя придумывала остроумные реплики и эффектные ходы… Но вот произошла настоящая драма, первая в моей жизни. И я упивалась ей.
Моя любовь останется выдержанным, сцеженным, очищенным, лишенным мелочности проявлением, которым страдают отзывчивые люди.
Мне хотелось разорваться и выплеснуть на бумагу поток, бомбежку мыслей-красок. Подушки его запаха, слепившиеся от непостижимости и сладости происходящего чувства… Его уступающая улыбка эхом отдавалась глубоко в животе. «Человек, заточенный под красоту, везде ее увидит», – однажды сказал Илья обо мне. Он говорил много удивительных вещей, настолько точных и близких очертаниям моим еще не сформированным мыслей, что я приходила в восторг.
Он теперь был в затылке всех рослых мужчин на одной асфальтовой дорожке со мной. Даже случайности часто закономерны в видимой хаотичности. Они рождаются в голове, но придать им огранку непросто.
Сознание того, что я никчемная бездарность, ничего не добьюсь и всю жизнь буду на вторых ролях, подняло меня на ноги. Уныло оглядев себя в телефоне, я решила, что для депрессии (почему вообще этим сложным медицинским термином кличут все от плохого настроения до обыкновенного раскисания из-за неудач?) выгляжу неплохо. Никаких прыщей, челка довольно приличная, ресницы успели восстановиться благодаря бальзаму, которым я пользовалась… Хорошо, что я не такая уж страшная, можно подвести глаза и спокойно выйти на улицу, никто не шарахнется. Да и подростковую неуверенность я оставила позади. В моем стареньком поцарапанном вдоль и поперек плейере, выпрыгивающем под машины при извлечении из кармана, заурчала Эми Вайнхаус, и я преисполнилась кристального чувства наития. Она вытягивала, хватала меня своим вокалом.
Как это неизменно тяжело, дико… Сердце воет, бродит, и так хочется склеить все, вернуть назад… Эта боль в груди, необратимость, желание сбежать, вырвать, остановить происходящее. Набрать тысячи раз виденный номер и просто сказать: «Прости, вернись…» Или написать огромную пышущую обидой и молчаливым криком смс, а потом поплакать слезами очищения и перспектив, зная, что все утряслось…
Но теперь я не могла сделать это самое простое, не могла гипнотизировать телефон и поминутно вздрагивать от малейшего шороха. Я сама перечеркнула это в порыве благородства. Это было потакание моему страху вести обычную размеренную жизнь моего поколения – жизнь в интернете и бесплодном повторении судеб родителей.
На лестнице я замешкалась. Все же такая музыка требует чего-то большего, чем зауженные джинсы и рубаха, безответно влюбленная в утюг. Пришлось проскакать к антресолям, предварительно сняв один кед, и нащупать на запыленной полке (почаще, конечно, надо делать уборку, там же клещи и прочая муть) старую дедушкину шляпу. Выглядела она неплохо, и я решила попробовать. В конце концов мне было плевать. Не то, что в школе – упаси боже появиться в одежде, которая кому-то показалась не стильной… Тамошнее население, выращенное надменными, но при этом небогатыми родителями, а то и обыкновенным быдлом, активно реагировало на любые проявления индивидуальности и ясно давало понять не угодившему, какое оно ничтожество. Я с содроганием и омерзением вспоминала школу – конвейер сталкивающихся лбами неудачников.
Шляпа, кеды, Эми, вечерний Питер… У меня было достаточно причин чувствовать себя стильной и довольной. Вышагивая внутренний ритм, я крутилась в своей молодости, крутилась в не совсем еще остывшей первой любви… Сколько продумала я о ней, а вечер превратил ее в далекий вздох. Это было сродни освобождению, выздоровлению, удаляло из мозга боль и сомнения. Жизнь, моя жизнь, шла вперед. Забавно, героини драмы из меня никогда не получится. Я слишком быстро утешаюсь, даже если чувства настоящие. В конце концов люди – лишь цель, средство… Важнее я сама.
По мере того, как солнце окрашивало стебли травы в золотистую россыпь, а здания, видевшие сердцевину истории России, преображались и блестели неровными глазами окон, мое охлажденное сердце наполнялось успокоением и размягченной любовью. Что все мои волнения по сравнению со счастьем жить, созерцать этот закат?
Каким бы слогом я не обладала, у меня не получится описать всего восхищения перед этим, ликования при мысли, что жизнь моя, я могу потрогать ее, могу изменить или сделать лучше. Мне всегда казалось странным, как вообще возможно существование, что привело к тому, что я есть, я мыслю и чувствую. Почему я не улитка, не бесплотный дух… Сколько миллиардов случайностей привели к зарождению моей жизни? От подобных мыслей мне всегда становилось не по себе, словно затягивало в трясину сознания. Один мой хороший друг, пути с которым у меня давненько разошлись безболезненно, как-то сказал мне, что это оттого, что путем таких мыслей я касаюсь истины, а она отодвигает меня. Чистейший романтик, но, возможно, со всем своим антиматериализмом он был не так уж неправ…
Друзья как-то разбрелись, рассыпались во времени, отпали. Те, которые остались, с каждым годом представляли все меньший интерес. Рвать с ними было бы погано, я стремилась найти новых, интересных, но притирание с незнакомыми наваливалось невыполнимой тяжестью.
Все меняется, а моя личность быстрее и неуловимее, чем хотелось бы. Может, я и хочу оставаться собой семнадцатилетней, но это невозможно. Невозможно застрять во времени, всю жизнь провести с одними людьми. Время идет вперед, что-то отмирает, но что-то появляется. Не к чему из-за этого впадать в хандру.
Жизнь – река, песок… Не так ли рассуждали восточные философы, апатично взирая на страдания тех, кто не мог понять, что важно на самом деле? Вечная дилемма – бороться с системой, получив поругание при жизни, тайное уважение меньшинства и возможный билет в вечность, или отрешиться от мира, друзей, всего, что стало играть такую огромную роль, когда я лучше научилась понимать мир?
Я плыла по естественно прекрасному в это время года городу, мимо бегунов, колесящих по замкнутой траектории, мимо напыщенных или растрепанных мамаш с детьми, в какой-то сонной неторопливости осмысляя, где я и что со мной. Вдали торчали искусственные деревья крыш – сотворенный человеком пейзаж. Окружающее как-то чудно выливалось в фантасмагорию моего воображения, отображения моих миров. Я была точно пьяна, хоть крепче кофе ничего не пила. Когда-то я читала, что наш мозг сам в нужных ему количествах вырабатывает вещества, содержащиеся в наркотиках.
Сменивший Эми Армстронг елейной патокой заползал в уши. В этом качестве я слышала даже, как он елозит языком по микрофону. Ветер шептал что-то разметанным по плечам податливым, как я сама в тот день, прядям, клеящимся к губам, облитым блеском. Что со мной делает эта игра души? И какие непревзойденные чувства возникают благодаря обыкновенному, если разобраться, влечению к другому человеку, из-за наслаждения музыкой или едой. Гедонисты несправедливо подвергаются слишком суровой критике. Человек рожден, чтобы благодарить жизнь. Чтобы вкушать ее, смакуя.
46
Как-то незаметно, но с серьезными потрясениями, для которых места в дневнике не нашлось, потому что неохота перечитывать и расстраиваться, бешено, постепенно, внезапно, отошло мое радужно-отстраненное восприятие людей. После окончания школы по большому счету мне было на них положительно плевать, но некая дымка как сладкая вата не отступала от меня. Я не замечала многих вещей, которые должны были насторожить, и была, конечно, более милым человеком, чем теперь. Потому что чем меньше я подмечала, чем меньше отдавала дряни. Людям это, конечно, было выгодно – сеять смуту, прыскать на меня своей вредностью и иметь при этом покладистость на выходе.
Сейчас так популярно презирать людей. Это уже какой-то спорт. Человек, знакомый с культурой и наукой, восхищается человечеством, а не стенает о ничтожности всего и вся. Но чем больше людей, тем больше мишуры, обманчивость ими. Мне свидетелем мой старый дневник – я не хотела так думать, я их любила… Я сама стала той прокаженной, от которых прежде шарахалась. И теперь мне не нужен даже наблюдатель, чтобы оправдать мелочные проявления моей личности.
Постепенно моя неприязнь к одногруппницам дошла до того, что по утрам я специально красилась тщательнее, чтобы у них не было повода свысока смотреть на меня. Тем, кто старательно выпячивает собственное превосходство, зрители необходимее воздуха. Они ими питаются, а без публики лезут на стену. Только в народе они питают собственную ничтожность тщеславием.
Существовала и эта предательская масса, которая при всей ее расплывчатости продолжала побеждать и портить мое мнение о человечестве. Кроме того, когда меня откровенно провоцировали на конфликт, я не разжигала его, но и не старалась потушить, потому что это не казалось мне справедливым. Тезис, что в конфликте виноваты двое – полная чушь. Когда на одного бросаются, а он защищается, это не вина того, кто не стал молчать в защиту себя.
Я по-прежнему была далека от разоблачений в духе Оскара Уайльда, но горячего желания общаться с людьми по сравнению с счастливыми временами неведения явно поубавилось. Я начала думать, что только люди, которые настолько чисты, чтобы не замарываться и не подмечать, могут относиться к пресловутой толпе положительно. Но вот в чем парадокс – толпа составляется личностями, какими бы они ни были. По отдельности из них еще можно что-то выжать, как-то понять, но, когда они сбиваются в стаи и начинают мыслить коллективным разумом, с этим бороться куда труднее, особенно когда мозг им промывает какой-то харизматичный лидер, казнящийся от собственных демонов и перелопаченной в тиранию застенчивости.
Обычно если кто-то достиг успеха, наше воображение воспринимает его безупречным, живущим в ладу с собой. Как-то закономерно получается, что он прав и не имеет недостатков. У ненависти всегда веские причины, чаще всего кроющиеся в собственных проблемах и неудовлетворенности. Тому, кто любит себя, незачем не любить прочих.
47
Никита, отпустив своего двоюродного братца резвиться на травке и размышляющий, чем бы ему заняться, раз ему не хватило ума взять с собой электронную книгу, с недоверием заметил ее волосы, которые ни с чем спутать было нельзя. Он по-прежнему с собственноручно разжигаемой вредностью злился на нее.
Он уставился на нее, витающую где угодно, но не в реальности, дожидаясь, пока она сфокусирует свое острое зрение на нем. Он ждал удивления, неудобства, сконфуженности, и Эля и впрямь почувствовала все это. Но больше, что бывало редко при случайных встречах, когда люди вырывали ее из мира глубокой сосредоточенности в себе, она ощутила радость и облегчение. За два дня до этого она сунула в почтовый ящик Никиты свой дневник. Это был самозабвенный поступок, продиктованный надеждой, что Никита одумается. Никита мог выкинуть посылку, не раскрыв, ее могли украсть любопытные соседи, мог не прочитать дневник, а лишь пролистать и заняться своими делами. Но все произошло в лучших традициях мелодрам.
Они легко кивнули друг другу и, не сговариваясь, водрузились на скамейку, с которой открывался прелестный вид на парк и зелень, редкие для Питера. По периферии, вытянув ноги, на траве сидела молодежь, одинаковая в своей выпрямленности, джинсовости и чистости.
– Почему в твоем дневнике так мало обо мне? – немого погодя, спросил Никита тихо и хрипловато, чтобы не разрушать тающую эйфорию.
– Может быть, о самом главном мы не упоминаем всуе. Мне странно видеть написанным твое имя и обжигаться им. Моя вечная тоска по людям отпускает так редко… Но чаще они тяготят меня. Люблю я страдать, что сделаешь? Отвергала любовь, чтобы чувствовать страдание и вдохновляться…
– Ты просто мазохистка. И у тебя очень узкое понятие любви.
– Вовсе нет. Я упрощаю понятия в моей голове, как это делают все в диалоге. Наши мнения – это не что-то устаканившееся, а мимолетное, продукт настроения и среды… «Оставив незаконченный роман в парке на скамье». Наше детство, помнишь?
– Я не слушал в детстве такие песни.
– В детстве мы ничего не делаем сами по себе, все замешано на родителях. Сейчас я понимаю, какое огромное влияние они оказали на меня. Пусть теперь я отошла от них, мне не слишком с ними интересно… Но первые годы жизни они очень занимались мной, пусть я часто оставалась в одиночестве, потому что у всех хватало работы. Хлест первых и воспоминаний связаны с домом, бытом… Может, поэтому я такая домоседка? Предки толкнули меня, а теперь я плыву сама, отринув многое из того, чему они меня учили, потому что теперь знаю, что они заблуждались. Так и происходит всю историю человечества. Это и называется прогрессом. Но, как бы ты ни был прогрессивен, в чем-то останешься тупорылым консерватором, из упрямства отвергающим нововведения. Пусть даже в любви к обычной коробке передач в машине.
– У тебя что, просыпается СПГС?
– Что?
– Синдром поиска глубинного смысла.
– Ты не говоришь мне того, чего я бы же не думала, или мне казалось, что думала. Это все равно что писать диалоги в одиночестве – странное занятие, особенно когда за основу не взяты измышления кого-то другого. Вот в чем парадокс разговора с тобой – порой мне кажется, что у меня просто раздвоение личности, а порой ты доводишь меня до бешенства своими противоречиями и спором со мной, причем иногда даже наигранным.
– Ты относишься к редкому разряду людей, которые, имея мнение обо всем, редко его высказывают и остаются закрытой книгой, о которой невозможно даже посплетничать… Я не люблю патологий. Ищешь постоянно какие-то первопричины, мелочные струны, надрываешься… Этим наши классики грешили. А нет никакого смысла! Ни в жизни вообще, ни в том, что ты, как червяк, дергаешься непонятно из-за чего. Жизнь предельно проста, и только люди с их вечной склонностью к мистике обожествляют ее. Самое простое объяснение мира – бога нет. А ничего ведь объяснить нельзя, об этом еще Блок судачил.
– Я не люблю экзистенциализм. Если бы в жизни не было смысла, нас бы здесь не было.
– Ну и какой тогда в ней смысл?
– Хитрец. Знай я, я не сидела бы здесь. Смысл? – продолжила она чуть погодя, как бы спросонок вникая в трудную математическую задачу. – Смысл должен быть в познании первопричины всего.
– Признать случайность окружающих событий логичнее, чем искать пути их оправданий, придумывать «достойное» объяснения чужим поступкам и слепоте.
– Ты немного путаешь. Человеку свойственно приходить к какому-то общему знаменателю в любом вопросе. Так нам удобнее и спокойнее. Но правда в том, что знаменателей почти всегда даже не два, а несколько. Поэтому любое философское течение, учение, любая книга с несчастной женой или женой истязающей – это узость, субъективизм, одна сторона. А люди часто забывают это. И то, что во Вселенной столько случайного, верно абсолютно так же, как и то, что что-то предопределено. Например, эволюция и случайна, и предопределена. В итоге она все равно приходит к созданию того, кто самоосознается. Конечно, все вечно думают: «За что мне это», – если с ними случается что-то плохое. Но правда в том, что мы слишком ничтожны, чтобы нами всерьез занимались бог, Вселенная или какая-то математическая программа в основе всего. Если и есть какой-то разум, то он явно не так мелочен, как нам пытаются втолковать все мировые религии. Его едва ли вообще можно назвать разумом. Так, какой-то сгусток энергии. Что-то, что регулируется неосознанно, как отделение желудочного сока или выброс адреналина – мозг в этом участвует, но наша рефлексия тут ни при чем.
Так получалось само собой и совершенно естественно – едва встретившись, они начинали вгрызаться в дебри. Порой они настолько утомляли друг друга, что не встречались потом неделями.
Никита молчал. Эля решила, что он поражен ее мудростью.
– «Дружба – любовь без крыльев», – сказал Байрон. Тогда где наши крылья? И почему, не испытывая к тебе физического влечения, я не могу представить, что ты исчезнешь из моей жизни, как растворялись прошлые друзья. Это всегда тяжело, но с тобой я просто боюсь подумать об этом.
– Ты еще такой ребенок, – жалостливо и нежно ответил окончательно разморенный Никита. Ему нравилось, что говорила его собеседница, но он едва ли вникал в подслойную суть ее слов, сосредоточившись на собственном благоденствии и ощущении сытости. Они были словно окутаны каким-то вкусно пахнущим бульоном. Ему уже не хотелось тратить калории на размышления.
– Почему? Потому что не могу сказать, что любовь важнее дружбы? Я не верю в это. Ты используешь этот снисходительный тон, которым так хорошо владеют мужчины, особенно когда они беспомощны, совершенно не по делу. Мне странно, когда влюбленные забывают друзей. А если и не забывают, уделяют им гораздо меньше внимания. А тебе стоило бы поменьше думать, что ты какой-то путеводитель для меня, намного взрослее.
– Ты точно ребенок… Рассуждаешь как герой приключенческой повести, причем мальчишка. Святые идеалы… до первой любви. Стоит по-настоящему полюбить, вопросы отпадут сами собой. Пока человек еще не разбужен, он может говорить такую… наивность.
– Дружба… – запальчиво попыталась возразить Эля.
– Дружба – всего лишь любовь без физического влечения. При ней человек никогда не станет настолько близок, что захочешь ложиться с ним спать и долго говорить без умолку под пестрым распределяющимся занавесками свете фонаря. Ну, если говорить о классических отношениях, а не о тех, что заводятся от скуки или ради физиологии. Но… никто не поймет тебя лучше концентрированного возлюбленного. Я не призываю бросать друзей из-за любви, это подло, но, когда переезжаешь в другой город с семьей, не особенно о них сожалеешь. Шлешь открытки, но жить можешь. А без любви попробуй… Как тяжело большинство переживает разводы, это же человек уже кожей стал тебе за годы, а тут такое… друзья не настолько, не так они близко, не так часто раскрываешь им душу. С ними, скорее, пляшешь по верхам, – Никита говорил это на автомате, поток свободно лился из него, словно давно передуманное, но только сейчас объединенное в отдельных словах.
