Светлана Нина
Лики памяти
20
Элина воздушность и сила ставили его в тупик, а потом начали восхищать. Она могла с пеной у рта обличать что-то, а на следующий день спокойно смотреть на это. И, что самое важное, что поражало и привязывало Илью еще больше – в ее душе не жило ненависти. Негодование, обида, ущемленное чувство справедливости, но не ненависть. Так во многом она находила себя, так много вбирала, становясь все полноводнее. За ней можно было наблюдать днями, как она сама не замечала своих эмоций, искренне считала себя апатичной и недосягаемой, периодически рьяно отстаивая свои идеалы.
Педантичная до нервозности, безалаберная, легкомысленная и расчетливая, непробиваемая и впечатлительная… первое верно для повседневности и того, что не нравится, отталкивает, второе – в лучшем мире чувств и метафизики. С какой ноги утром она вставала, ту сторону своей натуры и выбирала. Завтра оспаривая то, что проповедовала вчера.
И то, что он видел ее без всего, словно не налипало на нее, не принижало. Она не улыбалась и смотрела в упор, но в ее лице я не отражалось вызова. Не бесстыдство, а совершенное владение своим телом. Эля просилась на экран или холст, а, может, даже в память. Естественнее освежающего дождя. Хороша и с улыбкой, и без, и с одеждой, и без, с макияжем, и без… Словно поцелованная свыше. Когда у женщины грустные глаза, она глупой не бывает. Грусть равна задумчивости, и фальшь горит красным пламенем, выдавая притворщицу.
– У тебя много друзей? – спросила Эля, перекатываясь по комфортным креслам салона, пока они ехали домой к Марине забрать на выходные Анюту.
– Люди с удачной личной жизнью не бывают чрезмерно активными, потому что главное уже есть, они сосредотачиваются на нем и поневоле отбрасывают все, что отнимает слишком много времени. В моем возрасте начинаешь ценить время. Много друзей имеют лишь те, кто, по сути, не нужен никому. Они скачут по верхушкам, ни к кому особенно не прикипая, – спокойно сказал Илья. – У меня жизнь была на редкость удачная. До поры.
Эля знала, что он хранил их семейные фотографии и расспрашивал Анюту о делах матери.
– Вы никогда не хотели еще детей? Я всегда хотела сестру, а в итоге так и осталась единственным ребенком. Конечно, капитал семьи в моем распоряжении, но все же…
Эля невольно смолкла, заметив, как Илья сжал рот. Подумав, что он не хочет говорить о своем браке, она замолчала.
Встречный свет раскрывал размытые дождливые капли стекол, прикрываясь слитым массивом чудно-серых туч. Огромные облака, переходящие уже в тяжелые скопление пара, размытые фосфорным акрилом ярчайшего серого цвета, неоправданно чистого и прекрасного. Ни один другой серый не бывает таким. Облака пожирали запах солнца и топили его в себе. Блуждающий ветер издалека доносил дурманящий аромат разрывающихся белоснежными хлопьями полевых цветов, просачивающийся в салон.
Эля жмурилась, а свет бил ее по глазам столпом разбрызгивающихся искр. Переменчивый поток воды бросался в стекла вперемешку с преломленной радугой белесых солнечных лучей. Сброд кипящих мыслей одновременно и выводил из себя, и радовал. Видения исчезали, выветривались из головы, оставляя лишь мглу. Было страшно их терять. Адель вклинивалась в сознание, разрушая барьеры между ними мощью своего вокала. Музыка журчала какой-то фантасмагорией, отражаясь от ирреальной обволакивающей оболочки цвета индиго.
Она летела сквозь пространство, испытывая кристальное наваждение от прикосновений волос к пальцам. Почти физический отпечаток на коже от ощущения музыки, которая подпитывала и кидала в наслаждение как в пирожное со сливками после сытного обеда – завершающим штрихом.
Наконец, они подъехали к симпатичному дому. Ощущение летнего дождя и чистой просторного обиталища, наполненного запахом одежды, захватило Элю. Столько раз она видела это в кино и жаждала воссоздать в жизни.
21
Никита ждал у двери. Эле показалось, что он не в духе. Никита теперь был не важен. Он досаждал, ничего не понимал. С другом – мужчиной не поделишься интимным, как с женщиной или возлюбленным. Это гнетет.
Никита с прохладцей поприветствовал прибывших, размышляя, почему людям так необходимо влюбляться и пытаться строить отношения? Попытки избежать краха почти всегда нелепы, не говоря уже об их однообразии. Сначала он отнесся к союзу своего то ли бывшего, то ли еще действующего дядюшки и Эли терпеливо, но теперь начал понимать, что Эля заражается доводами Ильи, а он ее настроением, что они формируют какое-то отдельное тело и начинают уже потихоньку критиковать его, формируя коллективное мышление, в хороших парах неизбежное. Они друг друга выслушивают целыми днями напролет и поневоле наполняются идеями друг друга, если те не настолько противоположны, чтобы стать причиной ссор и расставания.
Особенно глубоко засела обида из-за Марины, потому что Никите казалось, что Илья слишком просто отпустил жену. И вот теперь он принялся за Элю… Отравляя ее своим мировоззрением так же, как некогда отравлял самого Никиту. Больно было терять человека, который выслушивал и тактично указывал на его огрехи, а чаще просто сочувственно подбадривал. Который не устраивал истерик из-за перенесенных встреч и невыслушанных монологов. Это казалось разумеющимся до тех пор, пока Инна не показала ему другую сторону женщин.
– А, Никита, погоди немного, – быстро проговорила Марина грудным голосом, открыв дверь и едва пробежав по Илье и Эле взглядом.
Она оставила дверь открытой и торопливо скрылась в гуще прихожей.
Илья попытался представить себе мнение знакомых о своей жене. Эксцентрична в своем свободолюбии, немного надменна, но душевна. Колка, но чуть-чуть, необходима, как щепотка перца поверх свежезаваренных макарон. Кандидатка в Фаины Раневские или Риммы Марковы – подобных стальных дам, прошедших трудный путь с заданной еще в молодости планкой, не так уж много. Установка на невзгоды, выдерживаемая не нытьем, а черным юмором, не проигрышем, а сомнительным путем борьбы. Навалилась и на нее, Илья это знал, усталость от ощущения тупика и несчастья несмотря на видимое благополучие всего.
В Марине была какая-то зрелость, мудрость и при этом сила, даже жесткость, что бывает и у молодых женщин. То ли линия рта, то ли впивающийся прищур, который говорил, скорее, о том, что ей есть что поведать, чем о ненависти к тому, на кого этот взгляд обращен. Тогда Илья все это возненавидел, обвиняя жену в жестокости и черствости.
Илья напряженно смотрел на жену, как бы опасаясь ее нападения. Он как сейчас помнил день, ставший началом конца. Когда изуродованное тело его малышки им показывали для опознания. Ту собаку отловили и хотели стерилизовать. Марина тогда четко сказала уполномоченным, что перестреляет всех собак в округе, если они не усыпят животное. Как ни странно, она победила. Но долго еще потом говорила о том, чтобы отравить всех бродяг в городе. И, похоже, начала ненавидеть Илью за то, что он не поддакивал ей.
– Я больше так не могу, – сказала вскоре Марина потухшим голосом.
Илья полагал, что в постигшей их трагедии они должны стать опорой друг другу. Но до Марины эти простые соображения достучаться не могли. В своем исступленном переживании она забыла всех прочих, считая, что все должно окунуться в смрад вместе с ней, что, раз малышка погибла, оплакивать ее необходимо до конца, повесив на алтарь всех кругом.
Марина не могла простить Илье, что он не стал, как она, мстителем. Что не ожесточился. Что пытался утешать ее, окружить добротой, а ей нужен был соратник, переполненный, как и она, яростью. Сколько писем она написала, сколько инстанций прошла… Как с таким грузом душащей несправедливости вообще можно жить дальше? Марина сама не понимала, как живет, поминутно вспоминая о своей дочери, которой теперь не суждено было вырасти.
– Тебе плевать, – говорила она в тот день, когда он ушел. – Тебе всегда на все было плевать. Я говорила с тобой, а ты только мычал что-то в ответ. Почему мужчины такие пофигисты во всем, что касается человеческих чувств?
– Неужели я был таким плохим мужем? – спрашивал Илья, пока в горле его ком нарастал и кололся.
– Нет. Но теперь это не имеет значения.
– Ты всерьез считаешь, что мне плевать на ее смерть?
Марина не ответила. Он ушел.
22
Никита рьяно взбежал вверх по лестнице. Распахнув дверь в гостевую комнату, он отпрянул. Он мало к чему относился с азартом, мало о чем всерьез волновался и размышлял с гневными или умиленными декламациями, как Эля. Жизнь для него казалась легкой и тихой.
Но сейчас точно по его телу пропустили сильный, пробивающий до сердцевины разряд. Стоило только увидеть ее бретельку, как бы случайно выбившуюся наружу.
Небрежно откинутые волосы, с которыми она упорно работала. Естественность, стоившая больших усилий, чем наращенные ресницы – скрыть ненавязчивый макияж, добиться такого тела, чтобы не нужна была одежда, скрывающая недостатки, блистать чистой кожей, лелеемой масками и увлажненными губами с дорогим на них бальзамом. Противоречиво – уклончивая и естественность – альтернатива естественности истинной.
Инна лежала на животе и что-то читала. Читающие люди пленяют чем-то подспудным, необъяснимым, но сегодня один факт ее наличия растоптал остальные детали. Агрессивная женственность с налетом мужской распущенности наконец нашла себя в сладком притворстве милой девочкой.
К Никите повернулась мягкая и одновременно замкнутая блондинка, тщательно делающая вид, что носит естественный цвет. При виде ее хмуро – зазывающего лица отворачиваться не хотелось. Словно она и не хочет, но вроде как должна и сама в это верит. Ее глаза были прозрачными и одновременно ярко-голубыми. Такими яркими, что, казалось, будут светиться в темноте.
– Какие люди, – сказала она томным голосом и перевернулась на спину, откинув книгу.
Немного оправившись от потрясения и вспоминая, по какой причине они не остались парой, Никита озвучил:
– Ничего себе! Почему ты тут?
– Марина раздает некоторые вещи. И потом, ей довольно одиноко после всего…
Она подняла сочувственный и многозначительный взгляд, одновременно поджав губу. Никита смутно припомнил, что Инна и Марина некоторым образом родственники… Такие же непонятные и переплетенные, как в средневековых династиях.
– Ну я тоже… За колонками пришел.
– А эти? Я видела машину. Илья правда притащил свою новую пассию?
Никита напрягся от ее выскальзывающе – ироничного тона, озвученного с приподнятой бровью и полным сознанием собственной непогрешимости, но в глубине души был с ним согласен. Это прокладывало между ними нить сродства, им нежеланную. Ему почему-то показалось, что он был виноват, а она осталась победителем… Инна говорила непринужденно, но с неизменной отстраненностью. О пустяках ли, о вечном.
– Выходишь в свет не накрашенной.
– И что? Ты ведь тоже, но не страдаешь от этого.
– Не ожидала встретить кого-то значимого? – с ней Никита всегда чувствовал себя более уверенным и говорил гадости без страха быть осмеянным. К мужчинам (или только к нему) Инна была поразительно терпима.
– Это тебя что ли? – утробно зафыркала она, про себя отдавая должное его бесцеремонности.
– Истина.
– Мы же с тобой договорились, что истины нет…
– С тех пор вода утекла. А люди, как известно, меняются.
– …и жить так легче. Не нужно сходить с ума, можно просто получать удовольствие… – со своей давней привлекательной убежденность отозвалась Инна.
– Похоже на убегание, – с сомнением проговорил Никита.
Инна быстро взглянула на него и отвела взгляд, не улыбнувшись.
– Ну и пусть.
– «Истины не существует. Но ее поиск – отличный шанс оправдать жизнь», – сказал кто-то не очень умный.
– Настоящие агностики должны говорить, что не знают, можно ли познать мир или нет, а не то, что он непознаваем в принципе. Это попытка уйти от ответственности.
– Я все равно буду думать, что хочу. А с твоей стороны безответственно что-то там говорить про истину, раз уж ты агностик.
– Буду думать, что хочу. Я девочка и не хочу ничего решать.
Никита неудержимо улыбнулся с приятной ноткой ностальгии, как завязавший курильщик, дорвавшийся до сигареты и убеждающий себя, что это на всего одну затяжку. Впрочем, ему впервые за столько времени стало так хорошо от этой неожиданной встречи, от взаимных беззлобных, но чуть ядовитых препирательств, что последствия перестали казаться опасными.
23
В Марине вновь возрождалось потерянное ощущение наполненности дома людьми, семьей… Милый дом, где были только ей известные закутки, коллекции фарфора и необходимые новшества, которые облегчали жизнь. Илья знал и любил эту жизнь, понимая, насколько необходима ей чистота чашек в шкафу и наличие всех сортов чая в разноцветных баночках.
Первое время после разрыва он испытывал какое-то эмоциональное отупение, почти облегчение. Ну ушла, да и пусть… Он с удивлением обнаружил, что утром встает, раздвигает шторы, пьет кофе, попутно смотря новости на кухне. А вечером возвращается в пустое жилье, где ничто не топает, не льет воду, не занимает экран, пока ему хочется посмотреть хоккей. Он мог ходить по дому голый, звать в гости кого угодно, что и сделал пару раз. И только тоска по Анюте омрачала существование, но можно было звонить, забирать к себе, ощущая непостижимость того, как оказался причастен к созданию такого чуда. Тоска по Марине не успевала укрепиться, ведь свежи были пятна на простынях. Сегодня же без кома в горле он не смог зайти в дом, где рождались его дети и умирал брак. Вечерами Илья со страхом отгонял от себя воспоминания, как только они порывались выйти из ларца, в который он их запрятал.
Эля заметила его состояние и сочувственно пожала его за плечо. Он слабо улыбнулся в ответ.
Наконец-то Эля получила возможность вблизи не только рассмотреть, но и услышать эту необычную в ее представлении пару. Они даже сейчас не производили впечатление скучной семейного комка, которому больше нечего сказать друг другу. В них было какое-то трудно описуемое стихийное очарование молчания. Дополняли друг друга как по сценарию так гармонично, что Эля поневоле прониклась сродством.
– Я – друг Никиты, – просто сказала Эля, стараясь выглядеть дружелюбно.
– А я та самая психопатка, – с пробивающейся властностью отозвалась Марина.
Эле это жутко не понравилось. Ее охватила смехотворность притирания двух чужеродных субстанций, не нужных и не близких друг другу.
– Какие установки вы себе ставите, те и сбываются.
Марина затуманено посмотрела на Илью, но ничего не сказала. Он уже носился с Анютой и щекотал ее.
– Воскресный папа… – нараспев произнесла Марина.
То ли ей правда хотелось поговорить, то ли присутствие Эли было настолько не важно, что Марина думала вслух. Эля подумала, насколько несправедливо пенять Илье на это, но промолчала. Сверху спустились величественная Инна и какой-то странно хорошенький Никита, который скакал через ступеньку и едва не пританцовывал.
Эля замкнулась. Инна не понравилась ей даже до взгляда, уже мельком, уже на слух. От Марины же исходила нескрываемая снисходительность и спокойное дружески окрашенное равнодушие. Может, Эля и была разочарована совсем немного, но обычно в таких случаях она испытывала облегчение – ее не трепали, не ставили в нелегкое положение вопросами, у нее не шел раскол между мыслями и их корявым выражением в слова.
Марина и Инна были так похожи, ухожены. От них веяло самодостаточностью, немного даже надменностью, присущей развитым людям, которым не нужно каждый день думать о пропитании и работать до изнеможения.
– Мы погуляем, – быстро бросил Никита и отворил дверь перед Инной, томно достающей телефон из кармана.
24
– Так как ты живешь? – осторожно, с большим вниманием спросил Никита, когда они пустились в длинное путешествие удовольствия по разлитой на земле смеси зеленого и золотого.
Эти взгляды, эти интонации так часты, когда невольно становишься свидетелем чьего-то откровения, того, что человек хочет выплеснуть лишь на единственную душу рядом, будь то сцена в театре или за забором.
– Я… Представь, какого в золотой клетке, в которую сама себя засунула.
Если бы Никита услышал это с экрана, то брезгливо поморщился. Но в контексте его переживаний, того, что он видел перед собой, ее откровение вовсе не звучало фальшиво.
– Почему не уйдешь?
Инна как будто оказалась в замешательстве.
– Я задавала себе этот вопрос еще тогда, когда была с тобой… Каждый раз я думаю, что скажу родителям – они так его любят… Мне порой легче просто потушить все в себе, пустить на самотек, чем представить, как они отреагируют…
– Мы не в девятнадцатом…
– Все это я знаю! – резко прервала его Инна. – Чужую беду руками разведу. Очень легко говорить со стороны.
– Тогда нечего плакаться.
Инна хотела обидеться, но вспомнила, что они не пара.
– Это жестоко. Потому что я не плакалась. Ты спросил, я ответила.
Оба замолчали.
– Зачем я тогда согласилась… – нехотя продолжала Инна. – По дурости. Потом появился ты и исчез так быстро…
– Я вошел в его положение – какого бы мне было знать, что кто-то увивается за моей невестой?
– Я тебя не виню. Но вдруг с тобой бы что-то изменилось? Если бы ты остался…
Никита вновь переживал свою маленькую трагедию. Его злило, что Инна до сих пор так задевала его. Вдобавок Эля смехом отзывалась на слова, отдаленно напоминающие шутки, исходящие от Ильи. Никита был взбешен тем больше, что ему приходилось сохранять лицо для Инны. Зачем, он пока не знал, но держаться казалось необходимым.
Вдруг отчаянно, как когда-то в детстве, когда до конца не осознаешь, что так сладко потягивает в груди, ему захотелось побежать куда-то в поле и ощущать на ходу, как теплый ветер бьется в рот, захотелось обнять ее, прижать эти мягкие пахнущие ванилью волосы к своим ладоням.
Никите так надоело все с ним происходящее, а особенно то, как он позволял себе расслабленно взирать на текучие события собственной жизни, что он кинулся к Инне так, словно она могла его вытянуть. По возвращении домой они занимались долгим безумным сексом. Одним из тех, которые полностью затмевают рассудок и превращают время в какую-то неверную текучую субстанцию, заставляя лишь в полусне – полу жизни ловить прикосновения, тяжелые вырванные ласки. Оргазмы периодически выбрасывали их из этого полуобморочного состояния, но и затягивали еще неумолимее.
25
У девушки может быть плохой характер, но в искупление она должна быть изящна, остроумна и желательно богата. Тогда этот недостаток превратится в пикантность.
Никита не был влюблен в Инну тогда. Это было одиночество, интерес, желание, даже плавание по течению. Теперь же пьянящее безумие повышало температуру вокруг. И Никите нравилось это, потому что он устал чувствовать себя холодным. Он рвался поддаться страсти, безумию, потому что был так молод, а жизнь проходила мимо. Все были слишком однообразны, а он слишком осторожничал и копался в кандидатках.
Никита уже почти не помнил, какие трещины привели к окончанию их связи. А она прекрасно знала, какое впечатление производит, и намеренно к нему стремилась. Никита ненавидел себя за то, что, вместо того чтобы думать о ее душе, как раньше, или хотя бы настраивать себя на это, он беззастенчиво раздевал ее глазами и не чувствовал себя виноватым. Теперь он видел в собственном теле не проблему, а средство для достижения удовлетворения. Эля провела неплохую разъяснительную работу.
– На проверку каким бы набором качеств не обладал человек, каким бы не виделся, окажется, что сторон у него неизмеримо больше, чем можно предположить. И первое впечатление, если даже верно, обязано по истечении времени разрастись и трансформироваться. Если, конечно, речь о существе мыслящем. Едва ли возможно составить полный портрет личности. Прожив пятьдесят лет вместе, можно что-то не понимать. Это зависит еще и от того, кто наблюдает, от настроения, обстоятельств, услышанного или прочитанного в последнее время. Наши личности, наши качества так текучи. И даже незначительное прозрение или заблуждение может перелопатить весь характер, вытянуть наружу то, что до поры мирно посапывало где-то в глубине сознания, – томно жмурясь от солнца, залезающего в глаза, говорила как-то Эля.
И теперь Никита понял, насколько правдиво было это откровение посреди золотистой дороги, обрывающейся в овраг.
Никита был слишком горд, чтобы кому-то указывать. Но его уязвляло, что других, причем самых никчемных, Инна слушает. Например, свою мать – размазню, которая не способна была даже выбраться со дна, на которое сама позволила себе пасть. Разнородность проявлений одного характера сводили его с ума.
Ее мать, держа в руках сигарету и кашляя, учила дочь жизни.
– Зачем тебе этот мальчишка? – говорила она про первого возлюбленного дочери.
– Зачем тебе этот франт? – сказала она о том, кто ухаживал за Инной на первых курсах института.
– Зачем тебе этот задохлик? – презрительно отозвалась она о Никите.
А вот тот, кто набивался в мужья настойчиво и неоригинально, подкармливая узость родителей аляповатыми букетами – тот надежен, да и семьи знакомы. И Инна слушала, потупив глазки. Она не в состоянии была огорчить мать, при допущении этого впадая в ступор и неся в себе какой-то неподъемный груз из детства. Груз бессилия и страха.
