Светлана Гершанова
Осколки детства
Я просто онемела от счастья, ведь помнила, помнила эту девочку, сама вешала её на огромную ёлку, которую всегда устанавливали посреди столовой.
– Я нашла наши ёлочные игрушки!
– Это не ваши, а наши ёлочные игрушки, – отрезала Надя.
– Да нет же, там девочка на качелях, я её помню! – твержу я, но мама говорит спокойным голосом:
– Ваши – берите. Мы больше потеряли.
– Это мы всё потеряли, пока сторожили вашу квартиру!
– Не будем ссориться, Валя, тебя никто не просил её сторожить.
Надя под моим немигающим взглядом перекладывает игрушки из ящика в свой подол. Они не помещаются, тогда она кладёт их обратно и уносит вместе с ящиком.
Ещё одну свою игрушку я видела у Саши Стукаловой, соседки по балкону, – кроватку для куклы с пружинной сеткой, мне её купили перед самой войной. Я так обрадовалась! Не сомневалась, что мне её немедленно вернут!
Но Саша закричала, выбежала её мама:
– Не твоя это кроватка. Их полны были магазины перед войной. А ты, растяпа, не выноси ничего из дома!
Больше у меня не было игрушек в детстве. Никогда, ни одной.
А потом я нашла под тумбочкой папиного стола два огрызка карандаша, оранжевый и зелёный. Не сказала никому, спрятала в свой пенал, и всё.
В доме царило напряжение, я чувствовала его просто физически – как смотрела на нас с Вовкой тётя Валя, как бросала зло:
– Не прыгайте на диване! Могла бы подмести, целый день в доме толчётесь! Идите гулять, все дети на улице, а вы всё дома и дома!
Мама искала работу, это было самое главное. Возвращалась поздно, ни о чём не спрашивала, только смотрела с надеждой мне в глаза. Я качала головой, писем не было.
Однажды днём пришла Надя с подружкой. Ходили по столовой, спальне, кухне, открывали шкафы. Демонстративно не замечая меня, перебирали книги в шкафу.
– Нечего, просто нечего продать, ходишь голодная.
– Пирожок на базаре не на что купить.
– Давай – учебники, хоть мои, хоть твои, а учиться по одним!
– Так, как мы с тобой учимся, можно и без учебников. А это кто?
– Хо-зя-е-ва приехали. Прохлаждались на юге, пока мы тут им квартиру стерегли. А теперь заявились – выметайтесь, куда хотите.
У меня просто дух захватило от этого вранья. Никто их не прогонял, мы не могли остаться, нас бы всех убили, как дедушку. И зачем было сторожить квартиру, мы же её заперли! Но я молчу, смотрю Наде в глаза и молчу.
Они переехали всё же. Какие-то мужчины вынесли, ругаясь, их диван по железной лестнице, мешали перила. Когда вечером пришла мама, дома были только мы с Вовкой. И я тщательно подмела все комнаты, и детскую тоже.
Мы стали жить втроём. В школу я не ходила, мама боялась оставлять Вовика одного.
– Может, когда я найду работу, мне помогут устроить его в детский сад. Тогда и пойдёшь в школу, хорошо?
– Хорошо, – отвечаю неуверенно.
Качаюсь на калитке, хотя за это влетает от дяди Коли. Но сейчас он на работе, и я раскачиваюсь туда и обратно, калитка скрипит. Может, на этот звук возле наших ворот появляются окрестные мальчишки. Не помню ни имён, ни лиц – только Женьку из соседнего двора.
Сейчас выйду за ворота, и они пойдут за мной, как стайка волчат. Не понимаю, как я оказалась в роли вожака.
Мы осваивали свой город со всеми его воронками, ямами, впитывали в себя запахи пыли, гари и войны. Чаще всего забирались в угловой дом у трамвайной линии. Странно, будто предчувствовала – через много лет в зимней предрассветной темноте буду спешить туда на работу.
До войны здесь был Дом Советов. А мы называли его Красным за его обгорелые кирпичные стены. Он казался нам огромным с его глубокими полуразрушенными подвалами, лестницами, которые едва держались на искорёженных железных прутьях, обгорелыми дверными проёмами.
Там было очень грязно: обрывки бумаги, консервные банки, битые бутылки, тряпки в крови, испражнения… И всё перемешано с битым обгорелым кирпичом и глиной. Так и запечатлелось в сознании: война – это грязь.
Бумаги особенно много. Поднимаю обрывок за обрывком.
– Вдруг мы найдём письмо, которое написал какой-нибудь боец и не успел отправить? А мы найдём и отправим!
Как-то под кирпичом находим новенький паспорт и в нём красные десятки. Кого ждал этот паспорт под кирпичом? Мы посовещались и решили, что шпиона. Надо идти в милицию. Никому из нас и в голову не пришло оставить себе деньги, отдать мамам или хотя бы купить на базаре пирожков!
В приёмной полно народу. Я говорю, нам надо к самому главному начальнику, но все только машут руками. Наконец нас впускают к дежурному, и я молча кладу перед ним паспорт с деньгами. Он листает его внимательно:
– Где взяли?
– Нашли в Красном доме на Ворошиловском. На развалинах, у входа в подвал. Он лежал себе спокойно под кирпичом.
– Когда?
– Да только сейчас!
– Молодцы, что сразу принесли. Но если я вас когда-нибудь увижу на развалинах, в камеру посажу и родителей вызову! Там же обвалы могут быть.
Конечно, мы опять пропадаем на развалинах. Вдруг снова найдём паспорт! И деньги! Или какую-нибудь шпионскую записку! Но на развалинах только мусор войны и рваные бланки довоенных канцелярий.
Базар мы обходим. Продавать нам нечего, покупать не на что. В голову не приходит, что можно выпросить или украсть еду, о которой мы думаем непрерывно. Вовика из-за меня молчаливо приняли в нашу стаю, хотя мы бегаем, а он отстаёт.
К концу дня мы снова у ворот, вот-вот придут с работы мамы. Я опять качаюсь на калитке, и мы обсуждаем последнюю сводку. Она радостная и тревожная. Радостная потому, что наши наступают, и мы изображаем в лицах, как это они наступают и как фашисты драпают, строчат пулемёты и бухает артиллерия! Но, конечно же, война кончится раньше, чем мы подрастём и попадём на фронт.
– Надо выучиться молчать, давайте попробуем! – предлагаю я. – Если мы научимся молчать, как партизаны, мы и маленькие можем пригодиться!
Мама приходит поздно, она устроилась на работу в ремесленное училище воспитательницей и ночной дежурной, чтобы ей давали два обеда. Почти каждую ночь она остаётся в училище, зато приносит нам обед – суп, кашу, два биточка. Суп мы съедаем тут же, а каша с биточками остаётся на завтра.
И сегодня она пришла усталая, у неё буквально слипаются глаза, наше молчание её не удивляет.
И тут стук в дверь. Пришла Женькина мама.
– Вы должны с ней серьёзно поговорить.
Это про меня, конечно.
– Она каждый день выдумывает Бог знает что!
Что же я такого выдумываю?
– То целыми днями таскает детей по развалинам, то с дворничихой воюют, она их поубивает когда-нибудь. А сегодня прихожу с работы, сын молчит. «Ты обедал?» Молчит. «У тебя что-нибудь болит?» Молчит! Ну, я дозналась, чьи это выдумки! Почему я должна целый день думать, что новенького ваша красавица приготовила? У меня и без неё голова от мыслей пухнет. Я ему сказала: ещё раз с ней увижу, убью. Собственными руками!
Бедный Женька… Не вышло из нас партизан.
Как я жалела тогда, что родилась девчонкой! Долго жалела, лет до четырнадцати. А потом очень даже понравилось.
Мы решили стать тимуровцами. Нужен был штаб, какая команда без штаба! Отправились по развалинам. Они по-прежнему чернели повсюду, только в человеческий рост их заложили кирпичом, забили щитами.
В квартале от нас был наскоро сооружённый забор из битого кирпича вокруг большого разрушенного дома. Я спросила:
– Кто первый?
Спутники мои промолчали, и я полезла сама. Это было совсем не трудно: становишься на один выступ, а руками держишься за другой.
Упала уже с самого верха. Схватилась за кирпич, а он почему-то оторвался от стенки и полетел вниз вместе со мной. Наша ватага с рёвом бросилась по домам, остались только мы с Вовкой. Дома у нас всё равно никого не было, и ещё мне было очень больно.
Когда мы подходили к своему кварталу, навстречу уже бежали соседи, и Женькина мама впереди всех.
– Ах ты Боже мой! Что ты ударила, руку? Так – больно? А так? Очень больно? Почему ты не плачешь?
– Я же сама полезла и сама упала.
Женькина мама смотрит на меня во все глаза.
– Давай, понесу тебя.
– Нет, спасибо, я уже большая.
Она повела меня в «скорую». Водила к врачу, на рентген, на гипс и всё повторяла:
– Вы подумайте, не плачет ребёнок! Лучше бы плакала! Что война делает с детьми!
И плакала вместо меня. А я думала, какая она добрая! И ещё думала, мама опять будет ругать меня за выдумки. Нет, она будет плакать, потому что у меня сломана рука. Нет, будет ругать.
Мама ругала меня и плакала…
Дожди начались незаметно, с одного маленького дождя, но был второй и третий, и они уже не кончались по целым дням.
Мы не выходили на улицу. Как только начинался дождь, он шёл и у нас в квартире. Сначала капало в большой комнате у окна, и мы с Вовкой бросались в коридор за зелёным тазиком. Потом начинало протекать в спальне над шифоньером и возле стены, где раньше стояла мамина кровать.
Там капало меньше, и мы ставили две кастрюли – одну на пол, другую на шифоньер. За кастрюлями надо было следить и выливать воду с балкона.
Мы ждали маму. Начинали ждать её утром, когда только просыпались, ждали до темноты и потом, в темноте.
И тут я заболела свинкой. Лежала одна в маминой спальне, Вовке строго-настрого запрещалось входить ко мне, а любые мамины запреты выполнялись в точности. Я лежала целый день и слушала, как стучат по зелёному тазику дождевые капли, как булькает в кастрюлях вода.
Но вот, как и вчера, послышались тяжёлые шаги по потолку. Сжимаюсь от страха: кто это может быть? Вурдалаки, которыми пугала меня когда-то двоюродная сестра? Немецкие шпионы? Может, нас выследили тогда, с паспортом, шли за нами до самого дома?
Шаги стихли, потом снова послышались у окна, потом раздался страшный грохот… У меня останавливается дыхание. Не успеваю ничего понять, не успеваю испугаться, вижу падающий потолок в метре от моей кровати, ноги в сапогах и галифе, и на пол обрушивается наш сосед, Стукалов-старший.
– Чёрт возьми, не потолки, одно гнильё! – выругался он и пошёл к выходу. Такие чрезвычайные происшествия мамой не были предусмотрены, но Вовка даже не заглянул в дверь. Я лежала, смотрела на дыру в потолке и ждала маму. Как я ждала маму!
Мама ничего не смогла добиться от соседа.
– Что вы натворили? Почините потолок! Как же я с детьми, в зиму, с дырой на улицу?
– У вас не потолки, одно гнильё, их не починишь. А будете жаловаться, ответите ещё, я у вас на потолке брюки порвал, казённые.
Мы так и остались надолго с этой дырой в потолке, только заклеили её листом бумаги.
Мама записала меня в школу. Я так жду свой первый школьный день! И Вовка ждёт его радостно, непонятно почему, ведь он останется дома один.
До войны мамин шифоньер был обит внутри белой бумагой. Это очень кстати. Мы её вытаскиваем, и мама сшивает мне две тетрадки. На бумаге разводы от дождя, но это не важно, у меня две настоящие тетрадки! Мама линует мне в них по одной странице.
– Вот мне повезло, что до войны ты решила обить шифоньер бумагой! А ещё есть бумага в ящиках письменного стола, но мы её не будем трогать, пусть останется Вовику, он тоже пойдёт в школу через три года!
– Что ты! Кончится война, и вы будете писать в настоящих тетрадках.
Школа показалась мне большой и просторной, это сейчас она крошечная по сравнению с типовыми зданиями новых школ. А тогда… Широкая лестница, большие залы, по два на первом и втором этаже, классы выходят прямо в них. Мы медленно гуляем, как до нас, в женской гимназии, парами гуляли здесь гимназистки.
Школа переполнена. Занимаемся в химическом кабинете, парт нет, вся комната заставлена длинными чёрными столами со штативами.
Зима началась как-то незаметно. Закрыли дверь в мамину спальню, где был провален потолок, поставили буржуйку. Электричества у нас не было, радио тоже не было, не было и часов. Я не считала это трагедией, мне уже казалось, сколько я себя помнила, у нас не было ни света, ни радио, ни часов.
То, что было до войны, и что стало теперь, любили сравнивать взрослые. Я не сравнивала, там была совсем другая жизнь, и другая девочка смотрела на меня с довоенной фотографии, большеглазая, со светлыми локонами, похожая на куклу только-только из магазина.
Я опять опоздала в школу. Мама дежурила в училище, и мы проспали. Было так страшно светло!
Плакать мы начали, как только проснулись. Я – оттого, что опоздала, а Вовка – оттого, что плакала я. Оделась, натянула на себя ещё одно платье поверх того, в котором спала, кофту, шаровары с дырками на коленках – через них были видны дырки на чулках, – старое пальто, я из него давно выросла.
Вовка помогал, как мог, подавал одну одёжку за другой и тоже плакал. Потом пошла в школу. Я даже не спешила, не знала, который час, какой идёт урок. Каждый день начинался страхом – опоздаю! Успокаивалась только в классе, в своём углу. Но так я ещё не опаздывала ни разу.
Дежурная повела меня прямо к завучу. Та вышла из-за стола:
– Почему ты плачешь?
А я уже и сказать ничего не могу от отчаяния, от непоправимости того, что произошло.
– Почему ты опоздала?
– Мы проспали. Когда проснулись, было совсем светло.
– Кто это – мы? Ты и мама?
– Нет, я и Вовик, мой брат.
– Сколько ему лет?
– Четыре года.
– И вы сами просыпаетесь утром, вас никто не будит? А где мама?
– На работе.
– А часы у вас есть?
– Есть, папины, только они поломаны.
– Хорошо, иди в класс, перестань плакать, ты же взрослая девочка. И попроси Полину Павловну зайти ко мне, когда освободится.
Назавтра Саша стучит мне в окно.
– Что ты?
– Мне велели стучать тебе, чтобы ты не опаздывала!
– Спасибо!
На улице едва светает. По свежему снегу совсем немного следов. На лестнице только маленькие Сашины, по двору ещё одни, большие, от бокового флигеля, а по улице уже много, и чем дальше от дома, тем больше.
Вот он опять, воробей под акацией на углу, я его вижу здесь каждое утро. Ему, наверно, ещё холодней, чем мне, он весь нахохлился, распушил пёрышки и прыгает на одном месте, холодно стоять на таких тоненьких лапках.
Когда только кончится эта зима!
Полина Павловна не пришла в школу, вместо неё в класс входит завуч.
– Садитесь, девочки, я вам почитаю.
Очень холодно, единственное окно наполовину забито фанерой. Мы сидим в пальтишках, закутанные в платки крест-накрест, и слушаем «Робинзона Крузо». Честно говоря, меня не трогают его лишения. Я думаю, какой он счастливый! Там было так тепло!
Полины Павловны нет день и два. Мы узнаём, что она получила «похоронку». Идём к ней в низкий домик в глубине двора. Десять закутанных девчонок набиваются в крохотную кухню-прихожую, и в ней не повернуться. Полина Павловна открывает дверь в такую же крохотную комнату:
– Проходите, девочки.
Она стала как будто выше ростом, на плечах вместо старого платка, в котором она ходит в школу, чёрная шаль.
Она не спрашивает нас, зачем пришли, и я ругаю себя за эту очередную выдумку. Что можно сказать, когда у человека горе, какие найти слова!
Мы потолкались и ушли. Назавтра Полина Павловна вошла в класс, как всегда, строгая и серьёзная, в стареньком своём платке, и сказала:
– Здравствуйте, девочки. Садитесь. Откройте домашние задания.
И снова утро. Мама на дежурстве. Ещё совсем темно, ещё не может быть поздно! Я одеваюсь, Вовик просыпается и помогает мне, как всегда.
Выхожу на улицу в непроглядную тьму. Город засыпан снегом, по краям тротуара сугробы выше моего роста. На улице пусто, но я иду, иду в школу!
Замерзаю мгновенно, я ведь вышла из нетопленой комнаты. И ноги в ботинках замерзают, и руки в носках вместо перчаток. Потом холод забирается под пальто, и внутри у меня всё начинает дрожать.
В школьном дворе пусто, входная дверь заперта. Кладу портфель на ступеньку, сажусь на него и жду, когда откроют школу. Я не знаю, сколько проходит времени, просто сижу и жду.
Но вот послышались шаги за воротами школы, ещё и ещё, это люди пошли на работу. И приходит дядя Миша, сторож, он же дворник и главное лицо после директора – столяр, слесарь, истопник, в общем, мужчина в доме, где остальные – женщины. Одна нога у него деревянная, и он прибил к ней кусок валенка, чтобы не стучать, когда идут занятия.
– Ты что здесь делаешь?
– Жду, когда будет утро.
– Пойдём в школу, ты же совсем замёрзла! Послушай, как тебя мама отпустила в ночь?
– Мама на работе. Мне показалось, что уже утро.
Сижу в зале, пока он чистит снег во дворе, а потом хожу за ним хвостиком, пока он топит высокие печки-голландки. Считается, стоит их протопить, они потом долго-долго отдают тепло.
Так не хватает тепла! К середине уроков об их чёрные бока нельзя даже погреть руки. Но сейчас дядя Миша подкладывает полешки в алую глубину, огонь трещит весело, и я подставляю ему лицо и ладони. А школа постепенно заполняется, я забираю портфель и сажусь в свой дальний угол.
Я нашла этого котёнка у решётки в заброшенный подвал. Он подошёл и потёрся боком о мою ногу, худой и облезлый, с красными глазами. Я погладила его. Он дрожал, и сразу под кожей у него начинались рёбрышки. Как можно было оставить его на улице! Когда мы с Вовкой сидели на кровати под старыми пальто, он сворачивался между нами, громко мурлыкал, и всем нам было теплее.
Мы назвали его Марсом, Марсиком. Понятия не имели, что это бог войны! Разве бы мы назвали его в честь этого жестокого бога!
Да и назвать-то его в честь бога войны можно было только в насмешку – маленького, худого, дрожащего, с хвостом, как у мышонка.
Бумага из шифоньера кончилась, из письменного стола тоже. Но я по неумению оставляла слишком большое расстояние между строчками и теперь пишу в них снова.
Из чего только не сшивают тетрадки у нас в классе! Обёрточная бумага, титульные листы книг, даже поля старых газет.
Прихожу из школы, сажусь за уроки. Вовка забирается на стол рядом со мной и просит:
– Начни с математики!
Я решаю примеры по арифметике, отдаю ему задачник, и он старательно выводит на обрывках газеты: 3+2=5; 6–4=2. Цифры он знает все, только хвостик у пятёрки смотрит в другую сторону, и двойку он пишет наоборот. Но результат счёта неизменно правильный.
Потом мы едим то, что оставила мама, пшённый суп или крошечные кровяные биточки. Едим холодное, печку мама затопит только вечером.
Она придёт поздно, когда будет темно, когда уже долго будет темно. Забираемся в кровать, закутываемся, Марсик устраивается поудобней, и мы сидим тихо-тихо и ждём маму.
Но вот шаги по лестнице. Мама! Мама пришла!
Она приходит усталая, только покормить нас, и опять пешком через весь город. Но сейчас наше с Вовкой существование наполняется счастьем.
– Как вы тут, галчата?
– Мы хорошо! Мы очень хорошо!
Нам и вправду очень хорошо, мы уже забыли, как нам было плохо одним всего пять минут назад.
– Сейчас растопим печку и будем варить суп.
Сырые дрова не хотят разгораться, но мы ждём терпеливо, мама может всё! Печка запылает, в комнате станет тепло и уютно, тени от горячего воздуха закачаются на стенах, потянутся к потолку. А в кастрюле закипит вода для супа. Ещё немного, и он будет готов, горячий, жидкий, правда, но горячий пшённый суп! Мы съедим его до донышка.
Наконец дрова разгорелись. Возле печки мама кладёт ещё охапку, чтобы подсохли, и полешки, что лежат ближе к огню, отогреваются и шипят.
– Мама, скоро сварится? – спрашивает Вовка.
Мы вместе с Марсиком выбрались из кровати, подсели ближе к печке и ждём суп.
– Через час, – отвечает мама и смотрит на меня.
Я знаю, суп сварится раньше, это она нарочно, чтобы Вовке было легче ждать. Он сидит на полешке, маленький и такой серьёзный в свои четыре года, что маме больно на него смотреть.
– Ещё долго? – спрашивает Вовик.
А я молчу. Я большая, мне надо терпеливо ждать, и только.
– Ещё сорок пять минут. Сейчас попробую… Готово!
– Готово! – заливается Вовка тихим смехом.
Потом она укрывает нас, закладывает печку штыбом, угольной пылью, чтобы тлела потихоньку, и уходит. Мы засыпаем в тепле, раньше, чем успеваем проголодаться, а печка остыть.
Но утром снег перед дверью в коридор, очень холодно, и не хочется вставать. Я лежу и прислушиваюсь к звукам на улице. Вот заскрипел снег, сосед из флигеля идёт на работу, когда мне нужно подниматься. Вот хлопнула дверь в соседнем дворе, значит, надо спешить. Собираюсь быстро-быстро, укрываю Вовика, чтобы ещё поспал, и бегу в школу.
Зима всё длится и длится, самая долгая в моей жизни, самая лютая зима. У меня болят руки и ноги, не могу надеть ботинки, завязать шнурки, каждый шаг отдаёт болью. Вовка застёгивает мне пуговицы. Маме не говорим, чтобы не волновалась, и она не замечает ничего. Замечает Полина Павловна:
– Ты странно держишь ручку.
– Мне больно.
Идём к школьному врачу. Она снимает с меня ботинки и чулки, трогает пальцы на руках и ногах и хмурится.
– Да… Комнатное обморожение второй степени.
– Комнатное? – удивляется Полина Павловна. – Как это может быть?
– Сейчас всё может быть.
Мне смазывают руки и ноги какой-то мазью, перебинтовывают, и каждый день я хожу на перевязки. Боль уменьшается, но от меня, наверно, за квартал несёт этой мазью. Никто, никто не хочет сидеть со мной рядом, никто не хочет стоять возле меня у печки, меня просто отталкивают, это хуже, чем боль! Только Вовка и терпит меня, только он и терпит.
Мы не выходим на улицу, и мир сужается до холодной комнаты с большой кроватью без простыни и наволочки, со старыми пальто вместо одеяла, до Вовки и Марсика и в редкие счастливые часы – до мамы.
Не знаю, что стало бы со мной, но неожиданно для себя я открываю новую планету – книги.
За физкультурным залом, огромным и нетопленым, заваленным отсыревшими матами и сломанными брусьями, есть лестничка в школьную библиотеку. Я хожу туда каждый день.
– Неужели прочла? Разве можно так глотать книги! Что ты могла запомнить?
– Всё запомнила, честное слово, дайте мне что-нибудь ещё!
– Пойди сама поищи на полках.
Это лучшее время дня, хожу вдоль полок, трогаю корешки книг. Про меня забыли, надеюсь я тайно, и можно не торопиться.
На тонкие книги не обращаю ни малейшего внимания, только толстые и потрёпанные. Их множество, почти все мне рано читать, через несколько лет я буду перечитывать их, открывая заново.
Но когда это будет! А сейчас иду домой, и книга в портфеле толстая и тяжёлая.
– Принесла? – спрашивает Вовка с порога.
– Принесла, Жюль Верн, «80 000 километров под водой».
– Ура!
Быстро делаю уроки, слишком быстро и небрежно. Мы усаживаемся на кровать, подтыкаем пальто со всех сторон, и Марсик тут как тут, мостится между нами и мурлычет.
И всё забыто – голод, холод, мои руки, от которых так противно пахнет. Читаю вслух, а Вовка слушает и переворачивает страницы. Назавтра мы дружно решаем, что уроки лучше потом. А зима всё длится и длится, самая долгая, самая лютая в моей жизни зима.
Вода у нас во дворе напротив. Я чуть выше ведра, поэтому путешествие за водой для меня целое событие. Вниз по лестнице, покрытой льдом и звенящей от мороза, до ворот, а двор у нас покатый и тоже заледенелый. Потом через дорогу и в дальний угол большого двора.
Хорошо, когда железный рычажок торчит на колонке, но чаще его убирают, чтобы дети не разливали воду. Стучу к тёте Ляле. Когда она дома, это здорово! Откроет воду, поможет набрать ведро и донесёт до самых ворот.
Можно постучать и в подвал к тёте Марусе. Она донесёт воду ещё дальше, хотя у неё больные ноги, но мама не разрешает. Она не разрешает, потому что тётя Маруся обязательно скажет:
– Заходи, малышка, посиди со мной!
У неё в подвале тепло и уютно, мне долго потом казалось, что подвал – самое лучшее место для жизни, потолки не проваливаются и не текут.
Половики на полу, салфетки на полках дивана, цепочка маленьких слонов, приносящих счастье… Пью чай из блюдечка, а тётя Маруся смотрит на меня и плачет. И мама говорит, не ходи к ней, не трави человеку душу!
У тёти Маруси расстреляли дочку. Здесь, у этих ворот напротив нашего дома! Я слышала, соседка рассказывала маме, их построили у стены, и тётя Маруся кричала:
– Ривочка, Рива!
Она рвалась или спасти, или стать рядом, но немец оттолкнул её прикладом. Я словно вижу это, хотя была на другом конце страны.
Говорят, Стукалов-старший приложил к этому руку. Наверно, так оно и есть, потому что все шарахаются от него, как от чумного. Но его это не трогает, ходит подтянутый, в военной форме, хотя никогда не был на фронте. Держится хозяином жизни и смотрит поверх людских голов. Я его очень боюсь, но он проходит мимо, будто меня вообще нет на свете.
Его посадят перед самой Победой, он вернётся через несколько лет, будет стареть и опускаться на моих непрощающих глазах, станет словоохотливым и слезливым. Помню, как соседи вежливо избегают его и звучат в пустом дворе его долгие монологи – ни о чём, одна патетика.
Если ни тёти Ляли, ни тёти Маруси нет дома, надо забирать ведро и идти во двор за угол. Там тоже ругаются, что дети разливают воду, но рычажок с колонки не снимается. И если успеешь набрать ведро и вовремя удрать, даже не влетит.
Мне это редко удаётся. Становлюсь перед ведром, берусь за ручку двумя руками и поворачиваюсь вместе с ним. При этом ведро передвигается на один шаг. И так до самого дома, и двор, и лестница, покрытая льдом.
Наконец можно поставить ведро в коридоре, и я вздыхаю облегчённо.
В то утро мы вышли вместе с Сашей. И в проходном дворе встретили мою маму!
– Дома всё в порядке?
– Д-да…
– Почему ты дрожишь? Тебе холодно? Но почему у тебя открыта шея и нет пуговицы на пальто? Как может быть тепло, когда ты не одеваешься, как следует!
Она поправляет мне платок, запахивает пальто. Я начинаю плакать, и мама тоже. Саша идёт поодаль, а мама несёт мой портфель до самых школьных дверей, и мы с ней плачем вместе. Потом она уходит, а Саша спрашивает:
– Почему вы с мамой плакали?
– Нипочему!
Вчера после уроков я видела военного. Он шёл вниз по переулку и вдруг остановился на нашем углу. Я догнала его, когда он переходил улицу, забежала вперёд и заглянула в лицо.
– Ты что, девочка?
– Ничего, я думала…
– Твой отец на фронте?
– Да.
– Он вернётся, обязательно, вот увидишь. Война кончится, и вернётся! – говорит он виновато.
Я никому не говорю об этой встрече. И утром, в школе, вспоминаю его шинель, перетянутую ремнями… Как жаль, что я так и не увидела тогда папу в военной форме!
– Светлана, повтори, что я сказала! – говорит Полина Павловна.
Я молчу. Ничего я не слышала, и это со мной не в первый раз.
– О чём ты думаешь? Долго я буду повторять свой вопрос?
– Я думала, когда кончится война.
В тот день я почему-то особенно спешила домой. И мама была дома!
– Мам, тебе дали выходной?
– Я сама себе устроила выходной, и, боюсь, не один.
– Доктор же сказал, тебе нельзя разговаривать! – У Вовки слёзы в голосе. – Мама попала под лошадь.
– Что?!
– Да, мама задумалась, и лошадь сбила её оглоблей. Доктор сказал, надо лежать, потому что потрясение мозга.
– Сотрясение, – поправляет мама.
Какой ужас! Довариваю суп, который Вовка готовил под мамину диктовку, иду за водой, стараюсь двигаться неслышно. Мне страшно, страшно!
Ночью не могу заснуть, лежу и смотрю, как поднимается пальто у мамы на боку. Когда на какую-то секунду оно не поднимается, я замираю, и у меня останавливается дыхание. Но вот мама вздыхает, и я вздыхаю вместе с ней.
Утром не иду в школу, мне это просто в голову не приходит. Варить суп не из чего, греть тоже нечего, мама вчера не была на работе.
– Сходи в училище, – говорит мама и объясняет мне дорогу.
И вот после уроков я иду с двумя кастрюльками в авоське, замполит велел давать мне мамин обед, пока она больна. Трамваи не ходят, город стоит заснеженный, скованный морозом.
С пустыми кастрюльками ещё ничего, идёшь и идёшь вдоль трамвайных путей, пока слева не вырастет красивое серое здание с часами. Если обед не закончился, сижу на лавке у столовой и жду, когда позовут. Мне щедро наливают полную кастрюлю жидкого супа, кладут два кусочка жёлтого от кукурузы хлеба, пшённую кашу с двумя биточками.
Выхожу из столовой бодро, но уже через полквартала кастрюли становятся тяжеленными, сетка больно режет руку, я боюсь поскользнуться и разлить этот драгоценный суп! Иногда меня нагоняет кто-то из ремесленников:
– Давай авоську!
Отдаю спокойно, в голову не приходит, что у меня могут отнять обед, хотя мама говорит, что мальчики всегда голодные.
Я иду рядом с парнем в форме, всего на какие-нибудь пять-шесть лет старше меня. Чаще всего мне помогают, если по дороге, я и за это благодарна, иногда чуть дальше, а потом возвращаются. Но если особенно повезёт и у маминых мальчиков нет занятий, меня провожают до самого дома. И приносят воды, и ругают маму за то, что она встаёт.
Но мама встаёт, и мы пьём чай, как полагается, когда приходят гости!
У нас кончились дрова. Мы тянули остатки, брали на растопку совсем понемногу, но они всё равно кончились. Маме ещё нельзя было выходить.
– Знаешь сарай на углу базара? Там продают дрова, вход с улицы. Выбирай помельче, чтобы легче было колоть, и без сучков. Потом надо будет нанять тачечника и привезти их домой. Ты всё поняла, сможешь?
– Конечно! – отвечаю самоуверенно. Что особенного, купить дрова, нанять тачечника…
– Деньги считай хорошенько, должно хватить.
Очередь за дровами стояла вдоль забора из толстых металлических прутьев. За ними был базар. Он был огромный, забитый людьми. Снаружи казалось, что на всей его площади нет свободного клочка. Люди двигались в разных направлениях, протискивались то в одну сторону, то в другую, и все кричали, шумели, спорили!
Казалось, что эта толпа состоит из одних продавцов. Больше всего продавалось самой разной еды – пирожки, хлеб, жареная рыба, жёлтые-жёлтые кукурузные лепешки. Продавали и всякую одежду, но я смотрела на лепёшки, пока очередь медленно двигалась от одного прута к другому.
Дрова были напилены чурбачками. Я старалась выбрать тоньше и ровнее, очередь молчаливо разрешила мне это, хотя остальные брали всё подряд. Мне взвесили три плетёные корзины, я расплатилась.
Теперь осталось нанять тачечника. Это было совсем не сложно, они стояли тут же, в нескольких шагах, человек шесть, курили и громко разговаривали. Их, как видно, никто не нанимал, все везли свои дрова на санках или несли в мешках.
– Посмотрите, пожалуйста, за моими дровами, пока я пойду за тачечником, – прошу продавца.
– Иди, дитё. Целы будут твои дрова, не бойся.
Я побежала, надо вернуться поскорей, ведь он даже не смотрел на мои дрова, просто взвешивал очередную корзину!
Тачечники замолчали, когда я подошла.
– Чего тебе? – спросил здоровенный дядька в телогрейке.
– Мне надо отвезти дрова домой.
– Далеко?
– Нет, совсем близко – два квартала к реке и ещё туда два квартала.
– Отчего не отвезти, если заплатишь.
– Заплачу, вот деньги!
– Давай я! – вмешался другой, пониже.
– Не лезь, она со мной заговорила! Ещё тебя сверху посажу, мигом домчим, хочешь?
