Стюарт Росс
Книга юного Шерлока
6. Загадка четвертого тромбона
Как вы помните, Шерлок Холмс был большим любителем музыки, сам играл на скрипке и время от времени ходил на концерты. Именно на одном из воскресных концертов в Альберт-Холле он оказался вовлечен в дело, которое его друг Ватсон обозначил как «Загадка четвертого тромбона».
Из записок Ватсона мы знаем, что Холмс чрезвычайно не любил, когда его узнавали в толпе. Отчасти это было следствием природной неприязни к пустой светской болтовне, отчасти потому что сам его род деятельности требовал, чтобы его узнавали как можно меньше, а отчасти – после случая с сиамской кошкой миссис Арбатнот – он ненавидел заниматься делами, которые его не интересовали (а миссис Сильвия Арбатнот, тетя одного юноши, которому Холмс однажды помог, опознала его, когда он гулял по Регент-стрит и в течение четверти часа очень громко уговаривала его заняться поисками ее пропавшей кошки). Поэтому Холмс и Ватсон взяли ложу в Альберт-Холле, чтобы наслаждаться концертом в относительном одиночестве.
Мы знаем только о второй части концерта, которая включала два произведения. Первой шла сентиментальная кантата Артура Салливана «Золотая легенда», которая Холмсу, кажется, понравилась. Но второе произведение он назвал «вульгарной какафонией, дешевым и постыдным проявлением дутого национализма» и предложил сразу же уйти. Но Ватсон воспротивился, и на этот раз Холмс уступил, нехотя согласившись послушать увертюру Чайковского «1812 год».
Пока хор покидал сцену после кантаты Салливана, имперский симфонический оркестр устроил небольшой перерыв. Когда музыканты вернулись на свои места, Ватсон заметил существенную перемену в поведении Холмса. Подавшись вперед, он напряженно смотрел на оркестр. Когда Ватсон поинтересовался, в чем дело, Холмс указал своим длинным костлявым пальцем на группу медных духовых инструментов.
– Четвертый тромбон отсутствует, – сказал он. – Ушел после Салливана и не вернулся. Странно, Ватсон. Может быть, бедняга себя плохо почувствовал? Мне кажется, им нужна будет вся медная мощь, какая у них есть, для бури и натиска, которым я, по вашей милости, вынужден буду подвергаться.
Судя по тому, как оставшиеся тромбонисты обменивались озадаченными взглядами и пожимали плечами, они, как и Холмс, пребывали в недоумении. Ватсон, который этого не заметил, связал возбуждение своего друга с тем обстоятельством, что ему придется слушать музыку, которая ему неприятна. Отпустив еще несколько мрачных замечаний, Холмс успокоился. Оскар Хорват, венгерский дирижер, поднялся на подиум, под громкие аплодисменты поклонился публике, положил перед собой на пюпитр карманные часы, открыл партитуру, поднял руки… и оркестр приступил к зловещим вступительным тактам знаменитой увертюры.
Поначалу все шло хорошо. Хотя Холмсу и не нравилась музыка, он сидел тихо и спокойно. Но через несколько минут он снова пришел в возбуждение. Если раньше он превозносил Хорвата и гармоничную игру оркестра, сейчас он в раздражении отбивал такт пальцами.
Ватсон попросил его перестать, но Холмс покачал головой.
– Он потерял чувство ритма, – прошептал сыщик.
Ватсон поглядел на оркестр. На его взгляд, Хорват действительно выглядел более оживленным, чем раньше. Он не отрываясь смотрел на пюпитр, дирижируя с преувеличенной четкостью. По тому, как переглядывались члены оркестра, было понятно, что они тоже чувствуют какую-то странность.
Необычное поведение дирижера и небольшие перебои в ритме были заметны только опытным музыкантам, так что маэстро успешно привел увертюру к ее знаменитому финалу со звоном колоколов и пушечной пальбой. Роль пушек с успехом сыграли ударные. Публика разразилась овацией, не дожидаясь, пока затихнет последняя нота. Холмс пожал плечами и прокричал сквозь шум, что очень жаль завершать такой приятный вечер столь ужасной музыкой.
– Как гроза после пикника, – сказал Ватсон.
– Хоть я никогда и не бывал на пикниках, но я полагаю, это очень удачное сравнение, – ответил Холмс.
Тучи сгустились на следующий день, когда Ватсон прочитал в газете, что Шарль де Менвилль, четвертый тромбон Имперского симфонического оркестра, был найден мертвым вчера около половины седьмого вечера в мужской уборной Зеленой комнаты Альберт-Холла. Хотя он чувствовал сильное недомогание, не оно явилось причиной смерти. Он умер от огнестрельного ранения в голову, причем пистолет лежал на полу рядом с телом. Полиция считает случившееся самоубийством.
– Очевидно, его обнаружили где-то через час после смерти, – сказал Ватсон. – Как жаль! Он, должно быть, застрелился в конце увертюры. Не удивительно, что в таком грохоте мы не услышали выстрела.
– Отчасти верно! – воскликнул Холмс, вскакивая с кресла. – Идемте, Ватсон! Мы должны убедить этих болванов в форме все-таки начать расследование. И они поступят умно, если прежде всего возьмутся за Оскара Хорвата.
Какие, собственно, у Холмса были основания полагать, что дирижер как-то связан со смертью тромбона?
7. Дело о задушенном поэте
«Дело о задушенном поэте» началось с убийства Терциуса Фосетта, 26-летнего учителя английской словесности в Эплфорд-колледже. Эта малоизвестная частная школа для мальчиков, основанная в 1551 году, помещалась в бывшем бенедиктинском монастыре на побережье в Дорсете. Она провозглашала себя «традиционной в лучшем смысле этого слова» и приветствовала сыновей местных фермеров и торговцев, а также и детей более знатных родителей, которые по той или иной причине не смогли попасть в какую-нибудь более известную школу.
Как раз один из таких знатных родителей, лорд Эббас, явился однажды февральским утром около 11 в квартиру Холмса на Бейкер-стрит и категорически потребовал, чтобы сыщик положил конец «непристойным и совершенно безосновательным слухам», которые о нем ходят. Холмс вежливо указал на то обстоятельство, что для этого ему прежде всего нужно узнать некоторые подробности.
Лорд пыхтел, фыркал и отпускал нелестные замечания о «выскочках», но наконец соизволил изложить свою историю. Его 13-летний сын, достопочтенный Эдвард Ромси-Ффолкс, первый год учился в корпусе Крэнмер в Эпплфорд-колледже и особенно увлекался предметом Терциуса Фоссета, так что Фоссет часто занимался с Эдвардом, и молодые люди спорили на разные темы. Разговоры между учителем и учеником становились все более пылкими и однажды, во время очередной перепалки, дело почти дошло до драки.
Пэр узнал об этом «происшествии» во время рождественских каникул, когда мальчик рассказал о нем матери в числе прочих «забавных вещей», которые с ним случились во время осеннего семестра. Оскорбленный лорд Эббас немедленно потребовал встречи с директором Эпплфорд-колледжа доктором Эйберкромби Миддлтоном, человеком ученым и мягким.
Встреча прошла плохо. Доктор Миддлтон не видел в случившемся большой трагедии, ведь никто не пострадал, но, тем не менее обещал поговорить с Фосеттом с глазу на глаз. В этот момент лорд Эббас, по его собственным словам «взорвался». Он орал, что такое «безволие» со стороны доктора Миддлтона «совершенно неприемлемо», причем орал так громко, что его слышали и секретарь, и главный учитель истории, сидевшие в соседнем кабинете. В конце концов лорд заявил, что если этот «хлыщ» все еще будет в школе во время весеннего семестра, «он за себя не ручается». Холмс спросил, действительно ли он сказал именно это, и лорд подтвердил, что именно так и выразился, о чем теперь весьма сожалеет, потому что эти слова вышли ему боком.
Терциуса Фосетта не выгнали из школы. Директор школы побеседовал с ним наедине, после чего он продолжил преподавать английскую литературу – и помогать достопочтенному Эдварду Ромси-Ффолксу с домашними заданиями. Но длилось это недолго. Первого февраля, в самом начале весеннего семестра, молодой учитель был обнаружен задушенным у себя в кабинете.
За неимением других подозреваемых, вспомнили о скандале, устроенном пэром. Разумеется, он понимал, что у него были основания желать вреда Фосетту, а его невнятная угроза, высказанная, чтобы побудить директора уволить учителя, могла быть понята и в том смысле, что он собирается учинить над ним насилие. Тем не менее, никакой нет справедливости в том, чтобы разрушать его жизнь на основании нескольких необдуманных слов, сказанных в гневе, которые подслушали «два старых сплетника».
– Я не имею никакого отношения к смерти этого ничтожества, – заверил Холмса его светлость, – и я был бы вам очень признателен, мистер Холмс, если бы вы поехали в Дорсет, нашли настоящего убийцу и вернули мне мое доброе имя. Великий Боже! Даже мои собственные арендаторы смотрят на меня с подозрением!»
Когда лорд Эббас закончил, Холмс помолчал несколько секунд, а потом объявил, что находит это дело достаточно интересным, чтобы им заняться. Если его светлость согласен оплатить его услуги, Холмс отправится с вокзала Ватерлоо в Дорчестер следующим утром в 9:13. Но гарантировать, что репутация лорда будет восстановлена, он не может. Лорд Эббас согласился, выписал чек на половину гонорара и покинул Бейкер-стрит.
Прибыв в Дорчестер, Холмс пошел в отделение полиции и познакомился с инспектором сержантом Грэнджером, который занимался делом Фосетта. Грэнджер, который с одной стороны искренне хотел выяснить правду, а с другой – опасался гнева местного вельможи, рад был принять помощь Холмса. Он подтвердил, что лорд Эббас точно изложил суть дела, и вручил Холмсу материалы, которые он собрал во время расследования.
Ночь убийства была необычайно бурной, ураганный ветер дул с юга-запада. Несмотря на это, одна из створок окна в комнате Фосетта всю ночь оставалась открытой. Грэнджер не обнаружил на клумбе под окном никаких следов. Заведующий корпусом Крэнмер сказал, что, насколько он знает, все наружные двери в здании были заперты изнутри.
Грэнджер допросил нескольких школьников. Большинство из них сказали, что им нравился учитель, но они не уважали его за чрезмерную горячность. Это был странный юноша, он никогда не запирал дверь своей комнаты и всегда держал открытым окно в кабинете, чтобы «остужать жар своего сердца».
Тело Фосетта обнаружил после завтрака один ученик, зашедший к учителю, чтобы посоветоваться насчет своей роли в домашней пьесе. Доктор, осматривавший труп, объявил, что тело пролежало шесть-восемь часов, что означает, что Фосетт был убит ранним утром. Его голыми руками задушил какой-то очень сильный человек, почти наверняка мужчина. Следов борьбы не было, из чего Грэнджер заключил, что либо учителя застали врасплох, либо они с убийцей были знакомы.
Фосетт по словам Грэнджера имел склонность к сочинению стихов, и в ночь убийства тоже работал над стихотворением.
– Должно быть, он вдохновлялся бурей, – сказал молодой полицейский, протягивая Холмсу листок бумаги, на котором были всего четыре строчки в окружении клякс:
Бушует буря надо мной,
Верен я любви немой.
Пора! пора! явиться там!
Что презираю, то предам.
Холмс прочитал их, кивнул и вернул листок полицейскому.
Сообщив Холмсу все, что он узнал, Грэнджер признался, что «зашел в тупик». Все, конечно, подозревали лорда Эббаса. Но его светлость клялся, что в ту ночь был у себя дома в Комптон-холле. Его жена, хрупкая боязливая женщина, подтверждала это. У них с мужем были раздельные спальни, и она рано ушла к себе, оставив мужа пить в одиночестве. Дворецкий вспомнил, что принес лорду бутылку портвейна в половине одиннадцатого, а потом пошел спать. Конюх не слышал, чтобы кто-нибудь ночью уезжал или приезжал. Когда на следующее утро он кормил лошадей, то ни одна из них не выглядела уставшей.
Грэнджер сказал, что даже если лорду Эббасу удалось ускользнуть из дома и добраться до Эпплфорда, совершенно невероятно, чтобы он – или посланный им убийца – мог войти в корпус Крэнмер, совершить убийство и уйти незамеченным, не оставив никаких следов. На это Холмс ничего не сказал.
Холмс наскоро пообедал и поехал в двуколке в Эпплфорд-колледж. Он добрался туда в середине дня и прежде чем объявить о своем прибытии, быстро осмотрел местность. Корпус Крэнмер, старинная постройка в форме буквы E, стоял на мысе метрах в 200 к юго-западу от остальных построек.
Спальня мальчиков была на втором этаже вертикальной линии буквы E, окна ее выходили на море, и юго-западный ветер дул прямо в них. Три флигеля образовывали горизонтальные линии E. Флигели были более защищены от ветра, из их окон можно было видеть остальные здания школы. С севера на юг в них помещались комнаты убитого учителя и экономки, кухня и жилище заведующего корпусом. Комнаты Фосетта были на первом этаже, как раз под комнатами экономки. Арочное окно его кабинета выходило на клумбы, лужайки и восстановленную монастырскую церковь, которую посещали и обитатели колледжа, и местные жители.
Закончив осмотр, Холмс направился в главное здание школы и прошел в кабинет директора. Доктор Миддлтон тепло его приветствовал и выразил надежду, что очень скоро он сможет распутать «эту совершенно неприемлемую историю». К тому, что Холмс уже знал от Грэнджера, директор ничего не мог добавить. Затем Холмс пошел в корпус Крэнмер. Его встретил заведующий, мистер Монтэгю Рэй, который показал ему помещения и еще раз рассказал о событиях той ночи. Его описание полностью согласовывалось с тем, что сообщили Грэнджер и директор. Услышав прошлым от лорда Эббаса, что этим делом занимается сам Шерлок Холмс, он очень обрадовался, так как скандал вредил репутации школы, а в особенности – репутации его корпуса.
Когда Холмс спросил Рэя, что тот думает о Фосетте, он ответил, что, хотя он глубоко потрясен случившимся, учитель ему не особенно нравился. Для Крэнмера он был слишком впечатлительным. Староста корпуса, Кроли, казался воплощением «духа Крэнмера»: он был не только старостой корпуса, но и старостой школы, капитаном лучшей регбийной команды и достаточно способным, чтобы метить в Оксфорд. В регби он играл довольно грубо и бывал, мягко говоря, вспыльчивым, но в целом это был «первоклассный ученик, просто первоклассный».
Холмс сказал, что очень хочет с ним познакомиться, а пока попросил Рэя точно описать, что он делал в ночь убийства.
Заведующий сказал, что он сделал обход корпуса незадолго до 11 вечера – он точно помнил время, потому что как раз били часы в тот момент, когда он вернулся в свою квартиру и присоединился к миссис Рэй в гостиной. Проходя по корпусу, он удостоверился, что все ученики лежат в своих постелях и что дверь на кухню заперта.
Проверял ли он входные двери? Нет, это было обязанностью старосты запирать двери перед отбоем, в 10:30 вечера.
Где в это время был Кроли?
В своей постели в южной части спальни.
Он спал?
Кажется, да.
Наконец, видел ли Рэй Фосетта в тот вечер?
Нет, но из-под его двери пробивался свет.
Холмс поблагодарил Рэя за помощь и спросил, может ли он поговорить теперь с экономкой? Рэй ответил, что она уезжала, чтобы навестить больную сестру в Веймуте, но сейчас уже, должно быть, вернулась. Так и оказалось. Миссис София Массетт, привлекательная женщина лет 30, еще не успела снять плащ и капор, в которых приехала. Польщенная визитом такого почетного гостя, она попросила Холмса присесть, а сама пошла переодеться и привести себя в порядок.
Приемная миссис Массетт, которая использовалась и в качестве медицинского кабинета, была украшена различными школьными сувенирами, включая фотографию регбийной команды в рамочке. Вернувшись в комнату, миссис Массетт рассказала, что пять лет назад ее мужа убили в Африке. Овдовев и лишившись средств к существованию, она некоторое время жила у своей сестры в Веймуте, а потом устроилась работать в Крэнмер. Она сказала, что лучше она ничего бы не могла и придумать. Она радовалась каждой минуте, проведенной здесь.
Холмс спросил, в чем именно заключались ее обязанности, и попросил посмотреть журнал, в котором записывались жалобы на здоровье, с которыми к ней приходили ученики. В журнале он заметил в день убийства среди ушибов, растяжений, ознобышей и тому подобного запись «Себастьян Кроли – изжога».
Да, улыбнулась миссис Массетт, Себастьян зашел попросить какое-нибудь средство от несварения желудка. Она дала ему ложку серной печени, как советует миссис Битон.
Имя Кроли часто мелькало в журнале.
– У него слабое здоровье? – поинтересовался Холмс.
Миссис Массетт засмеялась:
– Ну что вы, он здоров как бык. Все его визиты были связаны исключительно с травмами во время игры в регби.
Хорошо ли миссис Массетт знала мистера Фосетта?
Нет, они почти не общались.
Слышала ли она о происшествии с сыном лорда Эббаса?
Конечно, и по ее мнению директор должен был тут же уволить Фосетта.
Холмс поблагодарил ее за откровенность и вернулся в кабинет заведующего. Ему осталось побеседовать еще с одним человеком. Не мог бы кто-нибудь позвать сюда Кроли? За ним послали одного из младших учеников, и через десять минут староста школы вошел в кабинет. Почти двухметрового роста, широкоплечий, с решительным взглядом спортсмена, он производил именно такое впечатление, как описал Рэй.
– Вам нравился мистер Фосетт? – спросил Холмс.
– Нет, сэр, – отвечал Адонис, – я уважал его познания, но не его самого. К тому же, он был не джентльмен. Во время уроков он неоднократно позволял себе пренебрежительно отзываться о дамах, включая миссис Массетт и жену заведующего, миссис Рэй.
– Не могли бы пояснить, что именно он о них говорил?
Помявшись и слегка покраснев, юноша ответил:
– Я слышал, как он называл их обеих «Далилами».
– Где вы были в ночь убийства?
– В своей постели в спальне.
– Вы уже спали, когда мистер Рэй делал обход?
– Нет, я долго не мог заснуть, слушая шум ветра и думая о следующем мачте по регби. Последнее, что я помню – как церковные часы пробили полпервого.
На этом беседа закончилась. Холмс распрощался с мистером Рэем и вернулся в Эббас-Армз, где он остановился. На следующее утро он поехал в Дорчестер и встретился с Грэнджером. Он сказал ему, что тщательный обыск в комнатах экономки в корпусе Крэнмер скорее всего обнаружит новые важные улики, которые приведут к аресту убийцы.
Грэнджер последовал совету Холмса и в тот же вечер арест состоялся.
Кого арестовали по подозрению в убийстве и на каких основаниях?
