Стюарт Росс
Книга юного Шерлока

Полная версия

4. Дама из Кента

В понедельник 12 января 1891 года было холодно и ветрено. Лил дождь, но временами проглядывало зимнее солнце. В начале вечера Ватсон, в перерыве между пациентами, заглянул на Бейкер-стрит 221Б и обнаружил, что его друг Шерлок Холмс чрезвычайно взволнован. Он мерил шагами комнату, то и дело подходя к окну и выглядывая на улицу. Ватсон отметил, что красно-оранжевый свет заходящего солнца придавал его профилю какие-то дьявольские очертания.

Оказалось, Холмс ждал одного из своих «нерегулярных полицейских» из числа беспризорных мальчишек. Тот, который должен был доставить ему какую-то информацию касательно расследования, которое он вел. Но мальчишка, к неудовольствию Холмса, все не шел. Ватсон не объясняет нам, что с ним случилось, потому что его внимание было отвлечено появлением на Бейкер-стрит весьма занимательного клиента.

– А, Ватсон! У нас посетитель! – сказал Холмс, в очередной раз подходя к окну. – Как раз под окном остановился кеб, из него вышла дама и теперь она смотрит на номера домов. Я полагаю, миссис Хадсон скоро о ней доложит.

Через две минуты привлекательная молодая блондинка примерно 25 лет отроду вошла в комнату и по приглашению Холмса села напротив него. Она выглядела взволнованной и, не успев сесть, сразу стала просить Холмса помочь предотвратить убийство. При этих словах Холмс выпрямился, посмотрел на нее пристально и попросил объяснить подробнее. Очевидно, ее драматическое заявление возбудило в нем интерес.

Дама, назвавшаяся миссис Элизабет Флауерс из Танбридж-велз в Кенте, была одета в элегантное темно-серое платье в обтяжку, с высоким воротником и кружевными рукавами. Ее дорогие сапожки были заляпаны уличной грязью, а на носке левого сапожка было бледное пятно, как будто бы его подпалили, когда сушили у огня. Из украшений на ней было только обручальное кольцо и изящные жемчужные бусы. Ватсон также заметил, что хотя Миссис Флауерс выглядела очень хорошо, ее слегка портили ужасные круги под глазами. Она объяснила, что из-за тревоги «не может глаз сомкнуть» уже две недели.

Ее муж, Эдвард Флауерс, адвокат, практиковал и в Кенте, и в Лондоне. Они были женаты уже пять лет, но детей у них не было. Хотя Эдвард все еще работал, но, как сказала миссис Флауерс, в этом не было необходимости, так как он недавно унаследовал внушительное состояние. В этом и заключалась причина ее тревоги.

За несколько месяцев до этого отец Эдварда, Ламберт Флауерс, вдовец, разбогатевший в Южной Африке, был найден мертвым в своем загородном доме рядом с кентским городком Тентерден. На теле не было обнаружено никаких следов насилия. Ламберт был грузным мужчиной, большим любителем шотландского виски, стакан с которым был обнаружен на столе рядом с его телом. Тяга к выпивке и отсутствие физических упражнений довели его до инфаркта – так постановил местный доктор и на тот момент ни у кого не было оснований сомневаться в его диагнозе.

Тут миссис Флауерс разразилась рыданиями. После глотка бренди, предложенного Ватсоном, она постепенно успокоилась, с большой осторожностью вытерла слезы и продолжила рассказ.

Все состояние Ламберта Флауерса перешло к его старшему сыну Уинкоту, холостяку. Миссис Флауерс сказала, что ни она, ни ее муж не испытывали по этому поводу зависти, потому что Эдвард зарабатывал достаточно, чтобы они могли вести такой образ жизни, как им хотелось.

Тут Ватсон приводил ее слова в точности:

– Мы-то не завидовали Уинкоту, но брат Ламберта, Грегори, был очень недоволен. Я слышала, как он прямо говорил, что ему полагается хотя бы половина всех денег за то, что он вел дела Ламберта и поддерживал порядок в его доме, пока тот был в Южной Африке.

Миссис Флауерс рассказала кое-что еще о Грегори. Он жил в соседней деревне Гаудхерст и по профессии был химиком. Зарабатывал на жизнь он тем, что продавал свои патентованные открытия военным и фармацевтическим компаниям. Он смолоду женился, но его жена оставила его через две недели после свадьбы по неизвестной причине. Миссис Элизабет Флауерс некоторое время, до замужества, работала у него в лаборатории и утверждала, что знает, почему он остался один.

– У него есть привычка, – объяснила она с содроганием, – проявлять слишком большую вежливость к женскому персоналу.

Холмс кивнул и попросил ее продолжать.

27 сентября, меньше чем через год после внезапной смерти Ламберта Флауерса, такая же судьба постигла его старшего сына Уинкота – он был найден мертвым за обеденным столом, на котором стоял бокал красного вина. Опять же, не было замечено никаких следов насилия. Вскрытие показало, что он был вполне здоров, однако в его желудке, помимо остатков пищи, нашли некоторые подозрительные вещества, что наводило на мысль об отравлении.

Полиция допросила Грегори Флауерс, который заявил о своей непричастности к этому делу и предоставил надежное алиби на момент убийства. Поскольку никаких особых улик против него не имелось, полиция закрыла дело, заявив, что Уинкот Флауерс был «вероятно, отравлен неизвестным лицом или группой лиц».

Тут миссис Флауерс опять разрыдалась. И снова глоток бренди привел ее в чувство, она опять вытерла слезы и продолжила.

Уинкот завещал свое имущество своему брату Эдварду.

– Это мой муж, мистер Холмс! – закричала миссис Флауерс на грани истерики. – Вы видите? Грегори ни перед чем не остановится, чтобы заграбастать деньги. Он же химик, сначала он отравил своего брата, потом одного племянника, а теперь пришла очередь Эдварда, а потом и моя. И тогда он останется единственным живым членом семьи и все деньги достанутся ему! Вы должны нам помочь, мистер Холмс! Пожалуйста! Умоляю вас!

Когда женщина справилась с третьим приступом рыданий, Холмс сказал, что он не против заняться этим делом, но сначала он должен задать ей несколько вопросов.

Миссис Флауерс пообещала рассказать все, что только знает.

Во-первых, знает ли мистер Флауерс о том, что она пришла сюда?

Нет, он не знает. Она не хотела его лишний раз тревожить. Он как раз уехал в Лондон около полудня, она подождала четверть часа, села в поезд до вокзала Виктория, а там взяла кеб прямо до Бейкер-стрит.

Холмс наклонился и слегка сморщил нос. Ватсон отмечает, что ему этот жест прекрасно знаком – обычно он означал, что его товарищ пытается уловить какой-то определенный запах.

– Таким образом, ваш муж сейчас тоже в Лондоне? – спросил Холмс.

– Да.

– И когда же он вернется домой?

– Скорее всего, поздно. Он обычно не возвращается до восьми вечера.

Холмс кивнул. Нет ли у нее оснований полагать, что у ее мужа могут быть какие-то проблемы со здоровьем? Нет, он прекрасно себе чувствует. Они оба много гуляют, почти не пьют и не курят.

Что касается смерти Уинкота, видела ли она сама то место, где это произошло?

К сожалению, да. Уинкот тоже жил в Танбридж-Велз и его горничная позвала брата своего хозяина и его жену как только обнаружила тело. Поскольку дело было в воскресенье, они были дома и она вошла в комнату одновременно с мужем.

У нее нет оснований полагать, что служанка могла подвинуть тело?

Нет, никаких.

Может ли она подробно описать обстановку?

Конечно. Обеденный стол, накрытый на одну персону, стоял в центре комнаты. Уинкот сидел в кресле напротив двери, голова его упала в тарелку. Слева стоял бокал вина.

Слева от кого?

Не слева от нас, а слева от бедняги Уинкота. С левой стороны сцены, так сказать.

Это странно. Обычно бокал ставят справа – ведь так его удобнее брать.

Уинкот был левшой.

Разговор продолжался еще минут пять, потом Холмс поблагодарил миссис Флауерс за то, что она ответила на его вопросы так подробно, что теперь он непременно возьмется за это дело.

Она поблагодарила его самым сердечным образом и молила не терять ни секунды, чтобы Грегори не нанес удар первым. Рассыпаясь в благодарностях и твердя, что ее муж в страшной опасности, она поспешила уйти, чтобы успеть домой до возвращения мужа.

Ватсон согласился поехать с Холмсом в Танбридж-Велз на следующий день и тоже покинул Бейкер-стрит, оставив Холмса дожидаться своего неуловимого агента.

Друзья встретились на вокзале Виктория в два часа пополудни на следующий день. Пока они ждали поезд, Холмс купил свежую газету и пробежался по заголовкам. Небольшое объявление в разделе «Чрезвычайные происшествия» зацепило его взгляд: молодой адвокат Эдвард Флауерс из Танбридж-Велз был найден мертвым на своем рабочем месте в конторе Симкинса и Варбертона в Лондоне.

– Черт бы побрал эту женщину, – пробормотал Холмс, – она оказалась проворнее, чем я думал.

Ватсон был ошарашен.

– Вы же не хотите сказать, Холмс, – воскликнул он, – что вы подозреваете бедную женщину в убийстве своего мужа?

– Именно так, Ватсон, – ответил Холмс. – Я подозревал ее с самого начала.

Почему?

5. Эмалевая брошь

В начале «Истории жилички под вуалью» Ватсон упоминает о том, что у него «накопилось немало материала», так что проблема всегда состояла «не в поиске, но в выборе». Просматривая его обширные записи, мы пытались понять причины, по которым Ватсон одни дела превращал в рассказы, а другие – нет. В большинстве случаев причина была вполне очевидной: многие дела были слишком похожими одно на другое или слишком простыми. Большинство таких дел было помечено «ЗРД», что, как можно догадаться, означало «заурядное».

Ватсон использовал еще два сокращения: ПОВ и ПС. Заметки, снабженные одним из этих двух обозначений, числом около тридцати, хранились отдельно от других в прочном металлическом ящике, перевязанном толстой веревкой. Узел на веревке был запечатан сургучом, а сбоку была прикреплена бирка с надписью большими буквами В ВЫСШЕЙ СТЕПЕНИ СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. Внизу кто-то приписал более мелким почерком Лучше сжечь, чем опубликовать.

Можно представить себе наше возбуждение, когда мы вскрыли ящик и вынули оттуда листы высохшей, ломкой бумаги. Что значат буквы «ПОВ», стало понятно, как только мы прочитали первые два дела. Бо́льшая часть жизни Ватсона пришлась на викторианскую эпоху, когда темы, связанные с сексом, старались или вовсе не обсуждать, или говорить о них обиняками. Хотя сам Ватсон придерживался либеральных взглядов, он не хотел оскорблять чувства своих читателей и нарушать социальные нормы своего времени, так что ПОВ значило, как мы полагаем, «Пощечина Общественному Вкусу». Но значение букв ПС мы поняли, только когда открыли третью папку, озаглавленную «Дело об эмалевой броши». Если верить запискам Ватсона, то это могло значить только одно – «Политический Скандал». Предоставим читателю самому решить, остается ли это дело достаточно скандальным и по сей день.

Ватсон был несколько удивлен, когда Холмс согласился взяться за дело об эмалевой броши. Великий сыщик обычно бывал равнодушен к женскому обаянию; иногда казалось, что оборванцы с Бейкер-стрит ему милее, чем элегантные леди, приходившие к нему за помощью. Но когда одним солнечным июльским днем 1900 года Эмили де Шабли появилась в доме 221Б по Бейкер-стрит, Холмс, кажется, поддался ее чарам и согласился выслушать ее историю.

На Ватсона молодая женщина произвела не меньшее впечатление, чем на Холмса, так что его обычно сжатые записки вдруг превратились в яркое описание:

Мисс де Шабли была ниже среднего роста, но это совершенно не бросалось в глаза из-за того, как живо, непринужденно и открыто она держалась. Ее глаза были как яркие сапфиры, светившиеся жизненной силой; они удивительным образом контрастировали с темно-каштановыми волосами, обрамлявшими довольно круглое лицо. Это лицо могло бы показаться простым, если бы оно хоть на мгновение оставалось спокойным. Когда она говорила что-то моему товарищу или слушала его, она была сама энергия. Она постоянно вертела головой, как воробей, и перебирала пальцами.

Но меня поразили не столько ее манеры, сколько кукольная внешность. Она напомнила мне какую-то очень известную персону, но в тот момент я никак не мог вспомнить, кого именно.

Просьба мисс де Шабли была совершенно обыденного свойства. Такими делами Холмс обычно не интересовался, вежливо, но твердо выпроваживая клиента после непродолжительной беседы. Девушка просила сыщика помочь ей установить, кто был ее отец. Начиная с Диккенса, историки и писатели указывали, что хваленая викторианская «респектабельность» была только тонким слоем на поверхности насквозь испорченного общества, в котором каждый второй был рожден вне законного брака, а каждый четвертый не знал, кто его отец (а то и кто его мать). Что же так привлекло Холмса в истории мисс де Шабли?

Она пришла по просьбе своего жениха, Фрэнка Горсби-Джонса, уважаемого молодого врача из Кидерминстера. Ватсон не очень углубляется в предысторию этого дела, но кажется, отец доктора Горсби-Джонса был методистским пресвитером, который хотел, прежде чем благословлять своего сына на брак, убедиться в порядочности «происхождения» его невесты. Мать девушки, Лиза, умерла вскоре после родов, так что ее воспитывала тетя, мисс Митчэм. Семья тети – ее муж и пятеро детей, все старше Эмили – прошли тест на порядочность достопочтенного Горсби-Джонса безо всяких затруднений. Но относительно их приемной дочери оставалось еще несколько вопросов.

Эмили знала только то, что ей рассказывала тетя. Ее мать, упрямая мисс Лиза Уилкинз, уехала в Париж в возрасте 21 года, чтобы устроиться на работу учительницей английского языка в пансионе для девочек. Однажды она написала, что полюбила некоего Эдуарда де Шабли, француза из очень родовитой семьи, и вышла за него замуж. Семья Митчэмов была удивлена и даже слегка потрясена этим известием, так как они никогда не встречались с месье де Шабли и раньше Лиза никогда не упоминала о нем в своих редких письмах.

История приобрела трагический характер, когда в один ненастный ноябрьский вечер 1882 года мадам де Шабли, на позднем сроке беременности, очень расстроенная, появилась в доме своей сестры и объявила, что ее муж был убит, оставив ее без средств к существованию. Через десять дней родилась Эмили, а еще через два дня Лиза умерла от кровотечения.

В соответствии с пожеланиями своего будущего свекра, 18-летняя Эмили подробно расспросила тетю о своих родителях, но ничего нового не узнала: ее мать, мисс Лиза Уилкинз, была учительницей английского в Париже, а ее отец был старшим братом одной из Лизиных учениц. О том, как именно он умер и за что его убили, миссис Митчэм не имела ни малейшего понятия, так что Эмили оставалось разве что поехать в Париж и попытаться из старых газет узнать обстоятельства этого убийства.

Выслушав мисс де Шабли, Холмс «очень внимательно рассмотрел ее, так что девушка вспыхнула и отвернулась, заявив, что не желает подвергаться осмотру, как скаковая лошадь». Холмс извинился и подчеркнул, что это необходимо для того, чтобы он мог помочь ей. Затем он спросил, не сохранилось ли у нее каких-либо вещей покойной матери.

– Только вот это, – ответила она, вынимая из сумочки голубую эмалевую брошь в форме сердца, оправленную в золото, и передавая ее сыщику.

Когда Холмс увидел эту вещь, его глаза «засияли, как маяки». Он тщательно осмотрел ее и передал Ватсону. Доктор отмечает, что брошь была «довольно большой и, вероятно, стоила значительную сумму». Внутри эмали можно было видеть имя «Эдвард», а внизу надпись «дю Шаб».

Ватсон, как и Эмили, полагал, что эту брошь подарил Лизе ее муж, так что «Эдвард» – это английский вариант его имени (вместо «Эдуард»), а «дю Шаб» – сокращение от фамилии. Но когда посетительница ушла, Холмс заявил Ватсону, что эта «цепочка логических умозаключений целиком и полностью ошибочна». Впрочем, девушке он, загадочно улыбнувшись, сказал только, что она может уверить своего будущего свекра, что ее происхождение не просто порядочно, но что оно «гораздо более порядочно, чем у любого методистского пресвитера в королевстве».

На каком основании Холмс сделал такое заявление?