Полная версия:
Стивен Фрай Миф. Греческие мифы в пересказе
- + Увеличить шрифт
- - Уменьшить шрифт
– Хоть ты и незряч и потому не способен увидеть моего сына, – пояснила она Тиресию, когда наконец подошел их черед, – поверь на слово: все, кто его видит, ослеплены им. Не бродил еще по земле смертный красивее его.
Нарцисс зарделся до корней золотых волос и замялся в муках смущения.
– Я достаточно осведомлена о богах, – продолжала Лириопа, – и боюсь, что подобная краса может оказаться проклятием, а не благословением. Мир знает, что случилось с Ганимедом, Адонисом, Тифоном, Гиацинтом и всеми остальными юношами, куда менее привлекательными, чем мой сын. Прошу тебя, великий провидец, скажи мне, проживет ли Нарцисс долгую и счастливую жизнь? Его лимойра – достичь мирной старости?[223] Ты, слепой, видишь все, что незримо для нас. Сообщи мне, молю, судьбу моего любимого сына.
Тиресий вскинул руки и ощупал черты Нарциссова лица.
– Не страшись, – сказал он. – Если не признает себя, Нарцисс проживет долгую и счастливую жизнь.
Лириопа расхохоталась в голос.
– Если не признает себя! – Вот же странный вердикт, какое у него может быть серьезное применение? Как может человек признать сам себя?
Эхо
Предоставим Лириопе радостно благодарить Тиресия в фиванском храме Геры и пройдем недолгий путь до подножия горы Геликон, где речки и луга близ города Феспии кишели милейшими во всей Греции нимфами. Такие уж они были хорошенькие, что их часто навещал сам Зевс, о чьей падкости до хорошеньких нимф мы уже говорили.
Ореада ЭХО была среди тех нимф не последней по миловидности, однако имелась у нее одна черта характера, из-за которой Зевс и прочие потенциальные ухажеры держались от нее подальше: Эхо была потрясающейболтуньей. Деревенская сплетница, соседка, которой до всего есть дело, и чрезмерно участливая подружка – все три в одной; Эхо попросту не находила управы на собственный язык. Не было ничего зловредного в ее трепотне – более того, Эхо зачастую из кожи вон лезла, заступаясь за друзей, прикрывая их, восхваляя и преподнося в наилучшем свете. Имелось в этом некоторое тщеславие, поскольку у Эхо был приятный голос – и разговорный, и певческий. Как и многие люди, наделенные мелодичной речью, она обожала ею пользоваться. Некоторую защиту ей обеспечивала богиня Афродита, обожавшая пение этой нимфы, а пела Эхо всегда во славу любви. Короче говоря, Эхо была романтиком. Злопыхатели могли называть ее сентиментальной и даже слащавой, слюнявой и сопливой, но в добрых намерениях и чистосердечности отказать ей не посмели бы.
Зевс с удовольствием навещал сестер Эхо, ореад и двоюродных наяд – тайком, а Эхо с радостью была им всем наперсницей и лучшей подружкой. Ее будоражило, что приятельницы и спутницы крутят интрижки с Зевсом – Громовержцем и Царем богов. Эту тайну она бережно прятала в себе.
Гере отлучки Зевса всегда казались подозрительными, но с недавних пор они удлинились. От одного преданного ей зяблика Гера слышала, что муж навещает нижние склоны Геликона, и потому однажды золотым вечером решила добраться туда и попробовать поймать его на неверности. Едва сошла она с колесницы, как, бурля бестолковым лепетом, на нее налетела некая горная нимфа. То была Эхо во всей своей шумной красе.
– Царица Гера!
Гера вскинула брови.
– Мы знакомы?
– О твое величество! – вскричала Эхо, падая на колени. – Как нам всем повезло видеть тебя здесь! Какая же эточесть! Да еще и в колеснице! А павлинов можно покормить? Олимпийская богиня – тут! Не упомню, когда последний раз олимпиец снизошел до внимания к нам. Это такая…
– Уж конечно, мой супруг Зевс – постоянный гость этих лесов и вод?
Эхо прекрасно знала, что Зевс – совсем неподалеку, на берегу реки, занят шашнями с одной смазливой речной нимфой. Любовь Эхо к интриге, драме и романтике велела ей выгораживать эту парочку. Сопровождая богиню бурливыми потоками бестолкового трепа, рвавшимися из нее фонтаном, Эхо повела Геру прочь от реки.
– Тут на опушке, повелительница, есть прелестный падуб, я подумываю посвятить его тебе, с твоего позволения… Что, прости? Зевс? Ой нет, я его здесь ни разу не видела.
– Правда? – Гера припечатала Эхо суровым взглядом. – До меня доходили слухи, что он здесь сейчас. Прямо сегодня.
– Нет-нет-нет, моя царица! Нет-нет-нет! На самом деле… слуга муз спустился с Геликона всего полчаса назад – набрать воды из нашего потока, и он специально сказал, что сегодня могучий Зевс в Феспиях, навещает храм, посвященный ему.
– А. Понятно. Что ж, спасибо тебе. – Гера коротко и смущенно кивнула, направилась к своей колеснице и улетела в облака. Сгореть со стыда, когда кто-то видит, как ты гоняешься за собственным мужем.
Эхо поскакала дальше, довольная, что принесла пользу подружке-нимфе и самому Зевсу. Если по-честному, она была бы так же счастлива заступаться и за какую-нибудь любовную парочку простых смертных. Ее радовало упрощать жизнь всем влюбленным, где угодно. Сама она никогда по-настоящему не увлекалась, если не считать увлечения помощью другим в любви, и это увлечение она считала высшей любовью. Таково было ее самоотречение, что ей и в голову не пришло сообщить Зевсу или своей сестре о собственном полезном поступке, а кто-нибудь заинтересованный в награде на ее месте наверняка не упустил бы возможности. Эхо пела, собирая цветочки, и чувствовала, что жизнь нимфы – хороша.
Эхолалия
Назавтра Гера, уже вернувшись на олимп, послала за зябликом, нашептавшим ей о Зевсовой неверности.
– Ты мне наврал, – завопила она. – Выставил меня дурой!
Гера схватила зяблика за клюв, тот едва мог дышать, и уже собралась наказать его эдак причудливо и ужасно, что у нас бы навсегда поменялось представление об этих птичках, но тут подружка зяблика заметалась у ушей и над шевелюрой богини и отважно запищала:
– Но, государыня, он сказал тебе правду! Я видела там Царя Зевса своими глазами. Пока ты беседовала с той нимфой Эхо, он возлежал с наядой менее чем в полумиле от тебя. Не веришь мне – бабочки и цапли тебе скажут. Спроси жриц в феспийском храме, когда Зевс последний раз навещал его. Его там три луны уже не видели!
Гера ослабила хватку, и зяблик, успевший налиться чуть ли не пунцовым, вновь задышал – однако грудки у зябликов до сих пор красноватые.
Когда Гера и ее павлинья колесница возникли вновь, Эхо игриво плескалась в ручье. Нимфа с брызгами погребла к берегу поприветствовать богиню, и на пухлом личике ее расплывалась широченная гостеприимная улыбка. Но улыбка радушия быстро сменилась круглым «О» страха: Эхо разглядела ярость на лице богини.
– Что ж, значит, – с ледяным спокойствием промолвила богиня, – говоришь, моего мужа тут не было. Говоришь, вчера он был не здесь. Говоришь, он был в Феспиях, освящал храм.
– Так… так я, во всяком случае, поняла, – пробормотала напуганная Эхо.
– Ты дура, сплетница, болтунья, подлюка иврушка! Да как ты посмела даже пытаться провести Царицу неба? Ты что о себе возомнила?
– Я… – Эхо впервые в жизни не нашлась с ответом.
– Вот и заикайся, вот и спотыкайся. Нравится тебе собственный голос, а? Слушай тогда…
Гера выпрямилась и вскинула руки. Глаза у нее, казалось, вспыхнули пурпурным светом. От величия этого зрелища Эхо содрогнулась и пожалела, что земля немедленно ее не проглотит.
– Повелеваю речи твоей, зловредной и лживой, замереть. Отныне ты будешь нема, пока с тобой не заговорят. Не будет у тебя власти ответить – лишь повторять то, что тебе сказали. Отменить это проклятие никому не под силу. Лишь мне. Понятно?
– …мне понятно! – воскликнула Эхо.
– Вот что бывает, если не слушаться богов.
– …слушаться богов!
– Пощады никакой. Жалости не будет.
– …никакой жалости не будет!
Фыркнув и торжествующе скалясь, Гера удалилась, оставив несчастную нимфу дрожать от страха и бессилия. Как бы ни пыталась она заговорить, никакие слова не получались. Горло у Эхо всякий раз будто перехватывало, сдавливало. Какая-то ее сестрица наткнулась на нее и увидела, как Эхо беззвучно срыгивает и плюется.
– Эй, Эхо, ты чем занимаешься?
– Ты чем занимаешься? – сказала Эхо.
– Я первая спросила. – Я первая спросила.
– Нет,я. – Нет, я!
– Ах, раз ты так, ну тебя.
– Ну тебя! – крикнула Эхо ей вслед, сама не своя от горя.
Один за другим все ее друзья и родичи отвернулись от нее. Проклятие, обрушившееся на ту, что жила ради веселых сплетен, что превыше всего ценила радостную болтовню и все удовольствие получала от пустяковых острот, оказалось таким кошмарным, что Эхо желала только одного: остаться одной и маяться в безмолвных муках.
Эхо и Нарцисс
В болезненное одиночество личного ада эхо однажды ворвались смех, крики и бойкий шум охоты. Феспийские юноши загнали вепря в чащу, и один охотник оторвался от остальной ватаги. То был юноша непревзойденной красоты, и Эхо, которую нежная страсть обходила всю жизнь стороной, мгновенно втюрилась.
Юношей был Нарцисс, повзрослевший и похорошевший пуще прежнего. Он тоже ни разу не оказывался жертвой нежной страсти. Он так привык к тому, что девушки и юноши, мужчины и женщины, фавны и сатиры, нимфы и дриады, ореады и кентавры, да и вообще любые существа, разумные и неразумные, визжат, вздыхают или падают в обморок в его присутствии, что считал всю эту любовь чепухой. Вменяемых людей она превращает в идиотов. Нарцисс терпеть не мог, когда по нему сохли и дохли. Его бесил этот отчетливый взгляд любви, что вспыхивал в глазах окружающих. Было в этом взгляде нечто сердитое и уродливое. Нечто голодное, потерянное и отчаянное, мрачное, навязчивое и несчастное.
Любовь и желание казались Нарциссу болезнью. Этот урок он усвоил самым неприятным способом еще год назад, когда юноша АМИНИЙ заявил ему о своей любви. Нарцисс ответил, изо всех стараясь быть доброжелательным, что это чувство не взаимно. Однако Аминий не принял отказ за ответ и принялся преследовать Нарцисса по пятам. Шел за ним утром до школы, тащился следом и пялился, как потерянный обожающий щенок, пока у Нарцисса не иссякло терпение и он не наорал на Аминия, чтоб тот убирался и больше к нему и близко не подходил.
В ту ночь Нарцисс проснулся от странного звука у своей спальни. Глянул в окно и увидел в лунном свете, что Аминий вешается на груше, увидел веревку у него на шее.
Юноша бросил Нарциссу проклятие и испустил дух.
– Будь столь же несчастен в любви, как и я, прекрасный Нарцисс![224]
С тех пор Нарцисс взял себе за привычку опускать голову, по возможности прикрывать все тело и быть с посторонними немногословным и резким, никогда не встречаться с ними взглядом.
Но сейчас он огляделся и понял, что остальная охота умчала, а он – восхитительно один. Решил Нарцисс воспользоваться прохладой речных вод и манящего мшистого берега. Сбросил одежду и нырнул.
Лишь завидев этот гибкий золотой силуэт, наполовину залитый солнцем, наполовину рябой от тени, эти черты, волнистые в воде, Эхо затаила дыхание. Но когда, подглядывая сквозь листву, узрела это лицо, прекрасное, прекрасное лицо Нарцисса, она утратила власть над своими чувствами. Если б не проклятие Геры, Эхо бы тут же окликнула незнакомца. Но ей пришлось глядеть в безмолвной оторопи, как этот нагой юноша складывает одежду, лук и стрелы в траву и устраивается, распластавшись, спать.
Когда любовь приходит поздно, она является как смерч. Все существо несчастной Эхо сотрясало от чувств к этому невероятному красавцу. Ни от чего, даже от ужаса Гериного проклятия, не билось ее сердце так бешено. Кровь колотилась и плескалась в ушах. Словно Эхо оказалась в середке великого урагана. Ей простонеобходимо разглядеть этого милого юношу как следует. Уж если такие сокрушительные страсти бушуют в ней от одного лишь вида его, может, в порядке вещей, что он ощутит то же самое при взгляде на нее? Наверняка же так и будет? Эхо двинулась к нему, едва осмеливаясь дышать. С каждым шагом она восторгалась все сильней и сильней, пока не затрепетала и не задрожала от волнения с головы до пят. Истории любви с первого взгляда, какими упивалась она всю свою жизнь, оказывается, правдивы! Этот бесподобный юноша, конечно же, ответит на ее чувства. В противном случае Космос и мироздание не имеют смысла.
Само собой, мы с вами знаем, что Космос и мироздание не имеют никакого смысла – и не имели никогда. Несчастной Эхо предстояло установить эту истину самостоятельно.
То ли ее шумное сердце, то ли крик птицы разбудили его, но спавший Нарцисс открыл глаза, как раз когда Эхо приблизилась.
Взгляды их встретились.
Эхо была хорошенькой нимфой – даже красивенькой. Но Нарцисс заметил лишь ее глаза. Опять этот взгляд! Этот изможденный, изголодавшийся, измотанный вид. Эти просящие, призывные глаза. Фу!
– Ты кто? – спросил он, отворачиваясь.
– Ты кто?
– Неважно. Это мое дело.
– Это мое дело!
– А вот и нет. Из-за тебя сон ушел.
– Из-за тебя сон ушел!
– Видимо, как и у всех прочих, у тебя ко мне любовь.
– Ко мне любовь!
– Любовь! Достала эта любовь.
– Стала эта любовь!
– Ни за что. Не надо мне. Уходи!
– Не уходи!
– Рыдай по мне сколько влезет. Ненавижу тебя.
– Вижу тебя!
– Перестань, а? Брось! – вскричал Нарцисс. – Иди!
– Брось, иди!
– Ты меня с ума сводишь.
– С ума сводишь!
– Брысь отсюда, иначе я сорвусь отчаянно…
– Отчаянно!
– Не искушай меня, а?
– Искушай меня-а!
Нарцисс взял охотничью пращу и зарядил в нее камень.
– Уходи. Сейчас же. Сделаю больно тебе. Не понятно?
– Тебе непонятно.
Первый камень пролетел мимо, но Эхо сбежала прежде, чем Нарцисс попробовал вторично. Она бежала, а он кричал ей в спину:
– И вернуться не смей!
– Вернуться не смей, – откликнулась она.
Она бежала и бежала, пока не упала в слезах наземь, и сердце у нее разрывалось от тоски и стыда.
Юноша в воде
Нарцисс поглядел ей вслед. Сердито покачал головой. Что, никогда не оставят его в покое эти нелепые ноющие люди и их капризное, цепкое безумие? Любовь и красота! Слова, порожние слова.
Разгоряченный от всех этих передряг и драм, он захотел пить и встал на колени над рекой. Дыхание у него сперло: он с изумлением увидел в речной воде прелестнейшее лицо молодого человека немыслимой красы. У юноши были золотые волосы и мягкие алые губы. Нарцисс с восторгом заметил в манящих влюбленных глазах этого юноши тот самый, жадный, назойливый взгляд, какой в других сам всегда считал таким отталкивающим. Но от точно такого же выражения на роскошном лице этого таинственного незнакомца грудь у Нарцисса переполнилась, а сердце застучало от радости. Значит, это великолепное созданье в реке полностью разделяет его чувства! Нарцисс склонился поцеловать эти славные губы, славные губы потянулись поцеловать его, но не успел Нарцисс опустить лицо, как черты незнакомца рассыпались на тысячу пляшущих, волнистых осколков, и вот уж не разглядеть его, и Нарцисс осознал, что целует холодную воду.
– Не двигайся, милый, – прошептал он, и тот, другой юноша, кажется, прошептал то же самое в ответ.
Нарцисс поднял руку. Юноша поднял руку в ответ.
Нарциссу хотелось погладить прелестную щеку юноши, тому хотелось того же. Но лицо рассыпалось, растворялось, стоило Нарциссу приблизиться.
Они оба пытались, вновь и вновь.
Тем временем Эхо – распаленная и укрепленная великой своей любовью – вернулась, крадясь по кустам, еще раз попытать удачу. Она услышала его слова, и сердце у Эхо екнуло.
– Я люблю тебя!
– Я люблю тебя! – откликнулась она.
– Будь со мной!
– Будь со мной!
– Не покидай меня!
– Не покидай меня!
Но когда она подобралась поближе, Нарцисс повернулся, оскалившись, и яростно зашептал ей:
– Уходи! Оставь нас наедине. Никогда не возвращайся! Никогда, никогда, никогда!
– Никогда-никогда-никогда! – взвыла Эхо.
С лютым ревом Нарцисс схватил камень и швырнул в нее. Эхо побежала и споткнулась. Нарцисс взялся за лук и наверняка пристрелил бы ее, если б она не вскочила на ноги и не исчезла в чаще.
Нарцисс встревоженно вернулся к воде, опасаясь, что, возможно, чудесный юноша исчез. Но нет, он там же – лицо взволнованно, разрумянилось, – все такой же прелестный и влюбленный, как и прежде, с волшебным блеском в глубоких синих глазах. Нарцисс вновь лег и поднес лицо к воде…
Жалость богов
Эхо бежала и бежала вверх по склону, рыдая от горя и отчаяния. Спряталась в пещере высоко над рекой, на чьих берегах лежал милый Нарцисс. В уме Эхо составила слова молитвы к любимой богине Афродите. В немом отчаянии она попросила освободить себя от мук любви и невыносимого бремени проклятого бытия.
Афродита ответила на молитвы нимфы по мере своих возможностей. Освободила нимфу от тела и почти от всех физических атрибутов. Устранить проклятие Геры она не могла, и потому голос продолжил жить. Голос, навлекший на Эхо все ее беды, голос, обреченный лишь повторять и повторять. Ничего больше не осталось от когда-то пригожей нимфы – лишь отвечающий голос. Эхо слышно до сих пор, она возвращает вам несколько последних слов, если крикнете что-нибудь рядом с пещерой или ущельем, в скалах, холмах, на улицах, площадях, в храмах, среди монументов, руин или в пустых комнатах.
А что же Нарцисс? День за днем лежал он у реки, пылко и безнадежно влюбленный в собственное отражение, глядел на себя, преисполнялся любовью к себе и алкал себя, вперял взоры в себя одного, и заботил его лишь он сам и больше никто и ничто. Он склонялся над водой, страдая и страдая, пока боги наконец не превратили его в хрупкий красивый цветок нарцисс, чья милая головка вечно клонится вниз – поглядеть на себя в лужице, озере или ручье.
Можно считать, что особенности этих обреченных молодых людей достались в наследство и нам, и нашему языку в виде привычных человеческих черт или неприятных недугов личности. Нарциссическое расстройство и эхолалия (бездумный повтор уже сказанного) числятся в «Диагностическом и статистическом перечне умственных расстройств», который определяет умственные болезни с медицинской и юридической точек зрения. Нарциссическое расстройство личности, о котором в наши дни много говорят, выражается в тщеславии, самовлюбленности, мощной потребности в восхищении, воспевании и восторженности, но главное – в одержимости собственным обликом. Чувства окружающих задавлены и затоптаны, а представления о честности, правдивости или цельности беззаботно отставлены. Типичные признаки – хвастовство, бахвальство и неадекватные преувеличения. Критика и принижение достоинств неприемлемы и могут спровоцировать воинственное и неожиданно странное поведение[225].
Возможно, нарциссизм лучше всего определяется как потребность смотреть на окружающих как на зеркальные поверхности, которые устраивают нас, лишь если возвращают нам любящий или восхищенный образ нас самих. Иными словами, когда смотрим в чужие глаза, мы пытаемся высмотреть, некто в них, а как мы сами отражаемся в этих глазах. По такому определению, кто из нас способен честно отказаться от своей доли нарциссизма?
Влюбленные
Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта, Хитклифф и Кэтрин, Сью Эллен и Дж. Р.[226] – все известные нам обреченные влюбленные очень многим обязаны предшествовавшей трагической греческой традиции.
Пирам и Фисба
Слово «Вавилон» наводит нас на мысли о ближневосточной цивилизации, что славится распутностью и злоупотреблениями. Висячие сады были одним из Семи чудес света, а сам Вавилон – крупнейшим городом на Земле[227]. Вавилонская империя подмяла под себя большую часть Малой Азии, и некоторые считали, что наша история на самом деле происходила в Киликии, царстве, которое основал Килик, до того, как присоединился к Кадму и другим сыновьям Агенора в поисках Европы. Овидий, однако, в этой версии запросто определяет место действия посреди Вавилона, и потому там же определил его и я.
Ну и вот, жили-были в Вавилоне два семейства, враждовавших не одно поколение подряд, никто не помнил, почему. Великие дворцы этих семейств располагались на главной улице города стенка в стенку, но детей из соответствующих дворов растили во вражде к соседским, им запрещали разговаривать друг с другом, переписываться или даже подавать друг другу знаки.
В одной семье был сын по имени ПИРАМ, а в другой – дочка ФИСБА, и они как-то ухитрились влюбиться друг в друга вопреки всем преградам на их пути. Они обнаружили маленькую брешь в общей стене между домами. Через это отверстие они шептались, обменивались взглядами на жизнь, поэзию и музыку, пока не поняли, что влюбились по уши. Дырка в стене была слишком маленькой, друг к другу не прикоснешься, зато это милосердное отверстие позволяло дышать жаром юной пылкой страсти друг другу в рот, а запретность чувств и волнующая недосягаемая близость эту страсть лишь подогревали.
Обмен горячим юношеским дыханием так воспламенил их, что однажды ночью, обезумевшие до невыносимости, они решили удрать каждый из своего дома и встретиться во тьме на могиле предка Пирама – ассирийского царя НИНА, основателя великого города Ниневии.
И вот на следующий вечер гибкая и сообразительная Фисба проскальзывает мимо стражников своей опочивальни и часовых у отцова дворца и вскоре оказывается за городскими стенами, возведенными много лет назад ее праматерью, царицей СЕМИРАМИДОЙ. Добравшись до условленного места, Фисба натыкается там не на возлюбленного Пирама, а на дикого льва, чьи челюсти истекают кровью недавней добычи – вола. Напуганная львиным ревом, Фисба сбегает с кладбища. В спешке и страхе побега роняет вуаль. Лев приближается к вуали, обнюхивает ее, хватает зубами и мотает туда-сюда, пачкая воловьей кровью, размазанной по морде, после чего бросает ткань на землю, взревывает напоследок и трусит в ночь.
Чуть погодя Пирам оказывается на том же месте и устраивается ждать возлюбленную под высокой шелковицей, усыпанной тяжким летним бременем белоснежных плодов. Столп лунного света пробивает крону дерева и озаряет лежащую на земле вуаль Фисбы, замаранную и пропитанную кровью. Пирам подбирает ее. Охваченный ужасом, видит он вышитый герб семьи Фисбы на окровавленном льне – более того, он узнает запах девушки, с которой столько раз обменивался необоримой горячностью любовного дыхания. Отпечатки лап на земле говорят о визите льва.
Кровь, отпечатки лап, семейный герб, неповторимый запах самой Фисбы – ясный трагический смысл всего этого ослепляет Пирама. С криком отчаяния он вынимает меч и закалывает себя в живот, ширит рану, торопится воссоединиться с погибшей возлюбленной. Кровь брызжет из него фонтаном, красит плоды белой шелковицы в красный.
– Вы отняли у меня мою возлюбленную Фисбу прежде, чем успели мы соединиться на недолгий срок нашей жизни! – кричит Пирам небесам. – Так пусть же мы будем вместе в бескрайней ночи вечной смерти! – С этими благородными словами он падает замертво[228].
Входит Фисба. В руках у мертвого Пирама она видит свою вуаль, замаранную кровью. Видит отпечатки львиных лап и совершенно отчетливо считывает, что тут произошло.
– О боги, как можно быть такими завистливыми к нашей любви, чтобы не дать нам даже и одного мгновения счастья? – вопиет она.
Видит меч Пирама. Он еще горяч и влажен от его крови. Она бросается на меч, погружает его в свою плоть с криком торжества и восторга – в самом фрейдистском самоубийстве в истории.
Когда оба семейства оказываются на месте трагедии, они, рыдая, вешаются друг другу на шеи и молят о взаимном прощении. Вражда исчерпана. Тела влюбленных сжигают, а прах смешивают в одной урне.
Духи же их… ну, Пирама превратили в одноименную реку, на тысячи лет, а Фисбу – в ручей, чьи воды впадают в Пирам. Русло Пирама (ныне – Джейхан) перегородили дамбой и построили на ней гидроэлектростанцию, и страсть возлюбленных ныне питает электросети в турецких домах.
Более того, в честь любви и самопожертвования этой пары боги постановили, что плоды шелковицы отныне должны быть глубокого багряного цвета – цвета их страсти и крови.
Галатеи
Акид и Галатея
Среди многочисленных дочерей океаниды Дориды и морского бога Нерея была нереида ГАЛАТЕЯ. Названная так за белоснежность кожи, она была предметом обожания циклопа ПОЛИФЕМА. Он не из первородных циклопов: Полифем был свирепым и безобразным отпрыском Посейдона и океаниды ФООСЫ.
Сама же Галатея любила АКИДА, сицилийского пастушка с незамысловатым обаянием и красой. Пусть и был он сыном речной нимфы СИМАФИДЫ и бога Пана, Акид – простой смертный. Однажды ревнивый Полифем застал Акида и Галатею в объятиях друг друга и швырнул в юношу валун; Акида придавило и убило. Галатея в своем горе смогла привлечь достаточные силы и возможности, а может, и друзей с Олимпа, и Акида удалось превратить в бессмертного речного духа, с которым она и соединилась навек. Их история – тема пасторальной оперы Генделя «Акид и Галатея».
